Страница - 2

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Четвертый аул, приютившийся в глубине гордого Алтая, — один из прелестнейших, овеянных благодатью райских уголков нашей земли.

В бурную пору расцвета, когда в ауле кипела шумная жизнь, здесь было три улицы, и каждая носила свое особенное название.

Сегодня от прежних улиц и следа не осталось.

Однако местные жители до сих пор хорошо их помнят: одна из улиц называлась Алмалы, то есть Яблоневой, вторую именовали Орталык — Центральной, ну а третья звалась по-русски — Заречной...

Название последней дал Метрей-ата. Так аулчане переиначили на казахский манер имя своего земляка деда Дмитрия — живописного старца с густо заросшим растительностью лицом. С незапамятных времен дед Метрей жил по ту сторону речки Талдыбулак, перерезавшей аул пополам, потому и прозвал свою улицу «Заречной».

Когда-то вдоль главной сельской «магистрали» располагались, выстроившись гусиным выводком, все культурные и административные учреждения аула: местная контора, магазин, начальная школа, медпункт и клуб. Вот поэтому дед Метрей и величал ее гордо — «Центральной», а его земляки-казахи — «Орталык».

Что касается Алмалы, протянувшейся на этом берегу речки, непосредственным виновником ее названия стал единственный аульный учитель Мелс. Связанная с этим история вообще настолько любопытна, что давно превратилась в местную легенду...

Короче говоря, Мелс, окончив в свое время педучилище, получил, как полагается, государственное распределение и приехал учительствовать в этот аул, расположенный в самой глубинке... Работа ему была по душе, а вот привыкнуть к новому месту жительства он долго не мог и первые годы сильно скучал по дому, тосковал по родным и друзьям, оставшимся в необозримой дали — на обетованной земле Семиречья.

Как-то во время весенних каникул ему удалось наконец вырваться на побывку домой — в далекий Капал. Возвращаясь оттуда, он на обратном пути прихватил с собой саженец молоденькой яблони, тщательно обернув и укутав его.

Надо сказать, в ту пору учитель еще не женился на своей когда-то стройной и изящной Зайре, которая сейчас сильно располнела и стала похожа на опрокинутый таз. Мелс был тогда завзятым бобылем и снимал комнату в доме аксакала Касимана. Деревце яблони, с такими трудами доставленное им из черт-те какой дали, он посадил прямо под выходящими на улицу окнами дома Касекена.

Незаметно промчались годы. Буйно зеленея, саженец тянулся ввысь и постепенно превратился в большое ветвистое дерево с пышной кроной. Правда, ожидания многочисленных соседей Касимана не оправдались — яблоня так и не принесла сладких и сочных яблок. Разрастаясь, наливаясь с годами силой, упрямое дерево по-прежнему оставалось бесплодным, а одной необычайно суровой зимой вымерзло и в конечном итоге засохло.

Что бы там ни случилось, но это дерево было первой настоящей садовой яблоней, выросшей в этих местах. Поэтому, принимая такой исключительный факт во внимание, жители аула решили навечно запечатлеть памятное событие в истории и в честь погибшей яблони назвали одну из здешних улиц Алмалы — Яблоневой.

С тех пор как высаженная учителем Мелсом яблоня высохла, а практичный Касекен пустил ее на дрова, прошло уже много лет.

В прежние времена вдоль трех аульных улиц располагалось около сотни дворов, а нынче ряды домов сильно поредели, словно заросли камыша после пожара, — их осталось всего-то семь.

Кроме тех, кто обитал в этих сиротливо возвышающихся теперь в разоренном селении семи домах, остальные семьи начиная с позапрошлого года стали одна за другой перекочевывать в расположенный у подножия гор Мукур. Последнее семейство перебралось туда в прошлом году.

Еще недавно шумный поселок совершенно опустел; мало того, уезжавшие аккуратно разобрали свое жилье, пометив каждое бревнышко, постепенно перевезли все это и подняли дома на новом месте. Так что ныне Четвертый аул напоминает собой пятнистую спину паршивой лошади: ямы да пустоши, одиноко торчащие колья да обгорелые бревна... Этим летом всюду буйно разрослись крапива и конопля. Скосить траву некому, да и скота в округе, что выел бы бурьян, почти не осталось.

Судя по словам старожилов, древнее название аула — Айдарлы, то есть Счастливый*. Возможно, это и так, ведь он, действительно, располагается в удачном месте, в девственной тиши первозданной природы, словно гордый хохолок на горной гриве величавого Алтая.

