Страница - 31

— Ну как же при чем? Скотина-то чья, моя, что ли? Работал я себе преспокойно в тракторной бригаде и работал бы. Но говорят, ты коммунист, был в колхозе заведующим фермой — будешь им и здесь. В парткоме и в дирекции решили— с любого участка снять людей, лишь бы нашлись желающие. Обошел я бригады и пока что ни одного сознательного человека не встретил. Коровы же ревут, их кормить, доить надо. Теперь вот к вам направился — выручайте! Говорят, у Рагузова самые сознательные девчата. Вот и пришел.

— Коровки, телятки, бээ-э,— брезгливо отозвалась Нина Стряпушкина.

— Какая ты несерьезная, Нина,— гневно бросила Демкина.

— Почему несерьезная? Неужели мы, строители, бросим) свое дело! Ты же первая не пойдешь.

— А вот и пойду,— доброе лицо девушки посуровело.— Шутка сказать — работать некому. А коровы — не камни.

— В том-то и дело,—одобряюще заговорил Рыжков,— кроме того, без животноводства — разве это хозяйство? Все равно, что человек без ноги. Одна хромота.

— В общем, я вижу, что нам придется идти в животноводы,— сказала Римма Кузьмина.

— А чем плохо?

— Конечно, девчата, ваше прямое женское дело.

Рагузов, узнав, что почти вся бригада решила перейти на

ферму, сначала не поверил, а потом заволновался.

— Да вы что, ведь вы уже настоящие строители! Лучше ваших фундаментов ни в одном совхозе не найти. Строительство — самое главное...

— Самое главное быть в жизни человеком — вы не раз повторяли,— перебила его Мария Чижикова.

— И работать там, где больше всего надо,— дополнила Римма.

— Верно, девушки,— слегка покраснев, не сразу ответил Рагузов.— Прошу только учесть, что отсоветовать хотел ваш прораб Василий Рагузов. А коммунист Рагузов говорит вам: правильно поступаете, дорогие мои товарищи, благородно. И со строительством ничего не случится. Обойдемся, хоть и нелегко нам будет. В животноводстве люди сейчас больше всего нужны.

И стали строители животноводами.

На ферму девушки пришли утром. Все ее хозяйство пока что состояло из нескольких десятков коров и телят, отделенных невысокой изгородью, да еще небольшого вагончика, а котором находились подойники, фляги, халаты.

— Пришли. Вот и отлично! Рад вам до смерти, - встретил их Рыжков.— Надевайте халаты и начнем знакомиться. Вернее, начнем доить.

Девчата нарядились в халаты, какое-то время вертелись перед крохотным зеркалом и, убедившись, что новый наряд им определенно идет, вышли из вагончика.

— Ну, мы оделись, давайте инструмент,— улыбнулась Римма.

— Никакого инструмента у нас нет,— смутился Рыжков.

— Нет? А чем же мы будем работать?

— Тут, девушки, никакого инструмента не полагается, кроме разве ведра и подойников. Сейчас я вас введу в курс дела. Прежде всего должен сказать,— после короткой паузы медленно заговорил Василий Николаевич,— что хозяйство наше пока очень небольшое и ведется прадедовским методом, то есть у нас еще не ликвидирован подсосный метод.

— Подсосный? Интересно,— не удержалась Римма.

— Да подожди ты,— дернула ее за руку Анна Демкина.

Рыжков рассказал о сущности этого метода, об основных

требованиях к дояркам и телятницам, распределил между девушками стадо и предложил начать дойку.

Не без страха зашли девчата за тесную изгородь. Римма Кузьмина, увидев перед собой на расстоянии какого-нибудь тага несколько ревущих голов с закрученными острыми рогами, с большими налитыми кровью глазами, дрогнула и остановились.

— Да вы не бойтесь,— взял ее за руку Рыжков.— Ведь это -же коровы. Они к вам доиться идут.

Но Римма перемахнула за изгородь и решительно заявила:

— Нет, раз уж меня определили в телятницы, а не в доярки, то мне и незачем учиться доить. Обойдусь.

В нерешительности стояла побледневшая и заметно оробевшая Нина Стряпушкина, подальше от изгороди держалась Мария Чижикова. И только Анна Демкина, маленькая ростом, с торчащими из-под платка белыми косичками смело вертелась между коровами, брала их за рога, чесала шеи, пошлепывала по крутым бокам.

Когда девчата немного освоились, Рыжков подошел к корове, подпустил к ней телка, потом ловко присел, вытер вымя и начал показывать приемы дойки.

— И главное, не бойтесь. Скотина все понимает, только говорить не может,— уверял Василий Николаевич, хотя корова стояла неспокойно, переступала с ноги на ногу, нетерпеливо крутила головой.

