Страница - 7

Глава четвёртая

ТЕНЬ НА КУРГАНЕ

Вероятно, Олжас Сулейменов прав, говоря о главной идее тенгрианства так: «Вера в буквальное воскрешение, в продолжение жизни на земле в том же образе человеческом. Пройдёшь через сон и очнёшься 1) как сурок и трава (если ты сын земли), 2) как солнце (если ты сын неба)».

Возможно… потому, что подобное представление живёт в подсознании у каждого тюрка… Ещё ребёнком я не раз закрывал глаза и думал, что когда-нибудь я так умру, многие годы пролежу в земле с закрытыми глазами, а после проснусь и выйду из-под земли, чтобы жить дальше. Эти мои представления часто навещают меня и сейчас. Может быть, основной идеей тенгрианства было буквальное воскрешение на земле…

Но мне ясны две субстанции — это жизнь на земле и в стране теней — и их непосредственная связь через Тангри и других божеств. Меня поразило описание подземного Аида у шумеров. Скрытые таинства тенгрианства, не понятые ни европейскими, ни мусульманскими авторами, можно обнаружить в шумерской литературе. Эта литература многие тысячелетия была недоступна человечеству, но теперь мы точно знаем, что она повлияла на все мировые культуры. С. Н. Крамер убедительно доказывает, что шумерская литература была не только первоисточником основных библейских сказаний, но и колыбелью всех литературных жанров.

Увязывая этот аспект с нашей темой, надо отметить, что только тюрки и монголы, приняв разные религии, в силу какой-то необыкновенной привязанности и небывалой консервативности сохранили отголоски представлений одной из древнейших в мире цивилизаций. Остальное человечество в поисках Бога пошло разными путями.

В своей книге «История начинается в Шумере» С. Н. Крамер приводит любопытную поэму шумеров «Нисхождение Инанны в подземное царство», из которой мы узнаём некоторые подробности о стране теней.

Инанна — царица небес и хочет распространить свою власть и на «великий низ». Для этого богиня решает сама спуститься в подземное царство. Подземное царство в поэме называется «страной, откуда нет возврата». Эта формулировка сохранилась и в ногайском фольклоре («Барса — келмес эл») и в топонимике восточного побережья Каспия, где раньше жили предки ногайцев — одно из гиблых мест по сей день так и именуется: Барса-келмес.

Для достижения своей цели Инанна надевает «царственные одежды», берёт с собой царскую атрибутику: жезл, золотой венец и другие драгоценные вещи, т. е. то, что составляет содержимое богатых курганов Евразии.

Инанна должна пройти через семь врат в подземное царство. (Напомню: в ногайской мифологии подземный мир имеет семь слоёв).

Перед первыми воротами у Инанны снимают с головы царский венец, перед вторыми — знаки владычества и права вершить суд (жезл, чётки), перед третьими — «ожерелье лазурное» с шеи, перед четвёртыми — «двойную подвеску с груди», перед пятыми — «золотые запястья» с рук, перед шестыми — «покрывающую бюст сетку с названием «ко мне, мужчина, ко мне» (бюстгальтер), перед седьмыми — «повязку, одеяние владычицы бёдер». Затем семь судей ануннаков вершат суд. Сестра Инанны, богиня подземного царства Эрешкигаль (Эришкигал — буквально по-ногайски «супротивница») взглядом, словами и криками проклятий превращает Инанну в труп, который вешают на крюк.

Перед тем как спускаться в подземное царство, Инанна велит оставшимся:

На холмах погребальных заплачь обо мне, В доме собраний забей в барабан, Храмы богов для меня обойди, Лицо расцарапай, рот раздери, Тело ради меня изрань, Рубище, точно бедняк, надень! [25, 169].

«Холмы погребальные» — курганы, плач, барабан, оповещающий о гибели значимого человека, царапанье лица, поврежденье тела — всё это элементы древнего обряда похорон у ногайцев, тюрков.

Этот же обряд повторяют в Шумере через семь дней, когда в Куре над Инанной вершат суд.

