Страница - 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В маленькое окно с железной решеткой видна горная вершина — белая, остроконечная, будто головной убор не­весты — саукеле; заснеженные кусты можжевельника по ее склонам издали похожи на пучки перьев филина в этом свадебном уборе. Горная цепь Заилийского Ала-Тау протянулась далеко влево и вправо, а на север раскину­лись необозримые степи, и по ним бегут бурливые с чистой ледниковой водой реки. Но перед Токашем только один-единственный конус горы, далекий, белый, холод­ный...

Вчера под вечер и сегодня утром все мелькали и мель­кали в квадрате окна хлопья снега. Потом погода про­яснилась. Белая гора долго светилась в лучах невидимо­го солнца, правая грань ее была розовой. Но постепенно синяя густая тень наползала на нее и тушила свет. Томи­тельный день, похожий на вчерашний, прошел; надвига­лась ночь, мрачная, как всегда, и страшная для одиноко­го в тюрьме.

Единственная спутница Токаша—мечта. Как только наступит вечер, она подходит без всякого шороха и уво­дит за собой. За восемь месяцев Токаш полюбил свою спутницу. Иногда он совсем забывается, весь отдавшись во власть мечты, не видит каменных стен и железной ре­шетки. Но забвение проходит — снова мрачно и глухо вокруг, и мерещится смерть... Она уже не страшит. То­каш свыкся с мыслью о ней, как свыкся с постоянным холодом и неуютом.

И все же человек никогда не сможет смириться с участью узника. Это знал Токаш твердо, и ни на минуту не покидало его стремление к свободе.

Тяжело в тюрьме, горько на душе! Но горько больше оттого, что Токаш непростительно легко попался в руки врагов. Раздувая пожар восстания, он знал, на что шел... Но как легко они его взяли! Обидно, тяжело. И еше тя­желее от мысли об Айгуль...

Думы об Айгуль сразу вызывают перед глазами страш­ную картину: аул у подножья гор охвачен пожаром; лю­ди устремились в степь. Беззащитные женщины рыдают, плачет в страхе детвора. Визгливо лают собаки, с мыча­нием бегут коровы. Брошено все — имущество и скот. Отряд атамана Малышева бьет из пушек прямо по аулу...

У склона горы, на каменном выступе стоят джигит и девушка — тоненькая, почти подросток. Слезы бегут по ее побелевшим щекам, брови часто вздрагивают. Джи­гит крепко обнял девушку, как бы защищая ее. Взгляды обоих обращены в сторону пылающего аула...

В течение восьми томительных месяцев это видение надрывает сердце. И слышатся прощальные слова Ай­гуль: «Милый Токаш-жан, иди, не медли из-за меня... Останусь в живых — моя молодость принадлежит тебе, а постигнет смерть — буду дожидаться встречи на том свете. Настало трудное испытание. Счастливого тебе пути!»

Где теперь Айгуль? Слышал потом Токаш, что Аянбек перешел китайскую границу. Может быть, она уехала с отцом?

Но кто ежедневно присылает ему передачу? Утром надзиратель открывает окошечко в двери, подает, не го­воря ни слова, сверток и уходит. От кого эти передачи? В начале Токаш надеялся: «Айгуль...» Надежда радовала, подобно мерцающему в темноте ночи огоньку. Однажды он обнаружил в калаче лоскуток бумаги: «Помощь от ласточки». Нет, это рука не Айгуль. Но от кого?

Токаш до сих пор не знает и не может догадаться, кто эта «ласточка».

Сейчас он снова достал глубоко запрятанную записку, придвинулся к единственному окну и при сумеречном све­те попытался установить, чей же это почерк. И ни о ком определенно не мог подумать. Может быть, в Петрограде кто-то из друзей вспомнил?

Стук-стук... Кто-то стучит за стенкой. Кажется, вызы­вают на переговоры. Токаш стал прислушиваться: два да четыре — «К», затем четыре и три, три и три легких уда­ра... Перевел цифры на буквы. «Кто ты?»— спрашивали за стеной.

Будучи еще на свободе, Токаш узнал о тюремной аз­буке из книжки о декабристах, выдумал ее, кажется, Бес­тужев—он разбил весь алфавит на шесть колонок, в каж­дой по пять букв.

