Страница - 1

Путь Абая — роман-эпопея Мухтара Ауэзова, описывающий жизнь известного казахского поэта Абая Кунанбаева. Первая эпопея, написанная на казахском языке. «Путь Абая» широко известен в Казахстане и далеко за его пределами. Роман-эпопея состоит из четырех книг.

ПЕРЕВОД АНАТОЛИЯ КИМА

АБАЙ-АГА

1

Осенняя дремлющая степь еще темна, низкое небо пас­мурно, воздух насыщен липкой холодной изморосью.

Утренний ветер несет воздушную влагу, и все в степи отсыре­ло, озябло – каждый куст, каждая травинка. Густорастущий жух­лый степной тростник – чий, пропитавшись дождевой водой, тяжело качается на ветру; облетевшие кусты таволги сквозят и выглядят сиро, растерянно помахивают оголенными ветками. Поблекшие узколистые перистые ковыли и отжившая полынь – травы степные набухли от избыточных осенних вод и, отяже­лев, покорно гнутся под ветром, низко припадая к земле. Толь­ко диковатые шары перекати-поля вдруг срываются с места и несутся по открытой степи, перегоняя один другого.

Рассвело совсем недавно. По степи едут конники. Обильная роса холодной ночи, до блеска омыв копыта лошадей, омочила их ноги повыше бабок, мокрые щетки на них слиплись.

Всадники, выдвинувшиеся на холмистые просторы урочища Ералы, были небольшой частью кочующего каравана. Они на­много опередили его, тронувшись в путь раньше, – это была группа акынов и молодых певцов во главе с самим Абаем. Впереди ехали он и акыны Кокпай и Шубар. Вслед за ними, немного отстав, продвигалась четверка самых молодых: сы­новья Абая – Акылбай и Магаш, их друзья Какитай, Дармен. Позади всех следовали Ербол и Баймагамбет, о чем-то увле­ченно разговаривая. Несмотря на то что выехали очень рано, затемно, мало поспав ночью, и невзирая на неуютную хо-

лодную погоду, молодежь была шумна, весела, высказанная кем-нибудь шутка прерывалась громким заливистым смехом. Вскоре затеяли излюбленную поэтическую игру, и громче ста­ли их голоса, смех зазвучал еще задорней. Молодые акыны, в домашнем уединении сочинявшие стихи, теперь оказались среди известных певцов, салов и сэре, которые уже давно принародно исполняли свои сочинения, сопровождая пение игрой на домбре. Не терпелось молодым показать себя, и они начали поэтическую игру – импровизацию, когда кто-нибудь выкликал только что сочиненный стих, а другой должен был в рифму продолжать его. На эту игру в кругу Абая их подзадо­ривал старший акын Кокпай, и теперь, находясь в пути, моло­дые акыны вступили в поэтическое состязание.

Недавно, на днях, Акылбай предложил состязание в такой импровизации с участием сразу четырех акынов – с пере­крестным рифмованием стихов. Таким соревнованием и были увлечены сейчас молодые поэты, отсюда и шум, и гам, и гром­кий смех, и беспрерывные шуточки и колкости сверстников друг над другом. И вот Магаш, ехавший молча, ссутулившись в седле, вдруг встрепенулся, оглянулся на Какитая, потом на брата Акылбая – и неожиданно для всех произнес первую строчку будущего четверостишия:

Застыл весь я! Дует со всех сторон…^[1]

После отзвучавших слов вся четверка молодых джигитов- акынов погрузилась в молчание, настороженно и ревниво по­глядывая друг на друга. Первым оказался все же честолюби­вый Акылбай. Он произнес через несколько мгновений:

Замерз и я! Осень взяла нас в полон…

Следующую строку приготовился произнести Дармен – самый быстрый импровизатор среди юных. Он улыбнулся многозначительно, готовясь выдать экспромт, но тут Магаш, ехавший рядом, перехватил под уздцы его коня и с лукавой улыбкой остановил друга.

– Стой, Дармен, придержи-ка свое вдохновение! Дай и дру­гим показать себя! До сих пор наш батыр Какитай ничем не проявил себя, молчит, словно и дальше собирается оставать­ся в долгу перед нами. Эй, Каке! Начинай, давай! Сочини по­скорее что-нибудь!

