Страница - 14

— Соедините меня, пожалуйста, сначала с Есенкуловым, потом с Жузбаевым.

— Хорошо.

Секретарша едва успела закрыть за собой дверь, как за­звенел один из телефонов. Серолицый поднял трубку.

— Здравствуйте... Ах, вон как!.. Тогда оформляйте бума­ги. Ничего, что-нибудь придумаем... Ладно.

Щуплый мужчина с сухим, как бы из камня выточенным лицом говорил резко и отрывисто. От него веяло решитель­ностью и деловитостью. Только положил трубку — залился второй телефон.

— Да. Приветствую. Значит, те три машины еще на месте? Прекрасно! Одну из них выделим инвалиду. Что? Решение, говорите? Не беспокойтесь. Передовиков производ­ства тоже не обидим.

Тот, на том конце провода, видно, оказался не из робких. Что-то настойчиво говорил в трубку.

Серолицый досадливо наморщил лоб.

— Первого сейчас нет. Приедет — я сам с ним перего­ворю. Скажете, я приказал. Понятно?!

Серолицый насупился. Видно, был из тех, что умеют на­стоять на своем. Пальцы его начали выбивать нетерпеливую дробь. Пепельница, наполненная окурками сигарет, запры­гала на столе. А серолицый барабанил пальцами все ярост­ней. Должно быть, называя его властолюбцем, Онбай имел в виду его прямоту и непреклонность. Кончив разговор, по­вернулся к посетителю.

— Аксакал, идите снова туда, где только что были. По­лучите бумаги. Потом зайдете к товарищу Жузбаеву. Тот исполнит все, как надо. Других просьб у вас нет?

— Нет, дорогой. Большое-большое спасибо. Да отвернутся от тебя все беды.

— И вам спасибо! За то, что в прошлом году выручили нас. Установление памятников погибшим воинам было мне поручено. И если бы не вы, опозорились бы крепко.

Карабала вспомнил: в прошлом году, воспой, парторг уговорил его выковать несколько десятков пластинок из ста­ли. Значит, это имел в виду серолицый! Начальник вновь встал из-за стола, пожал руку, проводил до двери.

Жузбаев, как выяснилось, заведовал всей торговлей рай­она. До сих пор Карабала был совершенно убежден, что по торговой части работают одни лишь шустряки да ловчаки, способные пролезть через игольное ушко. А тут начальник оказался огромным, дородным детиной с плоским носом на широком мясистом лице и с тяжелой гривастой головой. Разговаривая, он оглаживал поверхность стола ручищей, на которой отсутствовал мизинец.

— Значит, почтенный, вам машина понадобилась?

— Зачем?! У меня родственник — инвалид. Для него хлопочу.

— Что же делать, а?! Это вы сейчас у председателя были?

- Я...

— Дело вот в чем, аксакал. Мы нынче еще не получили ни одной машины из фонда для инвалидов. Правда, на базе стоят три машины. Но решением бюро они выделены для тех чабанов, кто получит больший приплод. Так и сказано: чтобы ни одна душа не позарилась. А теперь мне приказывают от­дать инвалиду. Завтра вернется первый и шлепнет меня по загривку. Вам-то все равно. А каково мне?

— Не знаю, дорогой... Но... мне сказали, что... будто все решено...

— Хм-м... Разумеется, делать человеку добро — прекрас­но. Но... существует ведь и закон... С ним-то следует счи­таться. Не так ли, старина?

— Ну, если против закона, то...

— Нет, нет! Что вы, аксакал?! Вы-то тут ни при чем.

— А-а...

— Как же быть, а?!

Жузбаев был явно озадачен. Порылся в стопках бумаги на столе. Потом, выдвинув, копался в ящиках. Наконец на­шел какой-то листок. Водрузил большие, как блюдце, очки. Почитал, шевеля губами. Постучал толстенным указатель­ным пальцем о край стола.