До сих пор Токашу не приходилось переговариваться с соседними камерами перестукиванеим. Надо ли сейчас отвечать? Может быть, там провокатор?

В раздумье Токаш теребит усы, трет ладонью окла­дисто отросшую бороду. Снова послышался стук. Опыр- май[*], кто бы там ни был, но какой же это виртуоз!

Токаш решительно отстукал: «А ты кто?». И тут же получил ответ «Саха». Токаш даже подпрыгнул от радос­ти — конечно, не оттого, что Саха в тюрьме, а оттого, что один из друзей жив, он рядом, за стеной.

В разговоре перестукиванием быстро пролетело время. Токаш узнал, что следствие по делу Сахи закончено, на- днях будет суд. Вместе с Сахой сидят Курышпай и Сят, их перевели сюда из другой камеры. Сегодня Курышпая вызывали на допрос, допрашивал какой-то новый, очень суровый следователь. Он интересовался Токашем, все до­пытывался, кому принадлежит камча...

В деле Токаша камча — наиболее уязвимое место. Новый следователь сразу нащупал это место. До настоя­щего времени Токаш на допросах прибегал ко всяким уловкам и уверткам и не дал ни единого козыря в руки следователя. А теперь, кто знает, как дальше все повер­нется... Пропади она пропадом, эта нагайка, как же она попала в их руки?

А было так: на пологом склоне горы за головным ары­ком собрались переводчик губернатора Ибраим, сын юро­дивого Джайнака, волостной управитель толстый коро­тыш Сугурбай, долговязый со шрамом на шее Какенов и еще кое-кто — самые знатные в Верном баи. Взбалтывал­ся кумыс, варилось баранье мясо. Шла сдержанная бесе­да. Узнав об этом сборище, подошел и Токаш, а за ним— Саха, Жунус и Курышпай. Баям не понравился их при­ход, они все нахмурились. Сначала Токаш не понял, с чего бы это? Однажды Токаш поспорил с Джайнако- вым — может быть, поэтому Джайнаков посмотрел так хмуро?

Переводчик губернатора встал, приосанился, сунул руки в карманы и начал, напрягая тонкий голос:

— Получен высочайший указ. Царь требует казах­скую молодежь на фронт, на окопные работы...

Смолкли разговоры. Опущены головы. Баи прячут глаза—у каждого одна мысль: «Не о моих сыновьях этот указ»...

После Джайнакова говорили Сугурбай и Какенов, они славили царя. Потом снова гробовое молчание. Таков был уговор баев: указ приветствовать и выполнить без шума. Хальфе[†] кивал головой, видимо, одобряя верно­подданические речи. Молчание затянулось. Токаш не выдержал, стремительно вскочил с места. То, что он ска­зал, было страшной неожиданностью для баев.

— Близится поворот в жизни, перед нами трудный путь. И не может, не имеет права определить судьбу все­го народа какая-то кучка казахов из города и окрестных аулов. Дело это решит население всего Семиречья. А где представители уездов и волостей, где Сят и другие вожа­ки? Их нет здесь. Как же вы можете говорить за всех, вы разве знаете думы народа? За кого будут отдавать свои жизни казахские джигиты? Я знаю, что они думают. «Пусть лучше мы останемся на родной земле и погибнем здесь...»

Поднялся шум. Токаша поддержали Жунус, Саха и Курышпай:

— Верно!

— Не дадим джигитов!

— Чем идти на смерть с поникшей головой — лучше умереть в борьбе за свободу.

Джайнаков побледнел, толчком опрокинул стол, на котором были разложены бумаги,— они разлетелись в стороны.

— Бокин! — крикнул он Токашу дрожащим от злобы голосом. — Ты опять за свое... Не затевай смуту! Убирай­ся отсюда поскорей!

— Не бери много на себя, — бросил Джайнакову Токаш,— не говори за всех казахов.

— Прекрати болтовню, Бокин. Указ царя надо вы­полнять!

— Где тебе думать о судьбе народа,— продолжал с презрением Токаш.— Тебе, слабому умом человеку. Ради своего благополучия ты пойдешь на подлость и продашь лучших джигитов.

— Проходимец!—завопил Джайнаков, потрясая ку­лаками.— Игрушка тебе царь? Мразь!

