Страница - 2

Я сбивчиво поведал ему все то, что слышал от отца. И вдруг его глаза вновь зажглись огнем, и он в полубезумстве, уже не скрывая ни своей обиды, ни своего гнева, закричал:

– Это я, я – третья змея, которая полумертва. Это я задыхаюсь от тополиного пуха. Я не погиб, когда меня везли красные аскеры в Ташкент, а там есть пух, который меня добивал и нет для меня ни родной реки, ни камней Бахчисарая. А-а-а? – зарыдал старик, и старуха Ани, выбежав на крыльцо, увела обезумевшего старика.

После этого я долго его не видел. Соседка Айша поведала моей матери, что старика положили в больницу с каким-то нервным расстройством, но скоро должны выписать.

Садик возле дома старика без заботливого ухода зачах, а цветы задушила сорная трава, к тому же лето было жарким, почти без дождей.

Старик редко появлялся на улице. Говорили, что он дома портняжничает. Искусно шьет мужские пиджаки и куртки из разных лоскутов вельвета. Вот такую куртку однажды заказала ему и моя мама для меня. Когда я пришел на примерку, он молча сквозь толстые линзы своих очков взглянул на меня и не сказал своей привычной присказки: «Бахчисарай, Бахчисарай!» А я боялся взглянуть ему в глаза, боялся вновь увидеть в них внезапный огонь былого безумия.

Казалось, что все течет своим чередом, но однажды пришли в их дом два милиционера. Мигом собралась толпа соседей и зевак. Любопытным объяснили, что старик Кемаль занимался частным трудом и потому по новому законодательству положено изъять его орудия производства – швейную машинку «Зингер» и настольный ткацкий станок. Милиция и до этого приходила в наш край. У соседа-фронтовика Есентая хотели конфисковать единственную лошадь, на которой он часто подрабатывал у базара.

Есентай, увидев непрошеных гостей в своем дворе, запустил в них самодельным деревянным протезом, а сам, держась на одной ноге, с крыльца запрыгнул на лошадь и умчался в сторону пригородного аула к своему другу-фронтовику. Вернулся через неделю с кучей справок и предписаний, что он ветеран, инвалид войны, на пенсии, и в силу свободного времени помогает горожанам привозить с базара кое-какие товары, и за эту свою работу, разумеется, не берет никакой платы.

Так было с соседом Есентаем, но здесь, в доме старика Кемаля, милиционеры долго не выходили наружу. И вдруг послышался шум и грохот. Старик Кемаль в приступе ярости выскочил в расстегнутой рубашке, полы которой не были заправлены в брюки и, рыча, стал рвать в клочья свои немногочисленные швейные заказы. «Бахчисарай, Бахчисарай!» - ревело над толпой то ли с небес, то ли со стороны домика Кемаля. Тихая старушка Ани беззвучно плакала, заслоняла своего обезумевшего старика то от молоденького милиционера, то от любопытных взоров толпы.

Вдруг старик выбежал на улицу с большой атласной подушкой, на которой были искусно вышиты китайским способом два дракона, похожих на две змеи, которые обвивали своими телами друг друга.

- Бахчисарай, Бахчисарай! Я и есть третья змея, меня могут спасти только камни Бахчисарая, - закричал старик по-татарски, брызжа изо рта эпилепсической пеной. Он зубами разгрыз подушку, и птичий пух взметнулся над толпой, и стал медленно кружиться над милиционерами, над старушкой Ани, над стариком Кемалем, который трясся в конвульсиях.

Вскоре приехали какие-то люди в темных халатах, которые связали старика и увезли на своей машине, напоминающий милицейский воронок.

А через два дня старик Кемаль умер в психиатрической больнице. Говорят, что от приступа астмы.

1. Маленький юноша, сын учителя (татар.).

Хоронили его по-восточному. Пришли местные татары и соседи из близлежащих домов. Есентай на своей телеге, застланной единственным ковром из дома старушки Ани, отвез покойного в мечеть, что была возле базара, а затем, из мечети, повезли старика Кемаля на татарское кладбище. А этот ковер я потом часто видел в доме Есентая. На сорок дней приехало много родственников из Ташкента, с которыми должна была уехать старушка Ани, ждали даже кого-то из самого Симферополя, но не дождались. Отец тоже пошел на поминки, я увязался за ним. И когда мулла пел арабскую молитву, я почему-то в такт ему невольно начал бормотать:

- Бахчисарай, Бахчисарай!

2002 г.

Карта

На спящего мальчика среди ночи упала карта, висевшая на стене, и полностью накрыла, словно мировой волной, мальчика, который продолжал спать под разноцветными странами и континентами. Даже белоснежные полюса не холодили его сон своими ледниками.

Пустыня Гоби окликала его призывным ревом верблюдов.

Австралийские кенгуру увлекали его в первозданные леса Австралии.

Юркие шимпанзе, цепляясь за лианы, манили мальчика в непроходимые джунгли.

Веселые дельфины подставляли ему свои мокрые спины для прогулки в океане.

Табуны степных лошадей уводили мальчика на свой водопой после полуденной жары.

Громадные слоны протягивали ему хоботы в знак своей привязанности к мальчику.

Берега континентов и материков ласкали сон мальчика своей прибрежной волной.