— В общем закону не противоречит. Только вот решение бюро... Вы из совхоза «Искра»?

- Да.

— Скотовод?

— Нет... кузнец.

— Вот как! Хм-м... А как зовут?

— Карабала.

— Хм-м... Надо же!.. И давно кузнецом?

— Я там родился. И как работать начал — так и стою у наковальни.

— Бескормицу в весну пятьдесят третьего помните?

— Конечно.

— А машины, вмерзшие в грунт у холма возле вашего аула? В марте?

— Ну как же! Там они и проторчали, пока земля оттаяла. У многих ось лопнула. И я целый месяц провозился с ремон­том.

— Вот оно что! Помнится, говорили, что у тамошнего куз­неца золотые руки. Выходит, это вы?!

Карабала покраснел, опустил голову. Видя его смущение, заерзал и Жузбаев.

- В той суматохе и я участвовал. Пришлось разгрузить все машины, собрать верблюдов из ближних аулов и доставить сено в тюках к чабанским становищам. Сколько отар тогда спасли?! А сколько овец погибло! Да-а...

— Э-э... так вы... выходит, предисполкома Жузбаев?

— Да, тогда я работал в исполкоме.

Оба некоторое время помолчали. Карабала вдруг живо вспомнил этого крупного беспокойного человека. Вспомнил и ту зиму, необыкновенно холодную, затяжную. Все ждали тогда: вот-вот весна наступит, и вдруг повалил снег, намело целые сугробы. Скот отощал за зиму. Начался падеж. Люди растерялись. В это время пронесся слух, что из района идет колонна машин с сеном, одеждой и продовольствием. И воз­главляет колонну сам товарищ Жузбаев. Действительно, через день из-за черного холма за аулом послышались гул и грохот: колонна застряла в снежных сугробах у подножия холма. На­чальник колонны товарищ Жузбаев пришел к Онбаю и при­казал немедленно собрать верблюдов и лошадей. Каждый двор обошел, всех на ноги поднял. Два дня и две ночи мотался взад-вперед верхом на колхозной кляче между холмом и ау­лом. И себя не щадил и другим покоя не давал. Облачившись в чей-то замызганный полушубок, туго подпоясавшись ремен­ным поводком, он вместе со всеми, обливаясь потом, помогал разгружать машины и вязать тюки. Потом уселся верхом па черного дромадера и повел груженный тюками караван через снежные перевалы к чабанским становищам. В ауле долго и с неизменным восхищением вспоминали беспокойного и де­ловитого начальника из района, который в трудный час проявил мудрость и достоинство. И еще поговаривали, будто он крепко обиделся на Онбая и сказал ему: «За свое хозяйство ты болеешь душой, а вот к соседям у тебя ни жалости, ни сочувствия. Черствый ты человек!» Слухов об этом человеке было в аулах немало. Говорили, что он строг, требователен, крутонравен, быстр и резок и в деле и на словах. Потому, дескать, и понизили его в должности. «Теперь он, значит, здесь торговой частью заведует»,— подумал про себя Кара- бала.

Курчавоголовый, широкогрудый, чернявый детина все еще о чем-то мучительно раздумывал.

— Что же делать, а? Ну да ладно. Уж вам отказывать грешно... А есть у вас человек, кто бы мог перегнать машину?

— Да у этого инвалида родной сын — шофер.

— Тогда пусть приезжает и заберет.

Оба вскочили, пожали друг другу руки.

— Как нынче дела в «Искре»?

— Ничего. Снега нынче было много.

— Прекрасно! Значит, есть виды па урожай.

Покончив с делами в конторе, Карабала отправился к стреноженному за поселком коню. Проходя мимо кирпичного дома па отшибе, из которого доносился звон посуды, он вдруг вспомнил, что сегодня еще не ел. Э-э... видно, это и есть та самая чайхана, которую все расхваливает Онбай. Карабала подошел, рванул дверь и услышал крикливый женский голос:

— Все, все!.. Перерыв!.. Приходите в пять!