Токаш вздрогнул, как от пощечины, отвернулся, стис­нув зубы. Тут взгляд его упал на камчу, которую держал торговец Закир, сидевший рядом. Выхватив у него на­гайку, Токаш бросился на Джайнакова. Саха хотел было удержать его, но не успел. Токаш, скомкав плеть, уда­рил черёнком невзрачного Джайнакова, и тот упал нав­зничь, как от удара саблей.

Токаш пошел прочь, не взглянув на Джайнакова, сжи­мая черенок камчи. Он думал: «Без нужды саблю не вынимают, без славы не вкладывают в ножны. Сабля вынута...»

Его догнал Курышпай. Токаш тихо сказал:

— Приходи вечером ко мне, скажи Сахе и Жунусу...

Бокин жил на квартире у часовщика Эрмиша. Он за­нимал просторную комнату, окна ее выходили в яблоне­вый сад. В летнюю тихую погоду в раскрытые окна нес­лось журчание арычной воды, щебетание птиц, комнату наполняли запахи фруктового сада.

Вчетвером они сидели на разостланном одеяле. На почетном месте — Жунус, перед ним полная чашка ку­мыса. Он только что высказал все, что думал, и теперь посматривал на Токаша, ожидая его слов.

— Я с вами согласен, Жуке. Пожелаем же счастли­вого исхода нашему делу.— Токаш повернулся к Сахе.— Ты останешься здесь, в Верном. Мы с Курышпаем будем в Чемолгане. Жуке поедет в Кастек. Где мы будем после Чемолгана, пока сказать трудно, сообщу потом. Твое де­ло, Саха, следить за действиями губернатора и сообщать нам об этом. Ну, как думаешь?

— Русские говорят: «Лиха беда начало.» Стоит нам начать, и никакая сила не остановит. Народ в движении, как льдины в реке — одна подталкивает другую.— Саха улыбнулся Токашу и закончил уверенно:— Я здесь най­ду друзей среди русских рабочих.

— Хорошо. Я дам тебе адрес одного человека. Преж­де всего установи связь с ним...

Поздно вечером Токаш с Курышпаем приехали в Че- молган. Аул еще не спал. Известие о мобилизации ка­захских джигитов встревожило всех, люди, от мала до велика, были подавлены. Огни всюду потушены. Толь­ко в одной юрте, большой, серой, стоявшей в центре ау­ла, сквозь решетки, не закрытые вверху кошмой, про­свечивал огонь. Когда Токаш открыл дверь, свет вы­плеснулся на землю, как вода из ведра.

Справа на свернутом вчетверо одеяле сидел Сят: бро­ви нахмурены, лицо в глубоких морщинках. Как он по­старел! Токаш виделся с ним недавно, сразу же после возвращения из Петрограда. Тогда он удивился: молодец, совсем молодой! И состарится ли когда-нибудь этот смуг­лый, рослый, крепкий, как карагач, Сят! И вот...

Сят поднял голову, усмехнулся, узнав Токаша,— ви­дать, обрадовался.

— Тяжелое время для народа, очень тяжелое,— ска­зал Токаш после обмена приветствиями.— Конечно, вы все слышали. Настал момент для испытания мужества наших джигитов. Что скажете, Сят-ага?

Сят задумчиво погладил остроконечную бороду, отве­тил вопросом:

— А как ты сам думаешь, что на душе?

— Чем погибать на чужбине, лучше бороться на род­ной земле. Сколько можно терпеть произвол царя и его палачей, вроде Малышева!

Усталые серые глаза Сята засветились радостью, он протянул руку Токашу.

— Я надеялся только на тебя, верил в твое муже­ство. И не ошибся. Благословляю тебя, сынок. В добрый путь!

На следующий день в горах Ушконыр Токаш встре­тился с Бекболатом Ашекеевым. Они разослали во все концы Верненского уезда гонцов и созвали на Ушконыре совет из самых смелых джигитов, пользующихся уваже­нием народа. Здесь было принято клятвенное обещание: «Один за всех, и все за одного». Ночью Токаш и Бекбо- лат устроили военный совет: решили наступать одновременно на Верный и Пишпек, с тем чтобы не дать противнику объединиться. Захватить Пишпек, а также районы Токмака и Иссык-Куля должно было ополчение из киргизских джигитов. Казахским джигитам предстоя­ло перерезать тракт между Верным и Пишпеком, пре­рвать телеграфную связь и наступать прямо на област­ной центр Верный — оплот царизма в Семиречье. Обо всем договорились — о месте сбора людей, о начале дей­ствий, о связи между отрядами.