Сощурив сверкающие от смеха глаза, Магаш смотрел на своего сверстника Какитая, на котором он постоянно оттачи­вал свое остроумие, беспощадно вышучивая его. Несмотря на неожиданное обращение к нему Магаша, Какитай ничуть не был обескуражен и, как будто давно ожидавший наскока сверстника, в ту же минуту отозвался двустишием с пере­крестными рифмами:

Ну что ж, друзья! Замерзнешь ты, и застынет он, – Останусь я! Заменит обоих Какитай-шон!

Акылбай с высокомерным видом, свойственным ему, обер­нулся в сторону Какитая и спросил насмешливо:

– «Шон»… Это что еще за рифма такая? Откуда ты такое словечко выдернул – шон?

Магаш и Дармен, мгновенно отзываясь на ядовитое заме­чание Акылбая, сначала звонко расхохотались, покачиваясь в седлах, затем принялись издеваться над Какитаем.

– Е! Это он от растерянности такое словечко приплел! Каке, это ты с горя, да? – сочувственно вопрошал Дармен.

– Бедняга Какитай! Хотел быстро на рифму выскочить, а ее не оказалось на месте, – пришлось свалиться в яму… «Шон»… Надо же? Да такого слова и нет на нашем языке! – смеялся Магаш.

Расплывшись в широкой улыбке, Дармен присоединился к Магашу:

– Нет такого слова в нашем добром казахском языке!

Дав приятелям время вволю посмеяться, – даже заразив­шись их безудержным весельем и похохотав вместе с ними, Какитай, однако, вскоре принялся уверенно защищать свою правоту.

– Эй вы, акыны! Разве в стихах должны быть только те слова, которые без конца повторяют в своих стихах Магаш и Дармен, наши самые великие поэты? Уа! Мне кажется, что не мешало бы прийти откуда-нибудь издалека какому-нибудь новому, яркому слову и удивить всех! И унылому стихотво­рению, что вы начали сочинять, может придать вид поэзии только та рифма, которую нашел я!

Но тут уже все трое, во главе с Акылбаем, дружно насели на Какитая. Услышав большой шум и громкий смех молодых акынов, Ербол с Баймагамбетом подстегнули коней и вскоре присоединились к четверке. Магаш намеревался привлечь старших на свою сторону, против упрямого Какитая.

Каждый повторил свою строку «быстрого стиха». Дошли и до конечной строки Какитая с рифмой на «шон». И тут при­звали самого старшего по возрасту, Ербола, чтобы он рас­судил: может ли такое безвестное словечко войти в казахский стих…

Сам Какитай давно уже готов был прекратить спор с дру­зьями – в виду его бесполезности, но с приходом старших ему захотелось все же, чтобы истина восторжествовала, и он обратился к Ерболу, придав своему лицу обиженное выраже­ние:

– Ербол-ага! Пусть сейчас же прекратят они свои неумест­ные шутки! Скажите этим невеждам, что в казахском языке есть такое слово – «шон»! Рассудите нас!

Поскольку Ербол был призван судьей, он сначала потре­бовал, чтобы все четверостишие вновь было ему прочита-

но. Выслушав его, он с удрученным видом покачал головой и, подняв голову, посмотрел на Какитая, ехавшего рядом. И все поняли значение его взгляда и снова разразились сме­хом. Ербол смотрел на Какитая с сочувствием, показывая, что всей душой хотел бы поддержать его, но не может сделать этого. Он пожал плечами и сказал:

– Какитай, айналайын! Судя по твоему жалобному голосу, ты считаешь, что тебя хотят погубить, невинного. Но я, сы­нок, в делах, касающихся поэзии, всегда старался быть спра­ведливым судьей и стоял на стороне истины. Даже в давнем айтысе Абая с Куандыком, когда надо было определить побе­дителя, я сбросил на землю Абая перед Куандыком. Потому что так было справедливо. И вот ты, айналайын, жалуешься тонким голосом, как обиженный ребенок, что тебя одолевают эти обидчики… А я вот что скажу тебе, без всяких… – нет сло­ва «шон» у казахов! Не было в прошлом, нет и поныне…

Оставалось теперь Какитаю только цепляться за Байма- гамбета, сказителя, повествователя-пересказчика, и молодой акын тем же «тонким голосом» обратился к нему:

– Ойбай-ау, хоть вы заступитесь, Баке! Почему они – сами не знают этого слова, а твердят, что нет такого! Вы помните столько разных историй и повестей, Баке, нет слова казах­ского, какого бы вы не знали! Так скажите этим невеждам, что есть такое слово – «шон»!