— До пяти, дорогая, я почти до аула доберусь...

— Ладно. Пусти уж...— донесся за дверью другой го­лос.— Приезжий, видать. Проголодался.

Ои вошел. Сел за первый столик у входа. Пышногрудая официантка тут же подплыла к нему.

— Что закажете, почтенный?

Карабала покосился на ее высокую полуобнаженную грудь, круто выпиравшую в вырез открытого платья, и сму­щенно отвел глаза.

— Что-нибудь перекусить бы...

— Может, что-либо для аппетита сначала?

— Это, милая, бешеная водица, что ли? Пет, нет... Я ее не очень-то жалую.

Пышногрудая новела плечом и усмехнулась краешком крашеных губ. Вскоре она поставила перед ним пузырив­шийся борщ в эмалированной тарелке и блюдечко с горстью вареного риса, поверх которого лежали три кусочка не то легкого, не то печени. Потом, виляя бедрами, направилась в угол зала, где за столиком обедало несколько таких же дебе­лых женщин в белых халатах. Они о чем-то оживленно пере­шептывались. Одна из них, широколицая, корявая, что-то сказала, прыснула, захлебнулась с полным ртом, и вслед за ней заколыхались бока у остальных.

Карабала нахмурился и принялся торопливо есть. Борщ был невыносимо кислый и холодный, рис — жесткий, непро- варенный. Карабала отчего-то весь взмок. В затылке зачеса­лось. Он гремел ложкой и ерзал на стуле. Две зеленые жирные мухи назойливо увивались вокруг, трепыхались над ложкой, норовили залезть в рот, жужжали над ухом: «У-у-у... Обж-ж- жор-р-ра... уймп-и-иссь!..»

Больше всего на свете презирал Карабала зеленых мух и разбитных баб, нагло похохатывающих в присутствии муж­чин. Впервые он это отчетливо понял еще тогда, когда его вызвали в райвоенкомат. Учреждение как учреждение, ничего не скажешь, все чинно, благородно. Одно только плохо — то, что здоровенных мужиков заставляют стоять в чем мать родила. Томятся мужики при божьем свете в просторной комнате, пропахшей потом, беспомощно озираются вокруг, ладонью прикрывая грех, и тут вдруг заходит к ним, дробно постукивая каблучками, целая стая женщин в белых халатах. Вот и к ним вошла тогда тоненькая смазливая молодка, села за колченогий стол в углу и давай их, растелешенных, одного за другим к себе подзывать. «О аллах! — подумал про себя Карабала.— Как это я, черный неотесанный мужчина, пред­стану перед этой беленькой прелестной девой?! Чем вынести такой позор, лучше бы сразу погнали в окоп под вражеские пули!..»

А молодка хоть бы что. Будто всю жизнь с голым му­жичьем якшается. В упор разглядывает, маленькими ручками в резиновых перчатках затаенных мест касается. Услышав свою фамилию, Карабала вздрогнул, точно молнией его уда­рило. У пего затряслись поджилки, пошатываясь, он кое-как доплелся до стола. Остановился. Сжался. Гуриной кожей покрылся.

— Руку,— небрежно бросила молодка, скользнув по нему взглядом.

— Что?— пролепетал он, холодея.

— Руку, пожалуйста, уберите,— улыбнулась опа, обна­жив белые ровные зубки.

Он повел кадыком.

— Сестренка... это... неловко ведь... стыдно...

Молодка нахмурилась. И тут, как назло, влетела в окно зе­леная муха, покружилась-покружилась над его головой и усе­лась на плечо, затрепыхала крылышками, засучила лапками. Он повел плечами и так и сяк, головой подергал, пошевелил лопатками — ни в какую. Сидит проклятая муха, будто на­смехается. Разозлился Карабала и обеими руками похлестал, пошлепал себя по затылку, по плечу.

