Бет - 10

ТРИДЦАТЬ ПЕРЕВОДОВ С ЧУВАШСКОГО

19 декабря Тридцать четвертого года в письме из Москвы Черкесов требовал от Снегина выслать книжечку "Ветер с Востока". Ту самую — первую в творчестве. Никак не ожидал Дмитрий Федорович, что на ее выход в свет откликнутся не только в Казахстане. Из далекой от Казахского Семиречья Чувашии ему напишут тамошние молодые литераторы-журналисты Иван Ивник и Василий Гребнев.

По молодости перемежая обращения с Вы на ты, они оценят сборник так: 

"В нем есть стихи, которые нас удовлетворили. Это стихи о Тарасе Шевченко, "Письмо", "В морозный вечер", в которых чувствуется мастерство, а остальные нам не показались, по сравнению с этими, выдающимися. Мы знакомы с твоими переводами уйгурских поэтов — хорошие переводы. На нашу слабую критику не серчай. Надеемся, что Вы на наше письмо откликнетесь".

Снегин откликнулся. И в тот же день радостно пометил для себя на страничке письма из Чувашии, ставшему ему дорогим:

"Вот, т. Снегин.

Ты живешь, тебя читают, тебе шлют письма. Значит -твори прекрасное для своей Социалистической Родины!" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 554, л. 1).

Завязалась переписка и очень большая дружба. Ивану Ив-нику едва перевалило за 20, но он жадно постигал премудрости стихосложения и много ездил по стране.

"Из современных поэтов больше всех интересуюсь Есениным, Светловым. Очень уважаю ленинградцев Прокофьева и Корнилова. Неустанно работаю над Пушкиным", — простосердечно сообщал Ивник Снегину, величая его не иначе, как — Добрый Друг (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 554, л. 3).

Свои же стихи писал только на родном ему чувашском языке. Летом Тридцать четвертого года побывал в Средней Азии — в Туркмении и Узбекистане, заглядывал и в Казахстан. Этим путешествиям способствовали работа в своей республиканской газете и ключевая должность в местном Союзе писателей. Собиралася издать книгу, как он выразился, турк-менистанских стихов. Упросил Снегина перевести — сначала два-три, а потом ни много — ни мало, а тридцать стихотворений. Снегин охотно согласился.

Завел для этого большую тетрадь в линейку. Я видел эту тетрадь. Поначалу он предназначил ее для майско-июньских конспектов самостоятельных лингвистических занятий (с многозначительной пометкой, видимо, навеянной советом профессора Алма-Атинского сельхозинститута, великого агрария и литератора, а также утонченного знатока европейских языков, культур и нравов Чаянова: "Изучать английский только по Зильберту!"). Но то ли на Зильберта духу нехватило, то ли для Зильберта выбрана была другая тетрадь, но в эту Снегин тщательно переписал все ему доверенное Ивником -и даже больше.

Уже тогда он по натуре был совой, т.е. держался обыкновения работать по ночам.

Заказ Ивника — выполнил. Да так, что бурно восхитил чувашского собрата.

"Твои переводы предельно близки к оригиналу! Признаться, я этого не мог ожидать, тем более, что с чувашским языком ты совершенно не знаком. Но после я подумал: тут помогло твое знание казахского языка!" — восторженно писал он Снегину (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 554, л. 5).

Действительно, Ивник был прав. Как известно, чувашский язык входит в булгарскую группу тюркских языков, а казахский относится к кыпчакской группе. Вместе с татарским, башкирским, ногайским, каракалпакским, карачаево-балкарским, кумыкским, караимским языками...

Разумеется, были среди переведенных Снегиным (пометка: "Глубокая ночь со 2 на 3 ноября ") и такого рода вирши:

"Сын Грузии — Сталин любимый Громил беляков с Ильичом… Звезда пламенеет рубином На шлеме его боевом..."

Было и ничего нового не добавлявшее к уже известному пафосное сказание о гибели Чапаева.

Но большинство других стихотворений дышало свежестью поэтической новизны. При исключительно высоком качестве Снегинские переводы стихов Ивника сразу же украсили страницы периодической печати Чувашии и других республик, где по зову молодой души (и на командирочные средства СП СССР) то и дело появлялся Ивник — один или же с друзьями-литераторами.

14 сентября Тридцать девятого (их дружбе и сотрудничеству со Снегиным уже пошел шестой годок) Ивник сообщал:

"Пишу из Еревана. Приехал (из Грузии) сюда на пленум ССП. Везде и всюду оказывают хороший прием… Армяне -народ добрый и гостеприимный. Устроили изумительную встречу… Книги мои новые выходят. Три-четыре книги дали мне на этот год. Готовлюсь к будущему году..." (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 554, л. 4).

Не раз и не два Ивник приглашал Доброго Друга из Казахстана в гости на Волгу, завлекающе описывал красоты родных мест, где распрекрасно цветут сначала "черемуха, яблоня, груша, а несколько позже — калина, орешник и т. д.". Жажда творческой деятельности, подкрепленная толикой здоровой самонадеянности (нет, скорее, бодрой уверенности, что все у них будет хорошо и даже замечательно) была почти беспредельна.

В августе Сорокового года Ивник основательно взялся за перевод на чувашский язык поэмы Лермонтова "Мцыри", одной из самых любимых Снегиным. Писал Доброму Другу:

"Работы — много!".