На следующий день восстание началось. Сигнал к боевым действиям дал Токаш, с группой джигитов он дерзко напал на село Самсы. Находившийся в селе отряд атамана Малышева бежал. Курышпай с джигитами обо­рвал телеграфный провод и сжег столбы. Ночь ополчен­цы провели в чемолганских горах. Дальше на пути наступающих лежало село Чиень. По слухам, отряд ата­мана Малышева, отступивший в беспорядке из Самсы, группировался в этом селе. Может быть, из Верного на­правлены сюда свежие силы? Токаш не имел сведений о положении в городе — от Сахи ни звука. А вести слабо вооруженных джигитов в лобовую атаку на Чиень—зна­чило рисковать многими жизнями. Зачем?

Он решил обмануть противника, вынудить отряд атамана сдаться — тогда у повстанцев будут винтовки, пулеметы и достаточно боеприпасов.

Токаш с неразлучным, верным Курышпаем, оба без оружия, поехали в Чиень. В селе кутерьма, солдаты и казаки сновали, как муравьи в муравейнике. Не разду­мывая, Токаш пошел прямо в штаб. Малышева там не оказалось, отрядом руководил какой-то офицер, моложа­вый, все еще не пришедший в себя после вчерашнего бегства. Токаш рассказал офицеру:

— Ездили мы в горы, в сторону Пишпека, собирать лекарственные травы. На обратном пути, на перевале Ала-Тау, наткнулись на вооруженных людей. То были повстанцы — киргизы. Они устроили нам допрос, хотели задержать. Насилу отделались...

— Ах, вот с кем у нас была стычка!— оживился офи­цер.—Так где они, говорите?

— Пойдемте, я покажу.

Офицер собрал отряд. Токаш пошел впереди, как про­водник. «Двум смертям не бывать, а одной не мино­вать»,— рассуждал он. Когда стали взбираться на высо-

кую крутую гору, сверху на солдат лавиной посыпались  камни, поднимая пыль, сотрясая грохотом воздух. Это ополченцы Бекболата Ашекеева сталкивали сверху ка­менные глыбы.

— Беда, горы разламываются!—крикнул Токаш, и вместе с Курышпаем они свернули на узкую тропинку.

Офицер опешил, но скоро догадался, что допустил непростительную ошибку. Он приказал солдатам стре­лять в «проводников», но те уже скрылись за каменными выступами гор...

А когда Токаш и Қурышпай заехали в Чемолган, то узнали, что Сят арестован.

Кто предал старика? В ауле не знали. Приезжали торгаши, спекулянты. Два дня назад ночевал какой-то человек, с черной щетинистой бородой, не то уйгур, не то узбек, бог его знает кто. Говорят, что он спрашивал о Токаше...

Кто это был — посланец от Сахи или шпион—пока оставалось загадкой.

К вечеру в аул приехал сам Саха. Оказалось, что он никого не посылал в Чемолган, а после того, как Токаш узнал городские новости, стало ясно, что в Чемолгане побывал шпион.

Недавно военный губернатор Фольбаум вел серьез­ный разговор с Ибраимом Джайнаковым. На вопрос гу­бернатора: «Кто главный мятежник?»—Джайнаков, го­ворят, назвал имя Бокина. Губернатор дал приказ вы­следить и арестовать Токаша.

Токаш спросил Саху, удалось ли ему установить связь с Юрьевым, с тем самым русским большевиком, адрес которого он дал Сахе в городе. Оказывается, Саха не смог встретиться с Юрьевым. Расстроенный Токаш посо­ветовал Сахе непременно познакомиться с Юрьевым, соб­людая осторожность, чтобы не навлечь на ссыльного большевика беды.

— Это вернейший человек,— говорил Токаш,—он может нам помочь. Нам нужен только совет. Скажи, что оправдаем его доверие. А где сейчас Ташен, тот самый, с кожевенного завода?.. У него среди русских рабочих много закадычных друзей.

Ташена Утепова Саха разыскал и через него нашел много новых друзей, готовых помочь...