Такие же события, происходящие и с шумерским царем Ур-Наммой, попавшим после смерти в Куру, описаны в другом литературном произведении.

Там рассказывается о смертном человеке, хотя и о царе. «Но проходит семь дней», и до попавшего в Кур (ср. с ног. коьр — могила) Ур-Наммы доносятся «жалобы Шумера». Сопоставьте с нашими поминками в первый, седьмой и сороковой дни и в годовщину.

По мусульманским традициям, поминки делаются для успокоения души ушедшего. У ногайцев же, как и у многих тюркских народов, этот обряд похож на театральное представление: вспомните сцену похорон Измаила Алиева, поминки Кукотаю, описанные в киргизском эпосе. Устраивающие поминки хотят, чтобы собрался весь народ, чтобы целый мир знал об их горе. И обряд больше похож на вызов, на призыв. Женщины устраивают сыйт — коллективный плач, мужчины выводят аваз, тут же кто-нибудь сочиняет бозлау (стихотворную элегию), в котором говорится о земных деяниях умершего.

В Куре — подземном царстве, слыша «жалобы Шумера», царь Ур-Намма размышляет о своих деяниях на земле, о родственниках, о семье, о незавершённых делах и разражается долгими и горькими сетованиями.

Оказывается, и у шумеров при определенных обстоятельствах тени могут подниматься на землю. С. Н. Крамер это обстоятельство поясняет так: «В «стране, откуда нет возврата» существует незыблемый закон: тот, кто прошёл сквозь адские врата, может вернуться обратно в мир живых только в том случае, если найдёт себе замену. Здесь даже богиня Инанна не в силах помочь. Ей позволяют вернуться на землю, но не одной, а в сопровождении жестоких демонов, которым приказано ввергнуть её в ад, если она не найдёт другое божество, согласное её заменить».

Инанна взамен себя отдает демонам своего мужа, бога пастухов Думузи (ср. с ног.: Тамыз). Супружеские отношения у шумерских богов были своеобразными: ничто человеческое не было им чуждо.

Но нас интересует сам факт поиска замены для умершего. Именно этим обстоятельством объясняется изнурительная и бесконечная кровная месть у наших предков, которые уделяли особое внимание отмщению. Оно не заключалось в понятии «кровь за кровь»; убив даже главного виновника вражды, кровники продолжали убивать его родственников и потомков. Доходило до того, что совет старейшин племени, куба (объединения племён) устраивали маслагат (совет) и призывали кровников прекратить бойню. Для этого собирали всех старейшин племени или куба, число которых иногда доходило до ста человек, в отдалении от сакли или терме (большой юрты) они сходили с коней и, становясь на колени, двигались к дому кровника, совершая аваз и прося прекратить затянувшуюся вражду» [6]. Этот обряд поражал воображение иностранных наблюдателей в ещё недалёком прошлом.

Самая длинная и беспощадная вражда была между ногайским бием Эдиге и Токтамыш-ханом.

В связи с этим хочу сделать небольшое отступление в ХIV век, отмеченный всеми историками Золотой Орды как роковой для этого государства и как самый знаменательный для всей средневековой истории.

Дом Эдиге был приверженцем ханов Белой Орды. Хотя Белая и Синяя орды были единым государственным объединением и всё окружение, зачастую не разделяя, называло это государство по имени центральной ставки Золотой Ордой, по древней тюркской традиции государственности существовало разделение на крылья. Войска Синей Орды и составляли одно из крыльев объединённого войска. В результате распрей, смут, называемых в русской истории «Великой замятней», после смерти Урус-хана влиятельная часть аристократии не захотела иметь во главе государства недальновидных и развратных наследников-алкоголиков. И эта часть знати, возможно, под влиянием состоятельного городского населения, призвала на престол хана Синей Орды Токтамыша.

Первоначально новый правитель был поддержан и русскими князьями (в Куликовской битве Дмитрий Донской выступил на его стороне), и всемогущим Хромым Тимуром, который надеялся на защиту от посягательств крупнейшего в мире государства.