И в то время, когда Рыжков потянулся доить, корова вскинула заднюю ногу и угодила ему под самое ребро. Сделав нелепое движение, Рыжков медленно наклонился вперед, прижал руками живот, но тут же выпрямился.

— Неудачно ударила, проклятая. В самое больное место. Но вы, девушки, не отчаивайтесь. Это они с непривычки. Так что не бойтесь.

— А мы и не боимся,— ответила Демкина и тут же подсела к неспокойной корове, строго прикрикнула на нее.

— Да стой ты, непоседа, крутится, как болт неприжатый. Я буду тебя полегонечку,— Анна бережно потянула за дойку, и белая струйка молока струной зазвенела о подойник. Девушка озорно посмотрела на подруг и снова потянула за дойку. К Анне подсела Стряпушкина. Не сразу, но все же перебрались за изгородь Чижикова и Кузьмина.

Не скоро закончилась эта первая дойка. Последнюю корову Анна Демкина доила со слезами на глазах. Деревенели и сильно мерзли пальцы. Раньше, дома в Москве, когда у нее так замерзали пальцы, мама мочила их в холодной воде, долго и осторожно оттирала. А тут... Но разве можно об этом думать!

— Здравствуйте, животноводы!—услышала Анна за спиной голос Рагузова. Но повернулась не сразу. Увидит слезы и наверняка подумает, что смалодушничала, раскисла. Нет, не из таких! Отступать не будем. А Рагузов, как обычно веселый, энергичный, уже возился с телятами.

— Ведь это у вас настоящее чудо, девушки. И до чего же увлекательная работа. И стадо какое!

Конечно же, Рагузов говорил это для того, чтобы поддержать заметно упавшее настроение девушек. Они хорошо это знали и по прежнему опыту и в то же время видели, что он и в самом деле был восхищен хозяйством фермы. Вот такими же изумленными глазами смотрел Рагузов на трактор, на первые дома, на радугу, наклонившуюся над балкой.

— Пришел, попроведать, а заодно и присмотреться к вашей усадьбе. Завтра начнем закладывать здесь первый коровник.

Не часто, но все же заходил Василий Рагузов к своим прежним строителям. И каждый раз после встречи с ним веселее, радостнее становилось на душе у девушек, все дни занятых нелегкой новой работой.

Последний раз он зашел в конце февраля. Все говорил о скором своем отъезде во Львов за женой и сыновьями, о заочной учебе в институте.

— Только вот еще в Жаксы в трест съезжу. Надо запастись материалами. С весны мы тут такое завернем, что даже представить невозможно.

Он уехал в Жаксы и не вернулся. Начались долгие розыски. Встревоженный коллектив совхоза с напряжением ожидал ответов на многочисленные письма и запросы, но Рагузов нигде не появлялся...

Отлютовала морозами и частыми метелями зима. Вслед за первым мелким дождичком подули южные ветры, щедро засветило солнце, и скоро на южных склонах увалов зазеленела робкая, но дружная в росте травка.

Пастухи погнали к увалам скотину. Начитавшись за зиму всяких правил и наставлений, пошли за табунами изучать пастбища доярки и телятницы. Они щипали поднимавшуюся

травку, спорили о кормовых единицах, радовались бойко журчавшим ручейкам и солнцу.

Уже на обратном пути, когда начали спускаться с вершины сопки, кажется, Мария Чижикова как-то странно вскрикнула, и все девушки сразу остановились. Перед ними, поджав под себя одну ногу, привалившись к густому кусту караганника, сидел Василий Рагузов, худой и пожелтевший, с устремленными в сторону совхозной усадьбы невидящими глазами.

Девушки переглянулись и, не сговариваясь, круто повернули к балке и побежали на усадьбу.

В кармане была обнаружена записная книжка Рагузова. Вслед за деловыми записями на двух страницах неуверенным, ломаным почерком были написаны две небольшие записки. Видимо, уже в последние минуты Рагузов написал следующее:

«Нашедшему эту книжку! Дорогой товарищ, не сочти за труд, передай написанное здесь в г. Львов, ул. Гончарова, 15, кв. 1, Рагузовой Серафиме Васильевне.

Дорогая моя Симочка! Не надо слез. Знаю, что будет тебе трудно, но что поделаешь, если со мной такое. Кругом степь — ни конца ни края. Иду просто наугад. Буря заканчивается, но горизонта не видно, чтобы сориентироваться. Если же меня не будет, воспитай сынов так, чтобы они были людьми. Эх, жизнь! Как хочется жить! Крепко целую. Навеки твой Василий».

На следующей страничке Рагузов написал:

«Сыновьям Владимиру и Александру Рагузовым. Дорогие мои деточки, Вовушка и Сашунька! Я поехал на целину для того, чтобы наш народ жил богаче и краше. Я хотел бы, чтобы вы продолжили мое дело. Самое главное — нужно быть в жизни человеком. Целую вас, дорогие мои, крепко. Ваш папочка».