На южном краю аула черной стеной встает дремучий лес, из гущи которого возвышается, посверкивая серебристой короной, вершина Акшокы. Сбоку тянутся ряды скалистых хребтов. На гребнях этих вздымающихся друг над другом скальных гряд шумят на ветру вековые кедры и пышные лиственницы. Откуда-то из горловины Акшокы срывается бурным потоком речка Талдыбулак; ближе к аулу, усмирив свой дикий норов, она начинает игриво петлять, но ниже снова взрывается грохотом и с оглушающим ревом низвергается со скалы. А по ту сторону этого шумного водопада, в ложбине, буйно заросшей зеленью, сияет своей зеркальной гладью озеро Кундузды с хрустально чистой, прозрачной до самого дна водой.

Возразить нечего, аул и в самом деле находится в настолько благодатном месте, что ему как нельзя более подходит такое гордое название, как Айдарлы.

В тот год, когда после революционной смуты гонимые красными белые окончательно бежали с Алтая, аул, по словам все тех же стариков, переименовали в «Коммуну». А следующее его название — «Четвертая бригада». Кто и когда окрестил селение подобным образом, люди уже не помнят, но именно так оно называлось официально. Правда, в народе «Четвертая бригада» быстро превратилась в «Четвертый аул», как для удобства именовали его сами жители.

По мнению плотника Байгоныса, последнее название наиболее подходящее и точное.

— К примеру, Мукур — это центральная усадьба совхоза, то есть бригада самая что ни на есть первая. Берель находится по соседству, поэтому он вторая бригада, — говорит Байекен, поочередно загибая по пальцу. — Орель — третья бригада, ну а мы — четвертая. Все совершенно разумно и по закону... Никаких споров тут и быть не может.

— А почему это мы четвертые? Почему мы должны быть самыми последними? Отчего мы не третья или, к примеру, не вторая бригада? — начинает в таких случаях спорить с Байгонысом недоумевающий Касиман.

— Потому что наш аул находится дальше всех от центральной усадьбы, на самой окраине совхоза, — терпеливо, не поддаваясь на провокации, объясняет Байекен своему бестолковому сверстнику.

— А почему это мы оказались вдруг на окраине? — искренне удивляясь такому открытию, недоверчиво спрашивает Касекен.

— Посмотри на карту — и все поймешь! — отмахивается Байекен, пытаясь отвязаться от надоедливого старика.

Однако Касекен один из тех упертых упрямцев, что от своего не отступят, вот он и напирает пуще прежнего.

— Ты бы, Касиман, раскрыл свои зенки да вгляделся как следует в карту! Неужто не знаешь, что наш аул находится на самой границе Казахстана?! — начинает злиться Байгоныс. — Дальше нас нет уже никаких казахских селений: с одной стороны — Китай, с другой стороны — Монголия, а с третьей — Россия. Ясно тебе?

- Все равно начальство не право, — стоит на своем строптивый Касекен. — Нельзя так обидно разделять аулы — нельзя присваивать номера в зависимости от того, близко или далеко они находятся от Мукура!

— А какой же, по-твоему, признак следует брать во внимание, когда даешь имя аулу?! — переходит на крик уже по-настоящему рассерженный Байекен.

— Ну... надо учитывать, какую продукцию он производит...

— А какую такую продукцию твой аул дает столько, что ходит в передовиках?

— Как, какую... Мы овец пасем... еще коров доим...

Байгоныс от подобного заявления бесится еще больше: недотепе-сверстнику даже верный ответ не может прийти на язык вовремя.

— Эх, Касеке, Касеке!.. — качает он головой. — Ни о чем, кроме коров да баранов, ты и вспомнить-то не можешь!.. А наш аул, между прочим, сани делает, телеги мастерит, конскую упряжь изготавливает... Это для тебя не продукция, что ли?

— Ну вот, ты и сам вспомнил... слава Богу, продукции у нас хватает! Надо же, с чего это я про сани забыл?.. — говорит Касиман с сияющим видом, словно только что обнаружил давнюю пропажу.

Байгоныс вдруг понимает, что разговор начинает смещаться абсолютно в другое русло, поэтому опять принимается доказывать свое:

— Нет, Касеке, по сравнению с другими бригадами, все это незначительные занятия. В основе своей наш совхоз — хозяйство, которое занимается выращиванием маралов. А для мараловодческого хозяйства твои три-четыре отары овец да парочка коровьих стад ценности вообще не представляют. Ясно? Если со временем от нас отгородят горы и скалы, у тебя и пастбищ-то не останется, негде будет скот выпасать, так что завтра ты сам побросаешь своих коров да баранов и сбежишь отсюда...

— Не каркайте, Байеке!

— А я и не каркаю... Мне кажется, совхоз на самом деле постепенно отгородит эти горы и полностью займется разведением маралов. Не говори потом, что я не предупреждал тебя об этом, Касеке. Живы будем — еще увидишь!

