Страница - 1

Часть вторая 1

Учеба

Если не изменяет память, лет 14—15 назад в доме для гостей бая Каржаса суматошный ходжа Мажит учил грамоте детей, среди которых сидели и двенадцатилетние увальни.

Годы     те огненные, гибельные

царствование Николая Второго. Казались они вечными...

И вдруг канули в никуда, ни следа от пламени тех лет, да что там... могилы царя Николая теперь не сыскать.

Да и сам Мажит-ходжа, когда—то грозно ревевший обледенелым верблюдом над макушками школяров, нынче лежит в горячке, прощаясь со светлыми сферами жизни. Пай-пай-пай! Ходжа - громовержец, ай! Признайтесь, уважаемый ходжа, не правы бывали вы частенько в гневе своем! Конечно, многое способно расстроить праведного человека, даже молитва: не отзовется, как ожидалось, благостно в душе, а растревожит

совесть укором от самой Святой Фатимы, но зачем зло вымещал на учениках своих, ау!

Дабы не разглагольствовать по сему поводу, скажем кратко: неистов был на ниве просвещения наш ходжа. Ну и пусть ему... не о нем наша история, так... просто вспомнился... В те времена таких учительствовавших ходжей было предостаточно.

Среди ребятишек, ближе к порогу, на протертом куске конской шкуры сидел, сгорбившись, и хлюпал носом мальчик лет одиннадцати—двенадцати; глянет на отструганную палку в руке ходжи и снова уткнется в тоненькую бумажную стопочку перед собой. Рукава замызганы, одна щека испачкана, глаза хотя бы протер... Сидит, таращится на ходжу, морщит носик, ротозей, робкий простачок, из тех, кому и свое не взять ни духом, ни брюхом. В его возрасте ребенку прилично быть ухоженным, упитанным, миленьким, а тут — вот вам какой. Да и имя у него не совсем

гладкое: Карткожа... Стариковское прозвище, совсем не годное для юного создания, в нем и намек на святость не украшает. Любезного богу ребенка разве так назовут?

Школяры быстро раскусили безответную натуру Карткожи и изгалялись над ним как хотели, пуляли прямо в его физиономию жеваными бумажными шариками, или пальцем в небо: "Смотри!" и за нос его цап, по затылку — хлоп! Дразнились. Покладистый баран для стрижки дан. Карткожа старается от них уклониться, а привяжется кто, только и промолвит: "Перестань, ненормальный, что ли?" и опять в свою тетрадку пялится. Других ребят учение томит, спешат накарябать как-нибудь буковки и начинают крутиться, притворно хныкают: устали, мол, врут, шалят, а Карткожа, нисколько не обращая внимания на шум и безобразные затеи, уткнется в записанное и, начав с "Кул агузу ", переходит на суру "Альаараф", затем в два-три дня заучивает и "Уасуас ал ханас". После уроков идет в дядюшкин дом и съедает пиалу супа. В полдень возвращается на учебу. А к вечеру, сунув за пазуху букварь, шагает уже в свой аул — полторы версты. Так прошла не одна осень и не одна зима, научился читать даже печатные казахские книжки. И сам не заметил, как подрос, готовый жених!

Дома

Род Жумана числом не велик, предками не знатен. Почему о Жумане? Так он и есть отец того самого Карткожи. Тихоня, от людей не бежит, но и не перед кем не заискивает; как положено, совершает пятикратный намаз и после каждой молитвы пробормочет: "Признателен, что дал нам, о Всевышний", доволен тем, что есть, а неудобство сносит похвально.

Сам зимой и летом пасет присматривает за несколькими своими коровками и лошадками, сам латает прохудившиеся стены своего сарайчика. Никогда не зарился на чужое, а когда мир поделился на две непримиримые партии, не соблазнился на дармовое — не взял у байских партийцев за свой голос ни копейки, ни скотинки. Куда аульный народ, туда и он, но с оглядкой. Поражающими воображение знаниями не обладал, но и невеждой его не назовешь: казах как казах — не умней, но и не бестолковей соседей, суету избегал и бузить был не горазд. Обвести его вокруг пальца — труда не составит, обворуют, обдерут его, а он лишь утешает себя: "Бог даст — наживем еще". Такой уж темный человече, но душу живую не обидит. Живет и поминает Бога. Особое ему утешение — начало поста, малость, а все же... И радость, подпитка душе его тихой — четверо детишек: трое мальчиков и дочка—баловница. Дочь выдал замуж в хорошую семью. Подумал заранее о будущем второго, продавая голову— другую из малого стада своего каждый год, и скопил на учебу. Вот и учится Карткожа, смотри ты! Что же касается младшенького, то он еще в колыбельке.