Лукавая молодка, пользуясь его замешательством, при­никла к нему, осмотрела, что ей надо, и давай что-то записы­вать на бумаге. Пишет, а сама вся трясется, смех ее душит. Наконец не выдержала, откинула бумагу и перо и захохота­ла, вытирая слезы. Вслед за ней загоготали и все джигиты, разом забыв и про стыд, и про неловкость.

Хрупкая и смазливая, как райская дева, молодка почуди­лась тогда Карабале самим Азраилом — ангелом смерти.

И сейчас, прислушиваясь к тому, как в углу за столом по­хихикивали дородные официантки, он представил, что среди них находится и та — запомнившаяся на всю жизнь — молодка из военкомата.

Поев, он сразу же вскочил и бросился к вешалке. Под­хватил под одну мышку шубу, под другую — треух, толкнул дверь. Не успел переступить порог, как женщины, точно вслед ему, дружно и громко расхохотались.

«Вот дуры!— подумалось ему.— Кобылы гладкие! Не чай­хана, а обитель дьявола. Царство зеленых мух и игривых баб...»

Но вскоре доброе настроение вернулось к нему. Взобрав­шись на савраску, оставленную во дворе «Заготскота», и вы­ехав на большак, в стороне которого раскинулся районный центр, он почувствовал вдруг такое приятное облегчение, что помимо воли затянул:

Е-е-е-ей, рыжий мерин!

Девушка с джигитом глубину колодца...

Но тут же спохватился, подосадовав на себя, что непри­стойными словами чуть не осквернил уста, протяжно зевнул и добавил: «Е-э, аллах... Благодарение тебе за все твои ми­лости! »

Саврасая трусила весело. Видно, тоже радовалась возвра­щению домой. Карабала прямо восседал в жестком старом седле. Ну что ж, повторял он про себя, и это дело сделано! Напрасно Онбай крыл районное руководство. Дескать, чино­дралы. Ничего подобного. Все трое благосклонно выслушали его. И даже охотно помогли. Л двое из них, оказалось, лично его знают. Да и тот, с железным зубом, вроде бы знакомый. Да, да... где-то его видел. Но где? Когда?.. Подожди, подо­жди... На поминках тещи? Нет, такой на глаза не попадался. На второй свадьбе тестя? Тоже пет. Скорей всего, один из уполномоченных, которые в страдное время косяками приез­жают в аул. Разве их всех упомнишь? Да и у них нет к нему дела, кроме того, как — при надобности — что-нибудь в ма­шине подладить. Впрочем... кажется, в позапрошлом году, как- то ночью заехали двое в газике, покрытом брезентом. Даже не прошли в дом. Спешили, умоляли: «Отец родной, помоги, выручи. Видишь: рессора лопнула». Всю ночь протюкал тогда в кузнице. А на рассвете гости уехали восвояси. Видно, ноч­ной охотой забавлялись. Край брезента был окровавлен и в спешке кое-как затерт зеленой травой. Помнится, один из них, мосластый, щербатый, прямо-таки места себе не находил. Все поторапливал, уговаривал сделать быстрее. Кажется, он са­мый и был. Просто вставил зуб. Ладно... Как бы там ни было, а дело бедняги Онбая, из-за которого он уже столько времени бьется как рыба об лед, наконец благополучно решилось. Сколько раз этот крикун и задира гонял лошадей в район, ка­кими только словами не ругал тамошнее начальство, и все зазря, без толку. А он, тихоня Карабала, который весь изойдет потом, пока кое-как свяжет два слова, все уладил с первого же захода. II все это, видит аллах, благодаря чудодейственной силе тонюсенькой былинки во рту черепахи. Да, предки знали, знали, что такая былинка сулит удачу. И эта удача выпала Онбаю. Сейчас, когда он увидит документы, у бедняги от ра­дости наверняка сердце зайдется. А потом опомнится, откинет бедовую башку и расхохочется: «Смотри-ка, и ты, тюхтя, ока­зывается, еще на что-то способен!» Пусть смеется, может, хмурь развеет, может, на душе полегчает. Небось извелась его тоска за зимние долгие месяцы.