Отец Эдиге, согласно историческим документам — Балтычак, по эпической песне — Кутлуг-кая, был верным сподвижником Урус-хана. Он, как и темник Мамай, выступил против Токтамыша, и оба эмира отдали жизнь за сохранение установившихся до них законов престолонаследия. Двое знатных вельмож возглавляли знаменитые степные роды, сыгравшие большую роль в истории владычества монголов в Евразии. Мамай был представителем рода киян, а Балтычак — рода мангыт.

Темника Мамая в русских документах называют узурпатором, посягнувшим на власть в государстве, и это определение было подхвачено всеми крупными российскими учеными. На самом же деле он был приверженцем закона престолонаследия и ярым противником незаконно, по его мнению, взошедшего на трон Токтамыша. Все темники, правившие в Орде: и Ногай, и Мамай, и Эдиге — держали при себе ханов и правили от их имени. Кроме того, Мамай готовил какие-то нововведения в управлении страной, чему противостояли большие силы в государстве.

Главным в неприятии друг друга Мамаем и русскими князьями, как отмечает Л. Н. Гумилёв, были прозападные настроения темника. Мамай опирался на капитал генуэзцев, его союзником выступил могущественный литовский князь Ягайло. И генуэзцы, и могущественная Литва были проповедниками католичества. Для Московской Руси опасность распространения католичества была намного сильнее зависимости от золотоордынского хана.

Поэтому предпосылкой Куликовской битвы было заступничество за золотоордынского хана Токтамыша, противника прозападного Мамая.

Конечно, Мамай стремился к власти, но он не был настолько фанатично охвачен этой идеей, как представляют некоторые историки, чтобы захватить престол. Такой мысли у него просто не могло возникнуть. Хан являлся сыном Неба, посланным править, так же, как и весь его род. Да, ханов низвергали, убивали, но новых провозглашали обязательно из монаршего рода, т. е. из чингизидов. В их право царствовать свято верил народ-войско. Более того, когда Золотая Орда уже распалась на ряд ханств, такой крупный исторический деятель, как великий князь Иван Грозный, почему-то держал при себе царя-чингизида Симеона Булатовича. Зачем? Боялся церкви? Напротив. Церковь мечтала о христианском правителе на Руси и сделала его впоследствии помазанником божьим. Может, боялся иностранного окружения? Нужен ли был Литве и Польше мусульманский правитель? А Казанское и Астраханское ханства Иван Грозный покорил силой.

Опять-таки обратимся к Л. Н. Гумилёву. Он впервые сказал о том, что тщательно скрывали его предшественники: «При этом на Москву большей частью шли люди энергичные и принципиальные. Так, татары-золотоордынцы, бежавшие после переворота Узбека в Москву, составили костяк русского конного войска, которое впоследствии и обеспечило победу на Куликовом поле» [26, 150].

Наверное, эти пассионарные ратные люди, новая знать, хотя и становились новообращёнными христианами, но в душе ещё сохраняли степного бога и обычаи ясака и торе. В одночасье искоренить многовековую традицию невозможно, поэтому после массового перехода на Русь понадобилось сто лет, эти люди продолжали, хотя и формально, подчиняться правителям - чингизидам.

Это отступление я делаю для того, чтобы подчеркнуть роль традиции в обществе и вернуться к обычаю кровной мести. Будучи массовой, она оставалась и осуществлялась, как обычай- пережиток. Кровников убивали не для земного утешения, это чувство появилось позднее, когда степняки под влиянием новых религий утратили понимание первородной сути мщения. Как уже говорилось, она состоит в поиске замены своему домочадцу, ушедшему в страну теней.

Традиция мести была одной из главных у степных рыцарей. И чем выше стоял человек на общественной лестнице, тем почётнее была эта миссия.

Современники и последующие историки не смогли вникнуть в суть вопроса и выпустили его из поля зрения. И мусульманские, и христианские хронисты обращали внимание на феодальные распри, тем более, что разрушение тенгрианских традиций для тех и других было выгодно и забвение их было обоим на руку. Но в степи, особенно в ногайском обществе, эта проблема стояла остро. Извечный вопрос: быть или не быть?! Если ты сходишь с дороги, завещанной предками, то есть ли смысл в твоём существовании?!