И мать Карткожи не причислишь к шустрым особам, неприметная, простоватая женщина. Возится целыми днями по хозяйству, то стирает, то штопает. И каждому — и малому, и большому: "Милый, дорогой!" — вот и вся она; да, добавьте сюда же готовность угостить любого, кто заглянет к ним, и более сказать о ней нечего. Может быть, она на манер некоторых аульных баб любит все же иногда посплетничать или проклинает свою бабью долю? Ни—ни. Даже разговора об этом не идет! Наоборот, услышит, как какая-нибудь бестия костерит своего муженька, то тут же в сторону, поражаясь: "Ах, скверный какой язычок у этой бедняжки!".

В каждом ауле, в каждом доме есть свой казан ссоры, с трещинкой, со щербинкой, есть варево спора. Загляни под любую крышу, везде или из—за наследства, или из-за платья, или просто из-за еды разворачиваются целые сражения, ругань, обиды, когда даже не слышат того, с кем ругаются. Но только не у Жумана. Бог хранит его от таких игрищ. Бывает, конечно, рассердится крепко Жуман на жену и скажет: "А вот треснуть тебе по макушке?"- и грозно так, как положено мужику, набычится. Но все это пустое, не то что по голове, а и по спине ни разу не бил супругу. И она, прекрасно зная, что и не ударит, и не разлюбит ее, все же на свой лад обижается: "Перестань... не надо так говорить". А станет он упрямиться и сердиться дальше: "Обязательно надо побить тебя, иначе никак...", его половина с иронией

в голосе произнесет: "Что ж, бей да отвези меня обратно к моим, да брось там, чудеса!’’. Тут и дети на всякий случай налетят, крутятся между ними, а вдруг на этот раз батюшка и матушка взаправду надумали ругаться: отец! оставь! И все разом расхохочутся, да и только.

Насильники

Карткожа подрастал и все острее чувствовал и понимал, как несправедлив мир. Сколько раз его обижали ровесники, дразнили, измывались над бедной его головушкой. Однажды каржасевский отпрыск — известный шалун - отнял у него карандаш и не отдал. И просил его и умолял, нет, не вернул. И так разозлил, что Карткожа выхватил из— под руки байского сыночка письменные листки и, разорвав, раскидал. Богатый баловень тут же кинулся на него с

двумя своими дружками, повалили, побили, в кровь разбили нос. Карткожа явился домой в слезах и к отцу. Обида охватила и Жумана, вскочил на коня и к отцу драчуна. И все как было, примерно, изложил баю и потребовал наказать обидчика своего сына да карандаш вернуть. Бай же, нисколько не смущаясь, заявил, что он наговаривает на его сыночка. Что тут поделаешь, огорчился донельзя Жуман и вернулся восвояси. И утешил дитя: "Потерялся карандаш, ничего, я тебе новый куплю у торговца".

Как-то, напали озорники на одного мальчика из аула Карткожи, решил заступиться, да самого так толкнули, что, упав, расцарапал до крови всю руку. И разве только это? Сколько раз зимой дети опрокидывали его с верхового бычка в сугроб, за пазуху снега натолкают, книги раскидают, шубу порвут... Перепуганного бычка попробуй догони, так и приходилось

тащиться по пояс в снегу на своих двоих домой. Да что там говорить... наиздевались!

Мысли о таких невзгодах не раз неприятно волновали Карткожу, закипало прямо все в груди: "Эх, бедный я, ау! Иначе... чем я хуже них, не глупее ведь? Может, они по способностям меня превосходят? Если чем превзошли, так это отцовской скотиной. Мир какой, ай! Будет ли такой денек, когда я заставлю их всех страшно—страшно пожалеть? " Ну да пусть. Разве он один страдает? Отцу тоже еще как достается. Сват волостного, сам богатей, за какой—то мелкий должок отнял у них быка, как ни бились за свое — все напрасно. Куда отцу тягаться с родней волостного! Кому на него жаловаться? Нет таких заступников на свете. Зимой вот курьер в мундире заявил, что для толмача нужна лошадь, съездить туда - сюда, и отнял отцовского единственного

гнедого рысака, на котором в город добирались, и овец пасли. Пропал конь, лишь шкуру вернули. А аульный голова тут как тут: почему налог за гнедого не уплачен?! И давай орать на отца, костерить его по-всякому. Все пришлось выслушать Карткоже. Бий соседнего аула присвоил сенокос отца, куда только не ходил он жаловаться, да никто не стал связываться даже с этим доморощенным судьей. И это известно Карткоже. И царапает его сердечко. Все они: волостной, толмач, курьер, аульный голова и всякие другие, кто разъезжает верхом с важным видом, представлялись Карткоже насильниками, грабителями, душегубами.