Саха уехал обратно в город. В этот же вечер Токашу сообщили, что неподалеку, в ауле Акши, остановились на ночлег три неизвестных человека. Токаш послал туда Курышпая — разузнать, что это за люди. Курышпай вер­нулся встревоженный:

— Думаю, что эти трое подосланы атаманом Малы­шевым. Как говорится, на языке у них медок, а на серд­це ледок. У одного за полой халата — кинжал...

Курышпай был хладнокровным, бесстрашным джиги­том. А после поездки в Акши его будто подменили, он нервничал, не находил себе места.

Это заставило Токаша насторожиться. Подумав, он решил сам съездить в Акши. Кроме Курышпая взял еще трех джигитов.

Но тех, кого они хотели захватить, уже и след про­стыл. Из разговоров с жителями Акши Токаш узнал, что среди трех неизвестных был и чернобородый, ночевавший недавно в Чемолгане.

— Уж не Закир ли выдал Сята?— подумал Токаш.

В Чемолган друзья вернулись в тревоге: шпионы и предатели подбираются к Токашу. И все же он решил не отступать. Надо расправиться с атаманом Малышевым. Взяв с собой Курышпая, Токаш поехал прямо в Каскелен.

Ночь... Станица окутана тьмой, но дом атамана ви­ден — большой деревянный дом под железной крышей, два окна его слабо освещены.

«Апырмай, как звонко цокают копыта коней по мос­товой! Атаман, конечно, выставил охрану. В самом деле, вон что-то чернеет — наверняка часовой. Что же делать? Оставить коней и пойти к дому пешком? Опасно — потом не убежишь...»— думал Токаш.— А что, если... Они свер­нули в сторону, сняли с себя нижние рубахи, разорвали их и обмотали коням копыта. Потом дали круг и подъе­хали к дому. Токаш бросил поводья Курышпаю и прыг­нул через плетеный из лозняка забор. Во дворе стояли повозки и оседланные кони. Токаш вплотную подошел к дому. Окно, выходящее во двор, оказалось открытым, тихо шевелилась и шелестела колеблемая сквозняком шелковая занавеска. Токаш осторожно приподнялся на цоколе и заглянул в окно.

В комнате было двое: один в военной форме, с длин­ной густой бородой, с очень белым, изнеженным лицом— атаман; другой, с черной бородкой и редкими, как у ко­та, усами — Закир Исабаев. Успел уже, предатель! Док­ладываешь, где сейчас Токаш!..

Двоих на мушку не возьмешь. Токаш выбрал атама­на, достал из-за пазухи револьвер и дал подряд несколь­ко выстрелов. Он не помнит, как перемахнул через забор и вскочил в седло. И тут только заметил, что потерял камчу, очень приметную, с черенком, винтообразно опоя­санным узкой медной лентой, ту самую камчу, которую вырвал у Закира...

«Досадно, что я уронил ее»,— пожалел Токаш еще тогда.

2

Тяжелая железная дверь камеры открывается мед­ленно, со скрипом. Перестукивание с Сахой, воспомина­ния освежили Токаша, он быстро поднялся с нар.

В камеру вошел надзиратель.

— На допрос!

Все одно и то же: после полуночи —допрос до утра, а потом — не успеешь вздремнуть — подъем. До обеда спать не дают, затем опять допрос.

Токаш ослабел от постоянного недосыпания. Человек долго выдерживает голод, но без сна, оказывается, через трое суток может лишиться рассудка. Надо иметь боль­шую силу воли, чтобы не отчаяться. Токаш делал гим­настику, думал, мечтал и этим поддерживал себя.

Надзиратель вел Токаша по темному и хорошо знако­мому извилистому коридору. Вышли на свежий морозный воздух. Во дворе, в небольшом отдельном домике, нахо­дился кабинет начальника тюрьмы, напротив, тоже в особнячке,— кабинет следователя. Окна светятся, здесь не дремлют и знают свое дело. Токаш вошел в кабинет следователя.

Кроме знакомого уже помощника прокурора, челове­ка безжалостного и черствого, в темном углу кабинета си­дел еще кто-то. Лица его не было видно. Токашу запом­нился только крючковатый нос: показалось, что из полу­мрака смотрит хищник. На столе лежала знакомая камча, рукоятку ее спиралью обвивала желтая медная лента, сейчас очень похожая на змею. Толстая плеть, из восьми полосок ремня, инкрустация золотыми колечка­ми — все очень знакомо.