Прямо с дороги заехал Карабала к Онбаю. Тот полусидел у стенки на подстилках, обложив себя подушками. В комнате было сумрачно, тихо. Жена и детишки ходили на цыпочках и, казалось, даже не дышали. Словно это были не живые люди, а только тени.

Громко прихлебывая из блюдца, Онбай нетерпеливо поко­сился на родича, и в глазах его вспыхнули хитрые, злорадные искорки. Он кивком головы пригласил сесть рядом. И когда Карабала, опустившись на одно колено, только открыл было рот, Онбай ядовито усмехнулся:

— Можешь не говорить. Попей сначала чаю.

И, звучно потягивая крутой чай, нервно пошевелил усами.

Карабала тоже отхлебнул из пиалы, по глоток застрял в горле.

Онбай допил, перевернул чашку, откинулся на подушку, натянул на грудь сползавшее полосатое одеяло.

— Ну, как съездил? Начальники живы-здоровы? — спросил он с ехидцей.

— Слава всевышнему.

— Тебя, полагаю, с распростертыми объятиями встре­тили?

— Да. Встретили неплохо.

Онбай вскинул бровь. Щепотку насыбая поднос к губам и тут же отвел руку.

— Что сказал этот, с железным зубом?

— Подготовил все бумаги.

Злорадная искорка в глазах Онбая на миг потухла. Однако бровь удивленно застыла на лбу.

— А к гордецу этому тощему заходил?

— Заходил.

— Небось мычал, как корова при отеле?

— Да пет.

Онбай приподнялся на локтях, пронзительно уставился на родича, как бы спрашивая: «Слушай, что ты здесь ме­лешь?!»

— А тот, верблюд? Прибедняться, наверное, начал? Сиро­той прикинулся?

— Сказал: на базе имеются три машины. Пусть, говорит, одну возьмет. Вот документ.

Онбай осторожно развернул бумагу. Достал из-под из­головья очки и принялся не торопясь читать. Потом повертел бумагу и так и сяк. Покачал головой. Фыркнул. И опять на лице его застыла кривая усмешка.

— У этих нечестивцев, бывало, зимой снега не выпро­сишь. С чего бы это они так расщедрились вдруг?!

Огромная тяжесть будто свалилась с плеч Карабалы. С ра­дости хотел было рассказать о травинке во рту черепахи, о соломинке удачи, но тут же раздумал, осекся, заметив, как вдруг побагровело, вздулось, пошло пятнами измученное хворью и тоской лицо Онбая.

Никому в доме не было дела до радостной вести, достав­ленной Карабалой из района. Все только с недоумением и затаенным страхом смотрели па хозяина дома.

А Онбай вдруг схватился за культю, скрипнул зубами, точно от боли, и медленно повалился на подушку. Лицо его исказилось, побледнело. Скулы обострились. Желваки взбуг­рились. Сказал через силу, глухо:

— Ладно. Спасибо. Можешь идти домой.

Карабала встал. Нахлобучил треух. Взял камчу. У входа быстро обернулся. Онбай не шелохнулся. Лицо его словно ока­менело. Гневная, злорадная ухмылка застыла в правом углу губ.

Выйдя на улицу, Карабала сунул руку за пазуху, чтобы удостовериться, на месте ли соломинка удачи. И только тогда вспомнил про рецепт. Ведя саврасую под уздцы, шел он к своему дому на краю аула. Ему показалось, что идет он слишком долго. Видать, верно сказано, что в темноте дорога удлиняется. Вроде бы под боком дом, а никак не доберется.

Карабала испытывал досаду оттого, что в суматохе забыл купить жене лекарство.

1979