Баймагамбет ответил не сразу. Он долго ехал, нахлобучив тымак на глаза и бормоча себе под нос: «Шон… Шон…» Затем, с присущей ему прямотой и честностью, ответил спокойно:

– Какитай, ты не прав. Ни в одной из сказок или в повестях- хикая не встречается такого слова… Не помню этого слова ни в одном из стихотворений, которые я знаю.

Молодые джигиты издали дружный вопль торжества, по­лагая, что теперь-то они допекли самолюбивого Какитая, и он или сдастся, или вспылит и невольно выкинет что-нибудь такое, над чем честная компания может веселиться дальше. Однако Какитай не вспылил, но и не подумал сдаваться.

– О, Тенгри всемогущий, ты знаешь истину! – вскрикнул он. – Какитай добьется, чтобы вы все тоже ее узнали! Всевышний поможет мне, а я не успокоюсь, пока не докажу вам! Спрошу у Абая-ага!

Резко пришпорив коня, он пустил его с места в карьер и полетел догонять видневшихся далеко впереди двух всадни­ков, Абая и Кокпая. Вся остальная ватага молодых погнала лошадей быстрой рысью и вскоре достигла головной группы. Там разгоряченный Какитай разъяснял своим возбужденным «тонким голосом» Абаю причину спора. Услышав, что пере­палка началась из-за слова «шон», акын Кокпай засмеялся. Казалось, он знал правду в этом споре. Какитай с надеждой посмотрел на него.

Когда подтянулись догонявшие без спешки Ербол с Байма- гамбетом, Абай повернулся в седле в их сторону и спросил:

– Ей, это правда, что вы оба помогали Магашу уложить Ка- китая на лопатки?

Ербол с веселым задором отвечал:

– Когда дело касалось справедливого решения, я не то, что Какитая – и тебя не раз укладывал на землю, Абай. Разве не так?

– Чтобы уложить спиной на землю – ума большого не надо. Но ты лучше истину сначала докажи! Что ты скажешь, если Какитай окажется прав? – услышав такое от Абая, сказанное им со спокойной уверенностью, все оторопели.

Некоторые из всадников даже придержали коней и остано­вились. Глядя на них, приостановились и остальные, невольно поставив коней полукругом перед Абаем. Он стал говорить:

– У казахов есть имя – Шон. Человек с таким именем и его брат Торайгыр известны были в народе своим редким красно­речием. Эти люди из племени Суюндика выделялись среди остальных, как два верблюжьих горба. Никто не мог сравнить­ся с ними в остроумии, их изречения были широко известны по всему Среднему жузу… Но слово это не казахских истоков.

Слово «шон» встречается в старинных песнях акынов Стар­шего жуза, рода Уйсун. Означает оно – толстый, увалень, крупный. Я полагаю, что поначалу это слово бытовало у кир­гизов. Но как бы там ни было, – Какитай-батыр одерживает, один над всеми вами, блистательную победу, а вы, стало быть, потерпели от него сокрушительное поражение. Именно его концовка с рифмой на редком слове «шон» делает стихи творением акына, а не ваши обиходные словечки «озяб», «за­мерз», «побледнело лицо»… – так с улыбкою закончил свою речь Абай.

Отправились дальше. Все были довольны: и победивший в споре Какитай, и побежденные, – довольны новым уроком Абая, преподнесенным им в шутливом, непринужденном раз­говоре.

Проехали довольно много по выгоревшей за долгое лето долине Ералы. Державшийся чуть впереди, Абай вдруг свер­нул с дороги и направился к небольшому одинокому холму. Когда всадники въехали вслед за ним на вершину холма, они увидели там две невысокие могильные насыпи, возле кото­рых и остановил Абай своего коня. Могилы почти сровнялись с землей, были едва заметны.

Молодые джигиты вопрошающе посматривали на Абая, ко­торый привел их к этим старинным захоронениям. Им было неизвестно, в память каких людей насыпаны эти земляные холмики. Подъехавший к ним первым, Абай молча стоял пе­ред могилами, задумавшись.

В его ровно подстриженной негустой бороде уже пробива­лась первая седина. По углам прищуренных печальных глаз темными лучиками залегли морщины. Порой он совсем за­крывал глаза, словно пытался вспомнить что-то из событий давно минувших дней.