С тех пор как состоялась эта памятная беседа, прошло уже четверть века. «Да ты у нас пророк! — говорят теперь Байгонысу ровесники. — Жаль, что грамоту не освоил, вот и остался не у дел, а иначе, с твоими-то способностями наверняка давно где-нибудь в Алма-Ате сидел бы».

«Пророком» старики называют Байекена потому, что его провидческие слова, сказанные когда-то Касиману, в точности сбылись.

С каждым годом поголовье маралов и оленей в хозяйстве увеличивалось, и совхоз постепенно, склон за склоном, отгородил от аула все окружающие его горы и скалы. В итоге площадь пастбищ Четвертой бригады неимоверно сократилась, а посевные и сенокосные угодья оказались внутри огороженной территории. В связи с этим местное поголовье овец и коров распределили между другими совхозами. А вместе со своими подопечными переехали в соседние хозяйства практически все пастухи, доярки и прочие животноводы.

С сокращением земельных угодий и дефицитом работы в ауле здешние жители приуныли, почувствовали, что теряют опору под ногами, и стали разъезжаться кто куда. Следом официально закрылась и сама бригада. А бригадная контора вместе со всеми бумагами и имуществом переехала вниз, в Мукур.

Поначалу поговаривали, будто в Четвертом ауле создадут звено оленеводов, но, похоже, после раздумий это посчитали невыгодным. Так что обещание, данное руководством совхоза, осталось лишь на словах, и надежды некоторых аулчан, поверивших ему и рассчитывавших на работу в звене, не оправдались. Выждав какое-то время, они тоже подались на центральную усадьбу.

После конторы закрылась аульная школа. Учитель Меле хлопотал за нее как мог, вплоть до района дошел. Однако его усилия оказались напрасными. Исчерпав все возможности, он собственноручно отвел двух последних своих учеников в Мукур и устроил их в тамошнем интернате.

Вслед за школой убрали и магазин. До этого аульный универмаг, как и положено, регулярно выполнял месячный план, в основном за счет реализации спиртного. Но, когда большинство жителей переехали и в ауле остались одни старики да старухи, продавщица, естественно, лишилась прежней полновесной выручки... Разговоров о том, что магазин вскоре ликвидируют, никто заранее не слышал. Когда же магазин закрылся, аулчане даже не обратили на этот факт особого внимания. Будто так и должно было быть. Во всяком случае, знали одно: из райцентра прибыл какой-то холеный джигит с тонкими усиками и два дня к ряду проводил в магазине ревизию. А после завершения этой проверки они вместе с продавщицей буквально «вывернули» универмаг наизнанку, и все его содержимое было за день вывезено.

— Они не вправе так поступать! — пристально провожая взглядом трясущуюся на ухабах машину, выразил недовольство происходящим учитель Мелс. — Я поеду в район и все равно заставлю вернуть магазин на место! — пообещал он, скрипя в отчаянии зубами. — Пусть нас десять человек осталось, пусть хоть пятеро останется, но мы ведь живые люди, а не какие-нибудь там лягушки беззубые! Мы, между прочим, тоже населенный пункт!

Услышав это, плотник Байгоныс сказал Мелсу:

— Не стоит тебе ввязываться в такие хлопоты! Мы и без магазина прожить сможем, придумаем что-нибудь...

По всей видимости, после того как Мелс, прошатавшись по кабинетам впустую, так и не сумел отстоять даже собственную школу, Байгоныс не очень-то верил в возможности учителя.

Не прошло и месяца, как следом за магазином ликвидировали медпункт.

— Не-ет, братцы, теперь вы меня не удержите! — возмутился опять учитель Мелс. — Теперь я точно дойду куда следует. Согласно конституции, каждый гражданин имеет право на охрану здоровья. Мало того, по принятому недавно постановлению Совмина, власть на местах обязана всячески улучшать предоставляемую медицинскую помощь. Вот они и «улучшают»: вообще все позакрывали и вниз увезли. Это полный беспредел! И творят его местные выскочки — нутром чувствую. Я найду на них управу — пойду в самые высокие инстанции! Так что не удерживайте меня, даже не пробуйте!

Горстка оставшихся в ауле жителей требование учителя выполнила и на этот раз отговаривать его не стала. Правда, сам Мелс особого рвения не проявлял. Только обещал, что вот-вот отправится в путь. А тем временем уже подступила зима со своим привычным суровым нравом. Собственного транспорта в ауле нет, пойти же в трескучий мороз пешим или даже выехать верхом в здешних краях равносильно тому, что открыть ворота в ад. Поэтому Мелс твердо решил: что бы ни случилось, он все-таки дождется окончания зимы, а уж в начале весны непременно отправится в дальний путь с жалобой на самоуправство местных властей.

