Бет - 2

«РИСОВАЛЬНЫЙ УЧИТЕЛЬ»

КАК ОН ПОЯВИЛСЯ НА НАШЕМ
ГОРИЗОНТЕ

Мне было лет пять, когда мать показала мне квадрат­ную шкатулочку белой лакировки, отделанную затейно никелем.

— Это тебе оставил в наследство твой крестный отец, большой художник, Александр Алексеевич Агин,— ска­зала она.

В голосе ее звучали теплые ноты.

У красивой шкатулочки был ключик, и это определило для меня тогда ее особенную ценность. Я немедленно на­чала упражняться в открывании замка.

— Александр Алексеевич был очень беден, и после него немного осталось наследства,— продолжала мать, показывая мне оставшиеся вещи его.— Вот тут снимок со старинной киевской иконы, а здесь ящик с красками; вот тарелка, миниатюра да два альбома. Но я тебе пока не отдам всего: ты слишком мала. А шкатулочку мо­жешь взять.

Я взглянула на «наследство». На меня с тарелки смотрела дивчина в венке, склонившаяся над ручьем, держась за ветки плакучей ивы, «написанная сепией», как объяснила мне мать; на крошечном кусочке бумаги был нарисован карандашом какой-то сказочный замок, окруженный деревьями. В одном альбоме мелькали ри­сунки: леса, сады, поля, речка, болотца, в другом ка­рандашные рисунки чередовались с яркими картинками, и до чего они мне нравились! Вон дивчина в разноцвет­ном венке с лентами, и какой с нею веселый парубок: снял смушковую шапку и пляшет гопака, а у дивчины — красные чоботы с подковками... Вот и степь; идут волы, медленно переступая ногами, и смотрят лениво большими добрыми глазами. Так и кажется, что колеса скрипят... На возу чумак... смешной чумак: усы длинные, на голове шапка кудрявая, а сам не то спит, не то дремлет... А вот еще голова этого же самого чумака, только большая и смеется... Смотрит, как живой... А вот старуха с повя- занной платком головой; ишь по всему лицу поползли морщины, как сетка, а сама, должно быть, пресердигая...

Все это мать унесла и спрятала вместе с ящиком, в котором лежали бесчисленные тускло-серебряные тю­бики, перепачканные разными красками, и несколько кистей...

Мне было жаль, что не удалось порисовать... Но шка­тулочка с ключиком меня совершенно утешила.

Теперь от всего этого наследства у меня остались только икона и миниатюра; альбом с видами и краски родители решили отдать брату, у которого оказались спо­собности к рисованию и лепке. Альбом у него пропал во время пожара; вероятно, там же погибли и краски. Мой альбом и тарелка с другим моим имуществом остались у мужа,— когда я с ним разошлась, он отказался выдать мне паспорт и вещи... Шкатулочкой я долго забавлялась и успела сначала испортить замок, потом забыла ее в па­лисаднике: блестящая отделка потускнела и заржавела.

Прошло много лет. Я была в рисовальной школе и заинтересовалась художником Агиным. Мать с удоволь­ствием начала о нем рассказывать. С тех пор мы часто говорили о создателе гоголевских образов; о моем крестном отце вспоминала и старшая сестра.

Мать рассказывала: — Появился на нашем горизонте Агин в Киеве в один из тусклых ноябрьских дней тысяча восемьсот семь­десят первого года. Отец твой ведь издавал прогрессивную газету «Киевский вестник», скоро, впрочем, закры­тую цензурой; тогда он основал библиотеку, в которой с ним вместе работала и я. Но его с юности тянуло к театру; он участвовал в любительских спектаклях. Был горячим поклонником Рашели, из рук которой получил портрет, а в раннем детстве имел от Варвары Асенковой подарок — серебряного гусарика — игольник, пожертво­ванный им впоследствии в музей-фойе Александрийского театра в

Петербурге. Немудрено, что отец увлекался и во время нашей жизни в Киеве местным театром, хотя сам еще не был актером. И вот представь: весь городской театр пестреет афишами; аршинными буквами мелькает имя итальянской актрисы Ристори, в то время достаточно известной в Европе. Публика осаждает кассу; билеты перекупают* у барышников. На слабо освещенной свечами сцене идет репетиция; слышна французская речь; силуэ­тами намечаются одетые в пальто приезжие актеры и зяб­кая, кутающаяся в меха итальянская знаменитость, а в это время в вестибюле, в уголке, копошатся и перегова­риваются вполголоса свои, местные актеры, «экземпляр^- чики голодные», как говорил о них с ласковым сочув­ствием твой отец.

Мать вся отдалась воспоминаниям и продолжала, глядя в одну точку, точно видела там эти знакомые скорб­ные фигуры:

— Часто мне потом приходилось слышать актерские жалобы. Как сейчас, вижу в уголке сгрудившихся несча­стных актеров, в подбитых ветром пальтишках, актрис в потрепанных мехах, выдавливающих искусственно-бес­печную улыбку, распространяя вокруг запах дешевых ду­хов и пудры... Я столько видела их в провинции, столько слез было пролито передо мною! Нужда, беспросветная нужда, а гастроли приезжих знаменитостей отнимали по­следнюю надежду на кусок хлеба...

— Почему? — спросила я.

— Театром владел иностранец Фердинанд Бергер, человек прижимистый, делец. Он умел получать при­быль за счет актеров. Теперь, столпившись, эти актеры уныло вполголоса разговаривали. Они знали, что чем дольше останется в Киеве приезжая знаменитость, тем дольше у них не будет заработка. Ведь им и без того перепадали крохи, этим драматическим артистам: Бер­гер держал драму в летний сезон, а зимний почти цели*

ком был отдан опере; зимой драматические спектакли ста­вились очень редко, и соответственно с этим антрепренер и расплачивался с драматическими актерами. А были между ними такие артисты, как Лукашевич и Самсонов, талантливые, разнообразные, вдумчивые; к тому же Сам­сонова знали не только как хорошего актера, но и как чу­десного режиссера... И вот Самсонов сидел в это хмурое утро в уголке вестибюля, задыхаясь от кашля, в летнем пальто, потому что заложил осеннее, зная, что дома его ждет истеричка жена и ребенок... В это время дверь от­крылась и, проталкиваясь сквозь публику, образовавшую очередь у кассы, стала пробираться к собравшимся акте­рам странная фигура. «А, наш слоеный пирог!» — сказал кто-то, ласково улыбаясь. Этого человека в Киеве хорошо знали под кличкой «Слоеный пирог».

— Что это за странная кличка?—спросила я.

— А так шутя называли Агина. Вообрази себе вы­сокую плотную фигуру, облаченную в крылатку, кото­рую он забыл застегнуть; из-под нее выглядывал старый пиджак, а из-под пиджака еще более поношенный фрак. Из-под широкополой шляпы с одним спущенным, другим поднятым полем смотрело добродушное умное лицо с раздвоенной седоватой бородой, мясистым носом и круг­лыми синеватыми очками в серебряной оправе. Но более всего странно выглядели ситцевые платки, разного цвета и разной величины, повязанные на шее, болтавшиеся на груди, наконец прилаженные по-бабьи на голове, под шля­пой, чтобы защитить уши.