Сам Снегин тоже был загружен в Алма-Ате по горло и выше. Особенно волновало его предстоящее обсуждение его поэзии в Москве на конференции русских писателей всех братских республик, краев и областей. Наперед скажу — оно прошло буквально в самый канун Великой Отечественной войны. Прошло при самом энергичном обмене мнениями и в целом успешно для Снегина, хотя и там объявились его весьма стойкие недоброжелатели. После обсуждения Дмитрий Федорович собирался "выкроить окно", чтобы наконец-то съездить в гости к Ивнику на Волгу, был уже близок к осуществлению благого намерения. Но ни этому желанию, ни многим другим не суждено было сбыться.

На глазах друзей и всей планеты вершились удивительные события. В Кремле был подписан Договор о дружбе и границах между СССР и Германией. Газеты украсились фотоснимком корреспондента ТАСС Петрова: торжественный момент подписания этого документа — Молотов старательно выводит свой автограф, а за его спиной стоят вполне довольные один другим (точнее — друг другом?) Риббентроп и Сталин, рядом с ними еще не расстрелянный дипломат Павлов и еще один ас нацистской дипломатии доктор Гаус. Риббентроп держит правую руку в кармане. Он крупнее и выше советского Вождя. Ничего злодейского не вычитать с учтиво-строго-ватого и в то же время доброжелательного лица элитного нациста. Те же газеты приводят его слова, сказанные японскому журналисту: "Германия всегда хотела мира, а не войны". Польша поделена (раскроена) между Германией и СССР. На снимках во всех газетах СССР — колонны пленных польских солдат под конвоем вермахтчиков, советские танки на улицах польских городов. Тертые калачи от литературы -Исбах и Кирсанов со всей официально-патриотической страстью описывают зверства польских бандитов и подвиги красноармейцев по ликвидации польских банд. Провальнобездарная для Кремля (а для Красной Армии тем более) Финская кампания видится друзьям справедливой войной. Патриотичное перо Снегина выводит: "… Я паду под финскою сосною, Только наше счастье утвердив...” (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 373, л. 46). За агрессивную Финскую кампанию Советский Союз был с треском изгнан из Лиги Наций. А следом за этой позорной кампанией, обнажившей полную полководческую неспособность Кремля и допотопность технической оснащенности его сухопутной Армии, грянула Большая Война. Своей безжалостной рукой она развела судьбы многих миллионов людей. Снегина и его чувашского друга — тоже.

Более писем Ивника в архивах я не выискал.

Но еще при жизни Снегина успел (к его большой печали) сообщить, что Ивника (а был он двумя годами моложе Дмитрия Федоровича — родился в Четырнадцатом) не стало 28 мая Сорок второго года. В Чебоксарах. До кончины он успел перевести на чувашский язык "Бахчисарайский фонтан" и "Каменного гостя" Пушкина, массу стихотворений Маяковского, Светлова, Исаковского.

"Двадцать восьмое мая? Это же день его рождения! — тихо воскликнул Снегин. — Считайте — Ивану исполнилось тогда ровно двадцать восемь лет! Но волгари — народ крепкий, в двадцать восемь лет сами не умирают… Значит… Значит, здесь нечто иное… Надо бы прояснить..."

Однако прояснения не получилось. Обстоятельства его ухода из жизни так и остались нам не ведомы. Литературные энциклопедии никаких расшифровок не дали, хотя, слава Богу, не забыли о нем. А нынешние коллеги Ивника просто-напросто отмолчались. Не до того, очевидно, им было. Или не заметили нашего письма. А вполне возможно -подвела почта — ныне (как все-таки странно это!) международная...

Да вот еще что. 23 августа 2001 года вдруг обнаружил я неожиданно среди снегинских переводов Ивника никогда не читанное Дмитрием Федоровичем и нигде им не опубликованное лирико-автобиографическое стихотворение:

  "В Ремизовском ущелье теперь тишина. Отцветают урюк и боярка. От закатного солнца вершина горы Загорается пламенем ярко. Речка глухо шумит. Этот шум мне знаком С детских лет, навсегда улетевших. Я встречал здесь зверей, Я дружил с пауком. Сколько было прогулок тут пеших. И всегда здесь весною цвели невпопад Барбарис и урюк и рябина. А в осенние дни здесь шумел листопад И читались творения Грина. Но слетели года. Я кончал институт И поехал впервые в Россию — И со мною случилось там счастие вдруг — Повстречал своего я Мессию. Это было в Козлове. В уютном саду. День сначала был северно-хмурен. Но из домика вышел в напудренный сад В чесучевом жилете Мичурин. Он был стар. Был он молод и в белом во всем. Опирался на стертую палку. Пересыпал советы улыбкой с дождем Про урюк, про айву, про боярку… В Ремизовском ущелье сады расцвели. Здесь Мичурин живет по Тянь-Шаню? И мохнатые пчелы в лебяжьей пыли Славят гимны Большому Дерзанъю".

Стилистически не совсем отточенное, но сюжетно почти законченное, никак не могло это стихотворение принадлежать Ивнику. Написав его свежей весной Тридцать девятого года, Снегин положил в большую тетрадку (по Зилъберту), и там оно среди переводов с чувашского пролежало свыше 62-х лет (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 447, л. 19).

Не ведаю, вспомнил ли в смертный час (миг) поэт Ивник о своем Добром Друге или же не успел? Мысль об этом все чаще становится для меня неотступной. А почему — и сам не знаю.