Следователь предложил Токашу сесть на какой-то треугольный стул. Это была новинка в меблировке каби­нета. Острые края сиденья так и впиваются в тело.

Вопросы начал задавать не знакомый следователь, а другой, с носом хищника, и Токаш понял, что дело идет к концу.

— Вы Токаш Бокин?— голос тихий, равнодушный.

— Да, я.

— Сколько вам лет?— этот вопрос прозвучал резко, в упор, как будто в возрасте Токаша заключалось все дело.

— Двадцать семь.

Ему задали еще несколько вопросов, на которые То­каш ответил, как и раньше, «не знаю».

— Это ваша нагайка?— опять голос тихий и равно­душный. Таким тоном говорят человеку, обронившему пустяковину: «Это ваше?..»

Токаш пожал плечами.

— Нет.

— Совершенно верно,— как будто машинально отве­тил незнакомый следователь, словно занятый более ин­тересными мыслями, от которых его напрасно отвлекли. И вдруг:— Вы сами, конечно, стреляли в атамана Ма­лышева?

— Нет,— ответил Токаш и невольно улыбнулся: уж очень часто задают ему этот вопрос и всегда получают один и тот же ответ. Но он тут же спохватился: рано ра­доваться, пока все в их власти, неспроста появился здесь этот долговязый с крючковатым носом. И Токаш повто­рил твердо:—Нет!

Они молча обменялись презрительными взгляда­ми, причем Токаш заметил, что нового следователя не огорчил такой категорический ответ, он что-то имел в запасе.

— Эту нагайку нашли у окна, через которое стреля­ли в атамана,— рассматривая камчу, проговорил следо­ватель.— Чем можно объяснить это обстоятельство?

Токаш ожидал такого вопроса и ответил так же, как отвечал раньше:

— Это нагайка Закира, многие знают ее.

— Ха!..— без усмешки в глазах фыркнул следова­тель.— Нагайку, говорю вам, нашли под окном. Что это значит?

Токаш снова пожал плечами.

— Не знаю, господин следователь. Я и раньше гово­рил и теперь повторяю: когда было совершено покушение на атамана Малышева, я находился в селе Жауыр; там в то время случился пожар и я помогал тушить его. Спросите людей...

Помощник прокурора полистал следственное дело То- каша и ткнул пальцем в какую-то страницу. Следова­тель, шевеля губами, молча прочитал ее. Токаш знал, что из Чемолганской волости была послана прокурору бума­га за множеством подписей. В ней говорилось, что сын Джанибека-ходжи поджег русское село. Узнав об этом, Токаш собрал джигитов в ауле и помог крестьянам поту­шить пожар. При этом он говорил казахам, что так де­лать нельзя, что русские крестьяне им не враги. Населе­ние волости просило снять с Токаша обвинение в поку­шении на жизнь атамана.

Все это действительно было, но не ночью, когда стреляли в Малышева, а на другой день.

Следователь отодвинул бумаги.

— Что вы скажете, если я устрою вам очную став­ку с хозяином нагайки?

Токаш ожидал и этого, но сердце у него похолодело. Овладев собой, он спокойно сказал:

— Пусть докажет.

Следователь кивнул помощнику прокурора, и тот вы­шел из кабинета. «Неужели Закир здесь, среди ночи?»— подумал Токаш. Следователь, откинувшись в кресле, закурил. С наигранной самоуверенностью он заговорил насмешливо:

— Посмотрим, что вы теперь скажете, Бокин. Упор­ствовать и не признаваться — это трусость, а не герой­ство. Вы до сих пор вели себя, Бокин, как трус и заслу­живали только презрения...

Он много еще говорил обидного, но Токаш молчал. Что это за человек перед ним? Новый прокурор? Но ни­каких знаков отличия. Постоянно играет голосом, ме­няет выражение лица...

Послышался скрип, глухой стук — открылась и за­крылась дверь. Кто-то вошел. Токаш не повернулся, он сидел спиной к двери.

— Садитесь, Закир-аксакал, — сказал помощник про­курора.