И не было границ между странами и народами. И разно-язычный говор людей смолкал, ибо видели люди земли, как спит мальчик, облокотившись на самую высокую вершину Джомолунгму.

И только голоса перелетных птиц пробудили мальчика, которому надо было идти этим утром в первый класс.

Балбал

Предрассветные сумерки. Слышен отдаленный голос пер­вой птицы, возвещающей о пробуждении, о начале утра.

В бездонном небе, широко распластав крылья, парит могу­чий беркут.

Под его крыльями побуревшая, пробуждающаяся после зим­ней спячки, но еще не полыхнувшая буйной зеленью, равнина.

Кое-где поблескивают маленькие, зеркальные озера, обра­зованные в лощинах вешними вода­ми. Слышится стрекот кузнечиков.

Степь исходит испариной, дымится. Беззвучно катится по ней ясная, полуденная тень беркута. Возвышаются отдельные, округлые холмы – вдали и вблизи. На далеком гори­зонте струится зыбкое, желто-сизое марево.

Тень беркута падает на сурка, застывшего неподвижно на небольшом холмике. Сурок смутно напоминает балбала, изобража­ющего воина, вытесанного из серого камня и обращенного ли­цом на восток.

Ощущается какая-то далекая, неуловимая связь времен меж­ду живой природой степи и каменным изваянием нашего дале­кого прошлого.

Балбал. Степь. Небо. Беркут.

Жалгыз агаш

После перевала дорога расширялась и не петляла, а прямой серой лентой тянулась к долине. Вот уже много веков она верно служила людям. Конь, устав в высоких травах предгорья, выходил на нее и отдыхал, и копыта, влажные от росы, мерно отстукивали степную мелодию – цок, цок, цок... Затерявшийся путник, найдя дорогу, не сворачивал в сторону, а шел прямо, зная, что она приведет к человеческому жилью. О возрасте этой дороги напоминали встречающиеся иногда каменные изваяния – балбалы – да древние мазары, пережившие не одну легенду о себе. Из ущелья подул сквозной холодный ветер. Старый чабан оглянулся. Отара уже разбрелась поперек дороги и мерной волной катила в сторону зимних кошар. Старик опустил поводья, и конь, почувствовав свободу, изредка вздрагивая и чуть наклонив голову, сбавил шаг. Пес Акдаул, резвясь, забегал вперед и затем, пропуская овец, поджидал молчаливого хозяина. Вечер опустил черные крылья на холмы. Свет заходящего солнца слегка окрасил хребты гор, которые вторгались в пространство закатного неба. Пахло осенью. Земля после щедрого жаркого лета незаметно погружалась в сон. В порыжелой траве еще взлетали одинокие стайки птиц. В нескольких шагах от дороги шумела горная речка, но шум ее был менее беспокойным, не так неистов, как в горах, где она порождала эхо в глубинах ущелья. Вдали показался Жалгыз Агаш*. (*Одинокое дерево) Старик свернул отару к речке, чтобы дать ей отдохнуть после утомительного горного перегона, и серая лавина овец, поднимая пыль, устремилась к прохладной воде. Чабан отвел коня к речке, а сам прилег у подножья дерева, чувствуя под собой слегка выступающие из земли корни. Береза взглянула на старика множеством ветвей, как бы вопрошая: «Что, старый Дос, устал?.. Опять гонишь отару на зимовку. Вижу, нагуляли твои овцы вес. Это хорошо. Значит, быть достатку. Что же ты молчишь? Ведь с последней встречи прошло много времени. Тогда, по весне, ты был весел. Да и вся земля радовалась пробуждению. И корни мои впитали свежие силы, и ветви мои налились соком, и крона моя была полна весеннего гула. И чуяла я корнями, как сейчас, тяжесть твоей спины. Что же ты молчишь, старый Дос?.. Расскажи, как живут мои сестры и братья там, в горах. Ведь ты же человек, Дос. Ты можешь удаляться и приближаться ко мне, знать, что делается на белом свете. Расскажи, жива ли мать моя, чей стройный ствол я никогда не видела и чье семя давным-давно занесло ветром сюда, в долину, где, куда не взглянешь, – не видать моих собратьев, лишь сквозь синюю дымку в полдень я вижу их смутные очертания на вершинах родных гор да чую корнями, как пьют они ледниковую воду. Река об этом мне шепчет ночами. Так почему же молчишь, старый Дос? Ведь ты же человек. Тебе дано счастье двигаться, а я пригвождена ураганом к долине. Мне никогда не подняться в горы. Скажи, ты поведал им о моей судьбе? Не молчи. Шум листьев не заглушит твои слова, ибо их почти не осталось в моих ветвях...»

Старик молча гладил ладонью шершавую кору ствола, будто бы зная, о чем шумит, качая ветвями, эта старая береза, о чем скрипит ее ствол. Казалось, что он сейчас ответит ей: «Там, на высоте перевала, где шум реки заглушает шелест листьев, там, склонившись над ущельем, стоит твоя мать. Она и не знает о твоем существовании. Так почему ты скорбишь, береза? Ты родилась здесь. Нам, людям, ты тем и дорога, что одинока и единственная на всю долину. Да, много их там, наверху, целые горные леса, но нет в них отдельного лика, есть лишь облик, название которому – деревья. А ты родилась здесь, и эта долина – твоя родина...»