Подражание

Карткожа, отучившись по старинке, стал вроде как благочестивым муллой. Даже, наслушавшись у зятя мелодий макамов, наловчился распевать

молитвы; начнет читать суры из Корана, да не просто, а мелодично, плотно поджав под себя пятки и сомкнув веки. В скорбный час мог подсказать, как следует, согласно законам шариата, выносить покойника, как обмыться новобрачным перед бракосочетанием, кому положены подаяния, непременно прибавит, да мало ли! Однако за всю эту большую науку и труд не имел ни он сам, ни отец его ни копейки, от имеющих ее. Отчаиваясь, Карткожа особенно уповал на милость Бога и молился со всем возможным усердием; на случай, если Бог не услышит его просьб, просил помощи у пророков, святых, суфиев и ученых богословов старины. Могу предположить, что все перечисленные высокопочитаемые личности оказались глухи на ухо — никто не услышал мольбы юного муллы, никто из них не подсобил. Да и как! Если от них и следа не осталось - остался один прах.

Карткожа прослышал, что в каждой волости есть школы, и учатся в них разночинные ученики, за два-три года выучивают русский язык и готовы работать толмачами — переводчиками. В прошлом году видел он такого переводчика при русском начальнике. Ах, как он выглядел! Сам беленький — пухленький, а пуговицы золотые! С городской прической. На ногах сапоги, как у государя. Как начал переводить речь начальника, так у всех рты пораскрывались — так гладко и важно! А начал было толковать чисто по-русски с одним полицейским, так тому и деваться некуда было! (Всем известно: кто больше наболтает русских слов, тот и победитель). Очень понравилось Карткоже, как переводчик загнал того стражника. Удивлялся: надо же, и среди казахов есть такие знатоки, ведающие как свой, чужой язык, ау! А как принимал переводчика волостной голова! На самом почетном месте расстелено было под него шелковое одеяло, а под локоть подсунута пуховая подушка;

полеживает на боку и покуривает папироску, а чай подали — ну как в волшебной сказке! На пальчике у него такой перстень, что и названия ему нет, а на белой жилетке колыхалась серебряная цепочка от часов, из грудного карманчика пиджака выглядывала искусная расческа и еще какая-та невиданная вещь - эту картинку Карткоже никогда не забыть. А если взять местного толмача? По всей округе не сыщешь такого казаха, кто бы его не опасался, кто бы подошел к нему не с почтением. А какой писака! Как начнет строчить своим пером, так кажется Карткоже, что строка толмача по весу не менее значительна вызубренной им "Во имя Аллаха, милостивого и милосердного"— на века! Нет такого человека, кто бы мог бы увернуться от росчерка пера толмача. Но впрочем, это прежде, Карткожа относил местного толмача с волостным к верховной власти, теперь же убедился, что могущественней

переводчика в этом подлунном мире никого нет.

обучающие русскому языку, и возможность общаться с господами, знающими русский язык, вызвали в голове Карткожи разные новые фантазии. В голове родились мысли такого рода: "Святые, ай! Эх, учился я бы по-русски! Эх, стал бы хватом, как переводчик... У них, небось, все мечты исполнились... о чем еще мечтать?..." И все думает, и думает о таком. Отправится ли проведать бабушку за несколько верст, заглянет ли к старшей сестре в другом ауле, пасет ли теленка, собирает ли кизяк для топки — все те же мысли. А толмач из местных стал даже сниться: стоит и о чем—то яростно спорит по-русски с каким—то русским и переспоривает того. А себя видел смело прохаживающимся по городской улице посреди русских. Проснулся, глядь: он все тот же Карткожа, владелец

облезлого лисьего треуха, стоптанных казахских сапог, чапана, познавшего не одно лихолетье, а на шее висит все тот же прежний тумар, с вложенным в него листочком с молитвой во славу Всевышнего. Передохнуть бы ему от этих мыслишек, а он опять думает о своем толмачестве и видит замечательные сны. Проснется — нет ничего.

Ласточка

Аул Карткожи у Черного колодца. Люди на летних пастбищах, отца дома нет. И старший брат где-то там, в лачужке, на дальнем отгоне. Вовсю уже сияет появившееся солнце. Мать велит: "Ступай! Коровы пришли на водопой". Пришлось плестись с ними к колодцу.

Думал напоить своих коров быстренько, но не вышло — у воды

сгрудилась рогатая скотина всего аула. Не протиснуться. Принялся отгонять.