Два серых ястреба на руках Шубара и Дармена, сидевшие без колпаков, вдруг оба закивали продолговатыми головами, будто ожидали увидеть какую-нибудь затаившуюся дичь. Их

золотистые глаза, словно загоревшись огнем вдохновения, уставились в некую точку пространства – ловчие птицы жда­ли взмаха руки и мощного броска охотника…

Простояв довольно долго у могил, Абай вдруг выпрямился в седле и, не оборачиваясь, поднял над головою правую руку, развернул ее ладонью назад и призывно помахал ею. Он по­дал знак джигитам, чтобы они приблизились. Когда те подъе­хали и перестук копыт по сухой земле и по камням утих, Абай заговорил – мягким, глуховатым, взволнованным голосом:

– С тех пор как появились две могилы на этой безлюдной вершине, уже сто раз сменялись, наверное, жаркие летние суховеи на сырые осенние ветра. С далеких тех времен эти могилы безмолвно следят за проходящей внизу людской жиз­нью. Сменяется поколение за поколением… Могилы эти хра­нят печальную и жуткую тайну. Когда мне случается бывать здесь, мои родные, я всегда ощущаю чувство неизбывной вины. Дети мои, товарищи мои, мы все в неоплатном долгу перед теми двоими, что лежат в этих могилах... А покоятся здесь девушка и джигит, ее возлюбленный. Звали джигита Ке­бек, а девушку – Енлик.

Так говорил Абай, и речь его была строгой, голос звучал печально.

– Они оба были жестоко убиты своими же соплеменника­ми, их убили за молодую любовь друг к другу. Они полюбили свободно, и стали жить вместе, нарушив старинные законы степи, которые были суровыми и связывали путами тех, кто хотел любить вопреки этим законам. Они и тогда были, и се­годня остаются – такими же строгими и жестокими. Виновных привязывали к хвостам лошадей и обрекали умирать мучи­тельной смертью…

Абай замолчал, ссутулившись на коне, словно прислуши­ваясь к шелесту трепещущих низкорослых ковылей, расту­щих на вершине, и к шуму порывистого холодного ветра осени в пространстве степи. И этот осенний ветер, и типчак-трава,

и мятущиеся ковыли – все эти извечные сущности древней Арки словно пели печальную балладу о старинном человече­ском горе.

– Уходя от погони, словно загнанные звери, они укрылись в этих горах Орды. Здесь они насладились недолгим счастьем любви. Их ребенок, плод свободных чувств, был отнят у Енлик и Кебека, когда их выследили и схватили. Младенца, заверну­того в пеленки, отнесли в горы и, жалобно плачущего, остави­ли там, на одной из безлюдных высот Акшокы. Рассказывали, ребенок плакал истошным голосом весь день, потом навечно умолк. Он умер вдали от жестокосердых людей, среди горно­го безмолвия, – закончил свой рассказ Абай.

Молодежь слушала, потупив взоры, глядя на гривы своих коней, с ужасом и скорбью в глазах. Все молчали довольно долго. Первым нарушил молчание Дармен.

– Абай-ага, чье было указание поступить с ними так? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Кто убивал их? Кто приказал казнить? – стали спраши­вать остальные: Магаш, Какитай…

– Убить повелел Кенгирбай. Да, он самый – предок многих из нас, сидящих здесь на конях. Святой наш аруах, Кенгир- бай… В те дни он властвовал в нашем роду, – ответил Абай и пристальным взглядом обвел лица окружавших его молодых джигитов.

Шубар казался сильно подавленным от всего услышанно­го. Остальные тоже пребывали в молчаливой растерянности. И снова Дармен первым нарушил тишину, гневно вопросив:

– Выходит, святой аруах наш был убийцей молодых?

Абай посмотрел на него сочувственным взглядом. Но сло­ва Дармена сильно возмутили Шубара.

– Ту-у! Знай, что говоришь! – осадил он Дармена.

– Говорю правду! Разве с тех пор ослабела цепь, которой душили наших девушек? Их и сейчас душат! – выкрикнул Дар- мен, сверкая глазами.

Абай отметил про себя, что в горячности молодого Дарме- на проявился прежде всего поэт… Горящий взгляд его и гла­за удивительно были схожи с глазами ястреба, которого он держал на руке. И как ловчая птица устремлялась к броску и полету, так и душа молодого акына порывалась к высокой мысли.

