Страница - 31

Глава тридцать вторая

Сагатов писал всю ночь при неверном свете кероси­новой лампы. Писал, перечитывал написанное, рвал и комкал бумагу. Вскакивал, возбужденно шагал из угла

в угол, не выпуская изо рта папиросы, снова садился за стол и брал в руки перо.

Враги мстили. Сагатов догадывался, откуда дул ве­тер. Статья появилась не без участия Қожакова. Он — вдохновитель клеветы.

 Сагатов мысленно прошел по дорогам своей короткой жизни. Она открыта, как на ладони. Прожито мало, а пережито...

«...Ставят мне в вину, что мой отец Жунус очутился на чужом берегу. Можно ли обвинять сына за неверное направление мыслей отца? Ведь он рос в другое время, в другой среде, чем живу я.

Но, прежде чем писать об отце, я должен расска­зать о себе, поскольку автор фельетона, скрывшийся за псевдонимом «Зоркий», назвал меня примазавшимся к партии.

Мне было десять лет, когда меня отдали в двухклас­сное училище в станице. Я окончил его и поступил в вер- ненскую гимназию. Летом приезжал на каникулы. Юность моя прошла среди русских. Первым моим учите­лем жизни был Павел Семенович Кащеев, работавший в станице столяром. Казахи звали его тамыром. Казах­ским языком он владел в совершенстве. Я жил у него в доме.

Иногда к Павлу Семеновичу приходили соседи, он за­тевал с ними длинные разговоры. Вспоминая отдельные его слова, я могу безошибочно сказать, что этот человек, если сам не был членом революционной партии, то очень сочувствовал делу революции. От него первого я узнал, как несправедливо устроена жизнь на земле... Я был тогда очень молод, многого не понимал, но, оглядываясь назад, должен сказать, что первую искру в мое сердце заронил столяр Кащеев, и если я сейчас коммунист, то этим обязан, в первую очередь, Павлу Семеновичу, а затем моему другу и старшему товарищу Токашу Бокину.

Имя этого человека известно Центральному комитету РКП (б). Он возглавлял национально-освободительное движение в Семиречье, был одним из организаторов со­ветской власти в Верном.

Я встретился с ним в гимназии, и с тех пор наша дружба не прерывалась до дня его гибели.

В политической жизни я впервые принял участие в тысяча девятьсот шестнадцатом году, когда казахский народ поднял восстание против царизма. Арестованный по приказанию губернатора Фольбаума, я просидел в тюрьме восемь месяцев в одной камере с Токашем Боки- ным и вместе с ним вышел на свободу после Февральской революции. Я помогал Виноградову, Бокину устанавли­вать советскую власть в Семиречье. Во время белока­зачьей диктатуры атамана Кияшко мне, как и всем боль­шевикам, пришлось работать в подполье.

Потом я встретился с Дмитрием Фурмановым...»

Сагатов отбросил перо и взволнованно заходил по комнате. Перед его глазами возникло лицо Дмитрия Андреевича. Он вспомнил Фурманова в дни мятежа, ког­да в Верном советская власть висела на волоске. Этот волевой политкомиссар действовал обдуманно, гибко, смело — и победил.

Саха снова подошел к столу и, прочитав написанное, взялся за перо.

«...Вот почва, давшая живительный сок для моего роста. Можно ли меня назвать выскочкой, примазавшим­ся к партии? Таких, как я, немало на казахской земле. Могу указать на самого Бокина, Джангельдина, Майко- това. Мы молодыми вошли в революцию. Нам было все­го лишь по двадцать лет с небольшим. Мы могли делать ошибки, но обманывать партию — никогда!

Теперь постараюсь объяснить трагическую судьбу моего отца Жунуса. Он родился в шестидесятых годах прошлого века. Среда и влияние мулл наложили на него свой отпечаток. Он не понял многого, что принесла в казахскую степь революция, и не нашел своего места при новом строе.

Я хочу сказать, что мой отец не контрреволюцио­нер, а заблудившийся человек. Он не выдержал бури и очутился на чужом берегу, среди панисламистов. Му­сульманская религия в Средней Азии пока еще страш­ная сила. Полвека мой отец питался ядовитой отравой со стола имамов. Сознаюсь, я виноват в том, что не на­шел достаточно сильного лекарства для его исцеления от мусульманского дурмана.

Не в защиту отца, а лишь для лучшего уяснения его трагической судьбы, я должен сообщить факты из его политической биографии.

Отец ненавидел самодержавие и казахских феодалов. За выступления против баев его сослали в Сибирь, от­куда он бежал. В шестнадцатом году он одним из пер­вых поднял восстание в Семиречье и выдвинулся как командир огромного повстанческого отряда.

Таких людей, как мой отец, сотни на казахской земле. Могу назвать Тасбулата Ашикеева и Кашагана Рыскул- бекова из Джетысу, Амангельды Иманова и Омара Ши­пина из Тургая, Аитжана Избасарова и Айсу Айматова из Уральска, Хусаина Айдарбекова и Кыздарбека Алтае­ва из Ваян-Аула. Эти люди вышли из низов народа, они любили его и хотели, чтобы он стал счастливым. Одни из них пришли в революцию, как Амангельды, другие погибли, как Ашикеев и Избасаров. А мой отец очутил­ся на чужом берегу. Жунус, попав в сети духовенства, ушел искать счастье для своего народа на дорогах па­нисламизма. Он находится в стане врагов, и для меня он враг...»

Глубокой ночью, не докончив письма, Сагатов вы­шел из дома в сад. Тучи разошлись, и на синем ясном не­бе сверкали звезды.

Саха сидел на скамейке и думал об отце. Написанное в ЦК партии письмо показалось ему неубедительным и даже фальшивым. Какое дело революции до Жунуса, если он ушел от своего народа! Если он не с нами, значит, против нас. Стоит ли оправдывать отца боевыми заслуга­ми шестнадцатого года? Сейчас он поступает как преда­тель, и нечего его жалеть.

Саха почувствовал, как в его душе все больше и боль­ше нарастает глухая ненависть к отцу. Бросить семью, родной аул, уйти к басмачам...

Сагатов возвратился домой, собрал исписанные лист­ки и сжег их в печке.