И Золотая Орда, и Ногайская Орда делали попытки изменить государственность подобно мусульманским странам, могли перестроиться и на европейский лад. Поход Тимура и возвышение Московского княжества доказали Степи необходимость этой перестройки.

До конца ХVII века Степь располагала и людскими ресурсами, и обширной территорией для становления значительного государства. Однако Степь жила прошлым, деяния предков в эпоху Чингисхана и Батыя возводились в идеал и подчёркивали исключительность образа жизни кочевников. Сами подумайте, если Багдад и все крупнейшие столицы мира падали ниц от одного вида степного рыцаря, то как можно уподобляться этим государствам?! Только возврата прошлого, возврата образа жизни могущественных предков жаждал степняк.

Видимо, эта консервативность и привела огромную страну к агонии самоистребления. Эпос «Эдиге» — величайший памятник образу существования степного рыцарства - это венец выражения беспощадного духа мести. В этом гениальном произведении даже такая очевидная для всего остального мира историческая трагедия, как поход Тимура и разорение крупнейшего в мире государства, ушла на второй план, даже такие естественные для эпического героя цели, как стремление к власти, беспокойство за будущее своего народа, страны нарочито ослаблены, на первом плане — месть клана Эдиге Токтамышу!

Исторический отец Эдиге Балтычак был приверженцем основной ханской ветви, идущей от Урус-хана. Верность государю, «жизнь за царя», «жизнь за хана» была основным принципом существования степных номадов.

Историческая подоплёка эпической вражды зафиксирована и средневековыми хронистами. В рукописи «Аноним Искандера» сообщается следующее: «Балтычака, который был главным эмиром (эмир-ал-умара), закованного и пленного, привели ко двору Токтамыша. Так как его верность и добросовестность славились, Токтамыш сказал ему: «Если ты признаешь меня своим государем, то ни на один волос я не уклонюсь от указания почёта и уважения к тебе и вручу поводья распоряжения царством и имуществом в руки твоей заботы». Балтычак задрожал и ответил: «Если бы руки мои не были связаны, я ответил бы тебе. Пусть ослепнет тот глаз, который может видеть тебя на месте своего государя. Если в твоих руках власть, то прикажи, чтобы меня также казнили, чтобы голову государя положили на мою голову и тело его на моё тело, дабы, если я не умер ранее его, то уж раньше его был предан праху». Токтамыш удовлетворил его просьбу» [27, 132].

Токтамыш-ханом было допущено какое-то святотатство при убийстве отца Эдиге (видимо, его тело не было предано земле). В эпосе этот момент отсутствует, но частично о нём упоминают исторические хроники.

По закону кочевников, знатных людей казнили по особым канонам. Так, ханов и обыкновенных чингизидов надо было казнить без пролития крови. По одним сообщениям, отец Эдиге был привязан к лошадям, и тело его разорвали в степи. Токтамыш-хан намеренно продемонстрировал свою жестокость, чтобы устрашить окружение и упрочить свою власть...

Наши предки уделяли большое внимание сохранности останков и преданию покойника земле целым. Сохранение волос после первой стрижки головы и срезанных ногтей до конца жизни, захоронение их вместе с умершим тоже относится к этому ритуалу. Сказители давнего времени нарочно утаили подробности казни отца Эдиге, зато они упиваются смертью Токтамыша. Хана в поединке убивает сын Эдиге Нурадин. «Он подошёл к хану и саблей снёс ему голову. Голова отделилась от туловища и со стуком упала на землю. Нурадин вонзил в голову копьё и поднял её, чтобы с победой вернуться в орду.

Тогда голова Токтамыш-хана сказала:

— Эй, сынок, сынок,

Даже сейчас я выше тебя!

Рассердился Нурадин, бросил голову на землю и сказал:

Наколол бы на копьё

Голову Токтамыш-хана —

Своей гордостью она

Даже мёртвая позорит.