Куда там! Коровам порядок не знаком, не станут выстраиваться в очередь к поилке, как положено приличной животине. Толкаются, мычат,

наскакивают, тянут морды к воде, так и норовят рогами поддеть, рог об рог: таре—туре! Бодливая корова младшего дома так и не дала его короткохвостой буренушке напиться, отпихнула ее в сторону. Карткожа ткнул ее в бок кулаком, отгоняя прочь: "Ах ты, тварь негодная, вот скотина!”. Та покачала укоризненно головой, но

покорно все же отклонилась от него. Остальные же коровы и не подумали

внять его угрозам, напирали и напирали. Добравшиеся до поилки пили из нее взахлеб, выпучив глаза и распуская по воде пенистые слюни, а главное — долго. Воды осталось совсем

чуть-чуть на дне поильного корыта. Вторая беда - дырявое кожаное ведро, вытянешь из колодца, а в нем водицы — нос не утопишь. "Кругом паразиты!

Нучто им стоило подлатать ведро!" — возмущался Карткожа, и давай опять вытягивать ведро за ведром из колодца, каждый раз в нем не больше, чем на чашечку. Замучился, уморился, пот градом, а хозяева коров посматривают на него издалека: давай, мол, парень, не все еще наши коровушки напоены, давай, мы тебе всегда доверяли. "А вот брошу все назло вам!" — закипает Карткожа. Злится и думает: "Небось, считаете, что мне не по силам наполнить поилку? Нет, не такой я слабак!".

Решил не уступать. Можно сказать — дело чести. Коровы стали напирать послабее, Карткожа передохнул и оторвал взгляд от колодца.

Со стороны Большого аула ехали два всадника. Один из них весь в черном, словно и одеть больше нечего, не спасла его и татарская меховая шапочка на голове. Все в нем говорило: не казах я! — так неловко, скособочившись,

сидел он в седле, елозил по лошадиным бокам коленками, все пытался сунуть ноги под брюхо лошади, и эта, болтавшаяся в его руке камча, которую он едва удерживал... Рядом с ним парень из Большого аула — Садуали. Прошлепали мимо колодца и к дому аульного головы, где и спустились с седел. "Узнать бы: кто такие?" заинтересовался Карткожа и, как только напоил коров, поспешил за ними. Еще бы, кому-кому, но не ему дано, после знакомства с фигурой переводчика- толмача, равнодушно пройти мимо человека, одетого на русский манер, так и тянуло оказаться поближе, словно человек в мундире медом мазан. Ну, узнал — не по-казахски одетый тип, студент из Уфы, триумфально возвращающийся к родительскому очагу.

Хозяин дома — голова, засыпал гостя вопросами. Больше, надо отметить, не спрашивал, а выпытывал. Когда

выехали из города Каратау? Какие там русские новости из тайги, неведомые нам? Из какого рода будете? Сколько лет учились? Есть ли у Вас родители? А родичей у вас числом сколько? Женаты ли вы? Словно выбирал для дочери жениха. Студент отвечал ему кратко и односложно. На какое—то время аульный голова многозначительно замолчал, а затем выдал: "А калым еще никому не выплачивали?"

— "Нет", — ответил студент. Услышав прямой ответ, голова вроде как удовлетворил свое любопытство, а возможно, просто разочаровался в госте, как в потенциальном достойном женихе, посчитав его слишком грубым для своей дочери. По крайней мере, отстал. Нахрапистая манера аульного головы вести разговор, его непоколебимая уверенность в том, что он имеет полное право знать о собеседнике все, даже то, что он вовсе и не желает высказывать, удивляло и

возмущало Карткожу. Особенно бестактным ему показался последний вопрос. "Бог мой милостивый, — подумал он: — Неужели нельзя с гостем поговорить о чем-нибудь постороннем, ау!". Ну, он бы, к примеру, спросил о школе, о том, как там и чему учат, о городе, наконец. Гораздо приличней.

Однако, промолчал, посчитав неудобным вмешиваться в беседу, затеянную человеком намного старше его. А у головы своя забота — он обязан по государевой службе предоставлять лошадей и сопровождать проезжающих важных господ. Отскакавший свое Садуали уже напоминал ему: "Господин

студент, думаю, не намерен засиживаться, пора, наверное, готовить лошадей". Голова только и ответил: "Е, подготовят", а сам сидит и думает: "Одна лошадь найдется, а со второй как быть? Гнедую бы кобылицу оседлать? Но на ней отправились за

верблюдами... Серую кобылку дать, так

петушком, по-русски, обязательно хребет

ей собьет...может, седогривую? Нет, я

отправил ее остыть чуть, а у вороного

на спине язвочка, никак нельзя...так какую ему подобрать лошадку, чтоб было поспокойней?".

Вот какие мысли отягощали аульного главу. И вдруг пришла замечательная идея, сразу же поспешил высказать: — Ты бы, Карткожа, попусту тут не сидел, а оседлал бы свою кобылу и проводил бы, как положено, господина студента до аула отца.