– Абай-ага! Хочу еще сказать… Позвольте!

– Говори, Дарменжан!

– Оу, сколько раз за сто лет проходившие мимо путники сворачивали сюда к могилам, чтобы постоять возле них и по­читать молитвы… Каждый молился, как он мог, как душа его велела… Пусть молитвы их будут благословенны Всевышним! И я сегодня хочу прочитать молитву, но это будет не молитва из Корана… Моя молитва – в память любящим сердцам Енлик и Кебека. Дайте соизволение сотворить ее, мой ага!

– Читай, сынок, – ответил Абай, ласково глядя на юношу.

– Пусть молитвой за души Енлик и Кебека будет песня! – сказав это, Дармен красивым, высоким голосом затянул про­тяжную песню.

Акыны Кокпай и Шубар, почувствовав некоторое стеснение за выходку молодого Дармена, нарушившего скорбную тиши­ну могил своим пением, вскинулись с двух сторон, порываясь остановить юношу, но Абай властным взмахом руки удержал их. Безмолвно призвал не мешать певцу и слушать его. И все окружение Абая, вняв его повелению, слушало пение с заво­роженным вниманием.

Дармен пел известную песню Абая «Ты – зрачок глаз моих». В обыденной аульной жизни звучала эта песня в праздничной обстановке, пели ее для душевного увеселения, восславляя человеческую любовь. Но над могилами Енлик и Кебека мо­лодой джигит пел те же слова, – но в такой окрашенности ме­лодии и голоса, что песня звучала не празднично и весело, а с глубокой скорбью по загубленной любви двух чистых, юных душ.

Магаш и Какитай сразу вняли словам и желанию Дармена и теперь смотрели на своего друга восторженными, любящими глазами. Дармен спел не всю песню, а выборочно те места, где звучали нежные заверения в любви, тоска разлуки или радость встречи ликующих сердец. Но здесь, у могил убитых влюбленных, эти места песни звучали и воспринимались с невероятной по силе скорбью.

Певец умолк, завершив песнь любви как плач по любви. Абай молча, не сказав ни слова, тронул коня, завернул на­зад и тихо поехал с вершины холма. Все остальные так же молча последовали за ним. Серый, со звездочкой на лбу, упи­танный конь Абая ступал неторопливо, плавно, изредка по­дергивая головой и звеня удилами. Конь словно чувствовал настрой души всадника. Вся группа верховых ехала кучно, теснясь друг к другу. Два серых сокола, сидевших на руках у хозяев без колпачков, вдруг оба разом встрепенулись, подня­ли и опустили крылья и затем горящими, неистовыми глазами уставились вперед.

На ходу, все еще увлекаемый прежней мыслью, Абай про­должил ее вслух, обращаясь к молодежи:

– Как вы полагаете – горе и муки, испытанные Енлик, так и ушли в небытие, исчезнув вместе с нею, задушенной ар­каном? Кто сможет рассказать о последних душевных стра­даниях несчастных? Никто, кроме акынов. Вы сможете по­ведать об этом в своих песнях! Разве не настало время для этого? Сегодня, в этот пасмурный осенний день, считайте, – к вам прилетел из другого времени печальный, разрывающий душу кюй, и настиг вас у могил Енлик и Кебека. И запомни­те мои слова: акыну вдохновение надо искать не только на пиру жизни, в радости и веселье, но и в страдании и печалях народа, в тоске и мучениях отдельного человека. Если песнь ваша породнится с правдой жизни, то она далеко разольет­ся по стране, словно вода родника, пробившего путь себе из скалы высоко в горах. И для начала, дорогие мои, почему

бы кому-нибудь из вас не выразить в новой песне все, что он пережил сегодня у этих печальных могил? Есть ли среди вас кто-нибудь, кто захочет это сделать? – закончил он свое об­ращение вопросом ко всем.

Сразу уловив мысль Абая и соглашаясь с нею, Дармен хо­тел высказать вслух свое решение, но его опередил Шубар.

– Абай-ага, я напишу эту песню! – поспешно воскликнул он.

Не смутившись тем, что его опередили, Дармен с такой же молодой пылкостью возвестил:

– Абай-ага, из уст Шубара прозвучали мои слова! Я тоже напишу песню об этом!