Токаш скосил глаза: да, это был Закир, провокатор и предатель. Закир тоже как будто не обращал внимания на Токаша, стоял хмурый, растрепанный, вероятно, отто­го, что всю ночь не смыкал глаз.

— Опознаете эту нагайку? — спросил его следова­тель.

Закир шагнул к столу, нагнулся и вскрикнул:

— Ах, вот она!—лицо его оживилось. — Моя камча, неразлучный спутник...

— Я же говорил, что эта нагайка принадлежит За­киру,— сказал Токаш.

Эти слова, кажется, немного смутили следователя: правильно ли он ведет допрос.

— Нагайка в самом деле ваша, аксакал?

      — Моя, моя. — Закир указал на Токаша. — Этот человек отнял ее у меня и потом не отдал­

— А этот человек не имеет ни стыда, ни совести и за деньги готов продать родную мать,— сказал в ответ Токаш.

Закир ощетинился, как пес, зарычал, взмахнул на­гайкой.

— Ты, смутьян, прикуси язык!..

Помощник прокурора не успел схватить его за руку, нагайка больно стеганула Токаша по плечу и спине. Токаш решил держаться спокойно, невозмутимо: только слабонервные дают волю чувствам. Лучше мстить Заки­ру едким словом и насмешкой.

Закира усадили на стул, и он стал рассказывать, ког­да и как Токаш вырвал у него нагайку и что потом про­изошло. Он из кожи лез, стараясь доказать, что именно Токаш, и никто другой, стрелял в атамана—только этот смутьян способен на убийство. Но умолчал о том, что в момент покушения на Малышева сам находился в его доме. Ведь тогда пришлось бы рассказать и о том, зачем пригласил его к себе атаман.

Токаш спросил с усмешкой:

— Скажите лучше, Закир-аксакал, сколько вам за­платили за предательство?

Закир возмущенно засопел и замотал головой:

— Нет, я больше не могу оставаться здесь ни одной минуты. Если вы не уймете этого разбойника, я сам, сейчас... — и весь горящий ненавистью повернулся к Токашу.

Следователи больше не нуждались в показаниях За­кира, они попросили его успокоиться и отпустили домой. После этого высокий, остроносый встал позади Токаша и сказал:

— Ну, Бокин, кончайте игру в прятки. Признавайтесь!

Токаш покачал головой.

— Кого собрался дурачить! Ты еще не знаешь, кому попался в руки, — свирепея, следователь схватил за пле­чо, тряхнул Токаша.— Ну!

Токаш не вытерпел.

— Руки прочь!

— Эт-то еще что! — изумился следователь и резко ударил ладонью чуть пониже затылка.

Токаш свалился со стула, как мертвый.

Сколько лежал без сознания — не знал. Очнулся только в камере.

* * *

Через три дня прямо в камеру принесли обвинитель­ное заключение. Какая предусмотрительность! Что ж, надо посмотреть.

И Токаш читал, перечитывал, обдумывал каждое слово. Ведь то, что написано на этой четвертушке бума­ги, решает его судьбу. Что его ждет? Смерть? Нет, толь­ко жить... Ссылка в Сибирь? Нет, нет! Как хочется на свободу! Эх, свобода, дорогая, желанная! Есть ли на све­те что-нибудь дороже свободы!

 Но оставь, Токаш, несбыточные мечты. Вчера повеси­ли Бекболата. А тебя разве пощадят? Вот что написано в обвинительном заключении:

«...Был тесно связан с руководителем Семиреченско- го восстания Бекболатом Ашекеевым. Показаниями свидетелей подтверждается: Бокин совместно с Ашекее­вым разрабатывал план наступательных операций». Вот эти строки поведут на виселицу... «Показаниями свиде­телей подтверждается...» Интересно, кто эти свидетели? Не Бекболат же... ради народа он пожертвовал своею жизнью, на допросах, конечно, молчал, никого не выда­вал. «Бокин совместно с Ашекеевым разрабатывал план... Кто же мог выступить свидетелем? Провоциру­ют, пугают господа следователи!..»

Токаш прошелся по камере. Почему небо сегодня такое синее? Эх, свобода! Удастся ли увидеть еще род­ные горы, вдохнуть свежий воздух степей? Может быть, во дворе уже строят виселицу?