Положил бы в сумку я

Голову Токтамыш-хана,

Опасаюсь потерять —

Не поверит мне отец мой.

Заверну её в парчу,

Нежную, белее снега,

И повешу на шею —

С гордостью к отцу приеду!» [2, 55].

Cмерть хана произвела неизгладимое впечатление и на современников этого события. То, что имя Нурадина стало нарицательным, явление отнюдь не случайное. Позднее в Ногайской Орде и Крымском ханстве военачальников, которые являлись вторыми и третьими должностными лицами в государстве после хана и наследного принца калги, стали называть «нурадинами» и «кейкуватами».

Потомки Эдиге более ста лет мстили потомкам Токтамыш-хана. В убийстве последнего хана Золотой Орды Ахмата (1480 г.) в основном виновны потомки Эдиге.

В потустороннем мире убиенного должны обслуживать кровники, идеалом же являлась замена его кровником, при которой покойный возвращается из страны теней.

Многие учёные (в частности, В. В. Бартольд) предполагают, что каменные бабы на курганах — это статуи поверженных врагов или кровников. Я бы не решился разделить мнение уважаемых учёных. Каменные статуи могли строить только богатые и знатные особы. Эти баба-тасы (букв. баба-предок, тас-камень) являлись образами божества Сульдер и выполняли функции стражей страны теней, они охраняли курганы от осквернителей праха. Простой люд ваял образ божества Сульдер из войлока, и, как отмечали древние путешественники (Рубрук), такие войлочные божки были в каждой юрте, и их ублажали жертвенной пищей.

С. Н. Крамер, изучив тексты шумеров, приходит к такому мнению: «Хотя подземное царство шумеров считалось тёмным и страшным миром, где «жизнь» в лучшем случае была только жалкой тенью земной жизни, оно имело и свои «положительные стороны» — в частности, в те часы, когда на землю спускалась ночь. Действительно, там существовал суд над мёртвыми и, если приговор был благоприятным, душа покойного, по-видимому, могла пребывать в довольстве и счастье и даже добиваться исполнения желаний» [25, 176].

Но покоя нет, если убиенный не отомщён. Для наглядности приведём цитату из приводимой в книге Крамера элегии:

Тот, кто напал на тебя с силой…

Воистину, отмщение на твоём господине, на твоём пастыре, боге-хранителе.

Истинный суд и совет — бога Уту.

Тот, да будет он проклят, да будет смерть его уделом.

Пусть никто костей его не зароет. Пусть имена его потомков забудут.

Пусть добро их, словно воробьиная стая, развеется [25, 176].

Ногайский фольклор изобилует такими проклятьями. В том же эпосе «Эдиге» есть проклятье, высказанное в средние века и витающее над головами потомков знатного рода по сей день. Барын- мурза, стараясь угодить токтамышевскому отпрыску, настигает старого Эдиге. Его воины, накинув арканы, связывают Эдиге, Барын-мурза отсекает голову герою, и тогда голова Эдиге произносит:

Что я сделал тебе, скажи, Барын?!

За что на старца руку ты поднял?

Так пусть отныне род твой прекратится, Пусть высохнет земля твоя от зноя!

Род Барына вынужден был покинуть ногайцев и скрываться в Бакшисарае.

В текстах шумерских элегий, как и в ногайских бозлау (плачах), говорится о любви ближних, перечисляются подвиги, деяния умерших. Бозлау о знаменитом человеке превращалось в исторические песни.

Любопытно наблюдение ногайского исследователя Ашима Сикалиева. В своей основательной работе «Ногайский героический эпос» он пишет: «С древнейших времен до начала ХХ века у ногайцев существовал обычай, называемый тонау. Он способствовал росту мастерства певцов, высокому художественному и ценному уровню песен. По обычаю тонау, в день смерти человека его близкие приглашали известных певцов-импровизаторов. Каждый из певцов тут же слагал о покойнике свою песню и исполнял её. Автор и исполнитель песни, признанной лучшей и правдивой, получал все личные вещи покойного, включая его оружие и коня».