Шубар остался недоволен, лицо его стало напряженным, и молодой акын, язвительно улыбнувшись, молвил:

– Знаешь, друг, слова из моих уст – это все же не твои слова, а мои. И это мое решение. И я напишу песню по соб­ственному желанию, а не по твоему разрешению. Как ты по­смотришь на это?

– Пусть решат другие, кто из нас прав! – воскликнул Дар- мен. – Только учти, – все слышали, что я первым сказал о том, что песней надо помянуть убитых влюбленных. Значит, мне первому и сочинять песню о Енлик и Кебеке!

– Ты говоришь так уверенно, словно акын, победивший в состязании. А между прочим, если говорить начистоту, – раз­ве ты стал петь свою песню? Нет, ты спел песню Абая-ага. И я что-то не слышал, чтобы ты сказал, что хочешь написать свою песню про Енлик и Кебека. Об этом сказал первым я! Мне и писать песню!

– Первым вслух произнес ты, но сердцем-то первым вы­сказался я! – настаивал Дармен. – О, Тенгри! Неужели мы не акыны? Надо ли нам цепляться за всякие суетные слова, ког­да для истины достаточно молчания или просто – тонкого на­мека?

Ербол ехал между спорящими, посмеиваясь, посматривая на одного, на другого, затем вглядываясь прищуренными гла­зами куда-то вдаль, в сторону видневшейся впереди синева­той гористой местности. Вдруг он вмешался, не переставая, однако, всматриваться вперед из-под руки, прикрывая глаза от солнца:

– Уай, джигиты! Мне нравится, что вы спорите, кому перво­му написать стихотворение! Дети мои, это добрый спор! Я вот что вам скажу… если хотите послушать меня, подскажу, как решить его.

Оба джигита воскликнули одновременно:

– Хотим! Подскажите!

– Тогда слушайте меня! Вон там, на гусином лугу, в густой траве на зеленом пригорке сидит стая дроф. У обоих у вас на руках ястребы. Ваши птицы уже давно приметили их. Мы сейчас от них далековато, но ничего, у вас хорошие ловчие птицы, живо достанут их. Только выпускайте одновременно! И у кого из вас ястреб сработает лучше, тому наградой будет вдохновение для написания песни! Идет, джигиты?

– Барекелде! Отлично! – похвалил Абай решение Ербола. – Пусть ястребы состязаются! Но тише! Дрофы отлично слышат на далеком расстоянии!

Джигиты замолкли, и Ербол тоже заговорил тихо, сдержи­вая голос:

– Чья птица первой сразит дрофу, тот и напишет песню о Енлик и Кебеке! Есть уговор?

Всадники сгрудились кучно, голова к голове стояли их ло­шади. Шубар и Дармен тотчас дали согласие.

– Пусть так и будет!

– Добро!

– Ну, отпускайте!

Два джигита, выехав рядом, бок о бок вперед, одновре­менно размахнулись и с силой бросили в воздух своих птиц.

Шубар, проследив за полетом своего ястреба, обернулся к Абаю.

– Значит, ага, на том и порешили?

– Е! Ты только глянь, как птицы рванулись вперед! Вот бу­дет им сейчас потеха! – С этими словами Кокпай взбодрил коня, дернув за поводья, и хотел пуститься вскачь, однако то­варищи остановили его с возбужденными возгласами «при­держи», «не торопись», «не спугни».

Лишь один Абай, на удивление всем, остался невозмутим и спокоен в эту минуту. Улыбнувшись, он молвил:

– Ербол решил правильно. У меня, однако, есть что доба­вить. Пока состязаются ястребы, кто первым схватит дрофу, пусть и хозяева птиц посостязаются! Каждый из вас на скаку должен сочинить хотя бы несколько строк нового стиха, а мы потом послушаем. Идет?

– Пойдет! Иншалла! – воскликнули дружно акыны, и кони их с места рванули в карьер.

Шубар и Дармен притирались с обеих сторон к Абаю. Шу- бар возбужденно вскричал:

– Ага! Стих должен быть про ястреба?

Абай на всем скаку обернулся к Шубару.

– Нет, не про ястреба! Ставлю условие: стих не про охоту. Уйти от этого как можно дальше! Стих про старенькую бабушку! В зимнюю ночь, под вой вьюги, убаюкивает маленького внука! Вот тема! Начинайте! – И Абай, довольный, рассмеялся.