Боится ли смерти Токаш? Закрыл глаза, прижал ру­ку к груди—сердце билось резко и часто. Боится... Есть ли на свете человек, который не боится смерти? Разве найдется желающий добровольно расстаться с этим ми­ром? Конечно, нет. Синее небо, чистый воздух, степное раздолье, дремучий лес гор, журчанье прозрачного ручья — кому это не дорого, кто не хочет наслаждаться весельем жизни. Эх, свобода!

Вот ты и ослаб, Токаш, покинули тебя силы и вы­держка. Тоскуешь по голубому небу, по земным радос­тям. Разве ты знал счастье? И могло ли оно быть у тебя, если несчастен народ? Светлой мечтой твоей было — сделать жизнь народа лучше, но она так и осталась только мечтой...

Вдруг будто ледяной водой окатили Токаша с голо­вы до ног, его начала бить лихорадка. Откуда такой про­низывающий холод, неужели от цементного пола? А со­греться нечем. Вся постель — халат: одну полу постелил, другой укрылся. Присылали постель из дома, но тюрем­ное начальство вернуло обратно: Бовину запрещено пользоваться домашними вещами. Запретили и пятнад­цатиминутную прогулку. Только после того, как Токаш объявил голодовку, стали выводить один раз в сутки во двор.

У Токаша немало было недругов, не стесняющихся теперь сводить с ним личные счеты. Вот хотя бы помощ­ник прокурора... Три года назад оба они полюбили дочь преподавателя гимназии Нахтмана, миловидную, привет­ливую Зою. Но танцевала опа только с Токашем — он был мастер танцевать. Постепенно она так увлеклась Токашем, что стала совсем пренебрегать вниманием по­мощника прокурора.

И теперь, конечно, он отведет душу.

Озноб не проходит. Кажется, поднялась температу­ра— тяжело дышать. Токаш медленно встал с нар. Хоть бы раздался стук за стеной Но вот уже два дня друзья молчат: наверное, их перевели в другую камеру. Кажет­ся, время бы на прогулку. Медленно открылась дверь— вошел надзиратель. Куда он поведет? По лицу видно, на обычную прогулку. Токаш готов бежать, как ребенок.

Но прогулка все-таки мало радует. Постоять не разрешают — ходи и ходи по кругу, словно приарканенный конь. И всегда один: других заключенных в это время не выводят.

Токаш ходит по кругу и ведет счет шагам — один обо­рот двести шагов, как и вчера Пошел второй круг. Ря­дом высокий забор из жженого кирпича — за ним воль­ная жизнь. Эх, свобода!.. На кирпичной стене он заметил выцарапанные арабские буквы — «Токаш» и сбился со счета шагов, повернул обратно, остановился как раз про­тив надписи. Надзиратель, прикрыв лицо пригоршней, прикуривал, отсыревшая спичка долго не разгоралась. Токаш пристально осматривал стену. В еле заметной шели между кирпичами он заметил край бумажки и шагнул к стене. Когда надзиратель, наконец, раскурил папиросу, Токаш ходил но кругу обычным размеренным шагом. Записка жгла ему ладонь. Никогда он не торо­пился уйти с прогулки. а тут хотелось скорее вернуться в камеру. Что написано на этом клочке бумажки, какие новости, к добру ли?. А может, страшная весть?

Как только захлопнулась дверь камеры, Токаш раз­вернул бумажку.

«Вчера Курышпая выводили на работу во двор тюрь­мы. Он там встретился с одним человеком. Новости с во­ли: друзья шлют тебе привет, скоро состоится суд. Ну­жен ли тебе защитник? Саха».

Скоро суд!.. Чем он кончится? Хорошего ждать не приходится. Защитник? Нет, нанятый адвокат — плохой защитник, что он поймет в деле Токаша? Надо смело вы­ступить на суде самому и рассказать обо всем, что набо­лело в сердце. Разве этого не сможет сделать Токаш? Он должен найти силы, надо найти... Ведь это последний суд. Тюрьма переполнена, в ней томятся бедняки из Чемол- ганской, Джайылмышевской, Кастекской волостей — не грамотные, обездоленные люди, им тоже грозит расстрел, ссылка, тюрьма на долине годы. Кто скажет слово в их защиту? Только ты. Токаш. Родился мужчиной — будь до конца жизни мужчиной. Повел людей за собой — не покидай их.