Почему так назван этот обряд? «Тонау» означает ограбление, мародёрство. Наверное, такое название обряду в более поздние времена дал простой люд из чувства зависти к певцам. Ведь оружие, личные вещи знатных людей порой стоили целое состояние.

Однако в древности, как мы знаем, личные вещи, оружие и даже кони сопровождали покойного в страну теней. Данное противоречие можно объяснить влиянием мусульманства. Докапываясь до сути этого обычая, мы видим духовное напутствие покойного в потусторонний мир. Знатные люди приглашали прославленных певцов. Обряд бозлау (плач по усопшему) свято соблюдали все ногайцы. Жив этот обычай и сегодня. Мне памятен бозлау моего знакомого таксиста по поводу смерти матери:

Ни днём ни ночью покоя ты не знала,

Последнее от себя отрывала,

Каждому первому шагу моему радовалась,

Ночи длинные глаз не смыкала,

Бедная, бедная мать,

В жизни сама ничего не увидела.

Чем это горе мне знать,

К камню меня, малого, привязала бы и в воду бросила!

В доме умершего целый год по ночам не выключается свет, раньше горели костры. Особенно много людей приходят в первые семь дней. Близкие, родственники, друзья собираются днём и не расходятся до поздней ночи. Рассказывают о житье-бытье, вспоминают деяния покойного. В один из таких вечеров я и услышал бозлау таксиста. Живя в городе, он очень плохо говорил на родном языке. Поразительно, какая такая сила пробудила в нём способность к песнетворчеству?!

Современные ногайцы утрачивают свой язык день ото дня. Причиной тому является чуждая среда обитания. Как отмечает один из моих коллег, если раньше родители для того, чтобы скрыть от детей какую-то информацию, говорили по-русски, то теперь, чтобы дети не поняли, прибегают к ногайскому языку. Печальный факт. Возможно, что в будущем тысячелетии мы будем говорить на смешанном русско-тюркском языке. Не исключено, что родной язык уподобится латинскому.

Но люди обязательно вернутся к своему родному, исконному языку, языку предков. Наш народ несколько тысячелетий поражал воображение современников, но никогда не был понят до конца. Канувшие в Лету шумеры через пять тысячелетий нашли своих шемере (праправнуков) в тюркских народах и в нас, ногайцах. Наши потомки, шемере, непременно вспомнят об удивительных преданиях, восхитительных исторических песнях, трогательных бозлау, о бесценных произведениях наших средневековых поэтов, о созданной за короткий век оригинальной художественной литературе и, наконец, о нашем вечном боге Тангри.. Ибо Он, великодушный, положил начало всем человеческим религиям. Он во всей вселенной, в каждой пылинке и в каждом лучике солнца...

Задолго до выхода знаменитой книги Олжаса Сулейменова, когда ещё был жив наш аульский балагур Матай (герой моих рассказов) из рода Отемис, в один из поминальных дней состоялась интересная беседа между стариками нашего квартала. Матай, умевший заинтриговать своим рассказом, обратил взоры сидящих на бревнах стариков к виднеющемуся на окраине аула кургану:

— Наши аксакалы рассказывали, что в древности один человек, взойдя на вершину кургана, в том месте, куда падала его тень, зарыл золото. — Произнося эти слова, старик хитро сощурился и мечтательно поглядел в небо.

Я был в числе слушателей. Все присутствуюшщие вопросительно посмотрели на Матая. Один из стариков не выдержал и хмыкнул:

— Солнце вертится, земля крутится — и тень передвигается, хотя бы время установить.

— Вот в том-то и дело. Даже времени солнцестояния не сказал, — глубокомысленно подхватил Матай.

— Если б знали, что золото есть, то можно б было без устали копать, — встрял в разговор кто-то из молодых.

— Это сколько копать надо? Когда солнце восходит и заходит, тень уходит далеко за пределы кургана, — подхватил кто-то из сидящих.

— Матай, не ты ли был тем древним человеком? Разыгрываешь людей, — засмеялся старик, что сидел рядом, хлопая Матая по плечу.