В совхозе не было кладбища. Гроб с телом Рагузова увезли в Атбасар и там похоронили.

Какое-то время в совхозе только об этом и говорили. Невероятной, противоестественной была смерть среди этих людей, в сущности, только начинавших настоящую жизнь. Кто мог подумать, что это начало омрачится трагическим концом хотя бы даже для одного? Кто мог подумать, что именно Рагузов, самый известный в колхозе жизнелюб...

Но, как и всегда, время свое дело сделало. Боль притупилась, приутихла.

...Я прожил в совхозе дня два, много беседовал с людьми, исписал немалый блокнот, собирая материал для очерка о комбайнерах. И ничего не услышал о Рагузове.

Уже совсем собравшись уезжать, зашел в партком проститься. И вдруг увидел у Кабазиева на столе список партийной организации. По профессиональной привычке потянулся к этому списку, достал блокнот. Остановил взгляд на зачеркнутой фамилии Рагузова, спросил, что случилось.

— Да так,— попытался уклониться Кабазиев.— Выбыл...

— Ну все-таки?

— Старое дело.

Он явно не хотел продолжать этот разговор. Но я не отставал. Спустя час у меня были те две прощальные записки, которые приведены здесь. Я понял, что очерк о молодых комбайнерах дописывать не буду, по крайней мере, до тех пор, пока не напишу о Рагузове. Вышел на улицу и сказал шоферу:

— Глуши. Никуда не едем.

Перебейголова — шофер немолодой, мотаться по степи ему надоело — настороженно посмотрел на меня.

— Тут такой случай...

— Не знаю, какой там случай, а вот строитель ихний...

— Слыхал?

— Кореш рассказывал. Да, надо бы описать,— сразу же смягчился Перебейголова.

— Дети узнают, какой у них отец был,— вставил подошедший Кабазиев.

Предстояло писать о человеке, которого не видел, с которым не говорил, которого уже не было в живых.

На помощь пришел Кабазиев.

— Давайте я расскажу все сначала. Случай, конечно... сами понимаете. Не простое чп — человека потеряли...

И в разговоре с Кабазиевым, и с Нестеренко, и со строителями явно слышалось печальное: «Не уберегли»... Конечно, в чем-то виноват сам Рагузов. Излишне горячился, излишне рисковал. Но и коллектив... Мы привыкли спрашивать с эгоистов, себялюбцев, которые норовят отделиться, уйти в свой мирок. И не спрашиваем за тех, кто отдает себя людям,— за подвижников. Человек не думает о себе — думает о деле. Весь поглощен общественными интересами. Коллектив им гордится. Гордится до тех пор, пока не обнаружится, что передовик не рассчитал силы, истощился, сгорел. А простая логика подсказывает: чем больше отдает человек себя делу, тем бережнее к нему должны быть отношение, забота, тем больше за него ответственность коллектива.

Когда я во второй раз зашел в партком проститься, Кабазиев сказал:

— Каждый пережил эту беду как собственное горе. Такого человека потеряли. Обидно, если забудется.

Кто-то добавил:

Напишите, чтобы люди знали, какими руками создавалась наша жизнь на целине.

Прошло почти двадцать пять лет. И вдруг вечером звонит Кабазиев:

— Извините, мы ищем Андрея Петровича.

— Вы его уже нашли.

— Может, вы и забыли... Утеген Кабазиев. Здравствуйте! Помните пятьдесят пятый год? Совхоз «Киевский»? Вы написали про Рагузова... Мы здесь с Рагузовым. Хотели бы встретиться? Передаю ему трубку.

В замешательстве я что-то начинаю говорить. Но меня перебивает молодой энергичный голос. Наконец вспоминаю предсмертные записки Рагузова, начинаю соображать. Из Ра-гузовых могут звонить двое — Владимир или Александр.

— Я — Александр, меньший. Прилетел из Львова. Так хочется поговорить...

Мы встретились утром. Александр Рагузов оказался ладно скроенным парнем. Выпуклый лоб, здоровой белизны лицо, частая застенчивая улыбка. Утеген смотрел на Александра так, словно он был не Рагузова, а его сыном. Очень во многом младший напоминал Утегену старшего Рагузова. И не только внешне. Оба сына оказались достойными отца.

«Самое главное — нужно быть в жизни человеком»—эта фраза, которую так часто повторял Василий Рагузов и которой закончил свою записку сыновьям, стала отцовским завещанием. Владимир стал строителем и немало поработал в совхозе «Киевский», продолжая его дело. В усадьбе «Киевского», его ровных улицах и домах рядом с мыслью и энергией отца воплотилась и энергия сына. Александр — инженер коммунального хозяйства. Профессия тоже домостроительная. Но главное, разумеется, не в этом.

Когда я думаю о главном, то непременно приходит мысль и о том, как нужна наша профессия людям.