— Я им покажу, пусть только потеплеет! Сначала в область поеду. Если там не помогут, прямиком в Алматы двину! — грозился учитель, когда начался январь.

— Во дает! — качая головами, искренне удивлялись его напористости все аулчане, включая и глухого Карима. — Но почему он сразу в Алма-Ату не поедет, зачем тратить силы впустую?

А аксакал Касиман посоветовал зятю:

— Ты бы лучше в Москву поехал, тогда одним махом и школу, и магазин, и врачиху вернешь!

Однако учитель Мелс и не думал прислушиваться к мудрым наставлениям стариков.

— Не-ет, родные мои, здесь свой этикет требуется! — сказал он, выставив для убедительности указательный палец. — Необходимо по ступенькам подниматься, соблюдать инстанции, иначе стыда не оберешься!

— О чем это он? Какая «станса»? — не понял Касекен и с надеждой посмотрел на Байгоныса: — У тебя такой нет?

Байгоныс, обтесывавший в этот момент опоры к полозьям саней, изумленно приподнял плечи и покачал головой.

Наконец пришла долгожданная весна, стаял снег, пробилась первая зелень. Хотя подоспел назначенный срок и дни стали теплее, учитель Мелс даже виду не подавал, что собирается в город. Старик Карим, убедившись в этом, предположил, что Мелс, очевидно, решил дождаться, пока подсохнет земля и дорога станет более проходимой.

Незаметно подкралось и буйное лето. Но учитель по-прежнему безмолвствовал, будто язык проглотил. Непонятно, куда только подевались его прежняя неистощимая энергия и та необузданная прыть, которые он демонстрировал, когда за окном падал ноябрьский снег, — смирнее овцы стал, покорнее клячи.

В начале июня прошел слух, будто Салима, незамужняя девушка из их аула, собирается в город. Прослышав об этом, глухой Карим, сцепив за спиной руки, тут же поплелся к дому учителя.

— Мелс, светик мой, вижу, тебе некогда возиться с нашим делом. Ты бы рассказал о нем Салиме да направил ее куда следует, пусть эта девчонка нашей проблемой сама займется, — посоветовал он учителю.

Мелс покачал головой, мол, так нельзя. А почему нельзя, не объяснил. Карим же не стал приставать к нему с расспросами.

— Что ж, светик мой, тебе лучше знать, — немного разочарованно сказал он и ушел восвояси.

Со временем все эти разговоры о поездке и бравада учителя Мелса были благополучно забыты. А жители небольшого аула, смирившись с предписанной им участью и приспособившись кто как мог к новым условиям, продолжили свою тихую, незаметную жизнь.

* * *

Вот так от некогда благополучного, бурлящего шумными буднями аула осталось всего-навсего семь домов, где проживают сейчас восемь семей.

Силуэты этих домов сиротливо чернеют средь пустоши в семи разных концах прежнего селения. Вдоль каждой из бывших улиц — Алмалы, Заречной и Орталык, ныне стоит лишь по одному-два дома.

Тот, что сереет невзрачным пятном у ближнего края, точно отбившийся от стаи гусь — это дом Салимы.

Да-да, той самой Салимы, на которую старик Карим хотел было взвалить в качестве поручения обязательство, взятое на себя учителем Мелсом. Любопытно, что Салима в то лето действительно долго собиралась в город, но в конце концов так никуда и не поехала...

До аулчан донесся слух, будто у нее в городе объявился родственник по материнской линии, говорили даже, что он занимает приличную должность. «Пусть сопутствует ей удача! — единодушно кивая головами, с удовлетворением молвили земляки. — Пускай перед бедняжкой путь к счастью откроется!»

Да и как им не радоваться приятным для Салимы вестям, если она каждому, с кем была знакома, сделала в жизни столько добра, на что любой другой человек вряд ли способен. Не только обитатели оставшихся семи домов, весь бывший Четвертый аул может засвидетельствовать ее необыкновенную отзывчивость и милосердие, которые способны растрогать даже самое равнодушное сердце.

Мать Салимы была неутомимой великой труженицей и потрясающе честным человеком — ни разу даже на нитку чужую не позарилась. Однако судьба ей выдалась нелегкая. Если и был в этом бренном мире человек, который молча терпел лишения и ушел, так и не вкусив светлых радостей жизни, то это, наверное, покойная Нур-бикеш.

Едва вышла замуж, как супруга забрали на японскую войну; она не то чтобы насладиться, даже осознать свое супружеское счастье не успела. А спустя совсем немного времени, летом сорок пятого, получила похоронку. Больше Нурбикеш замуж так и не вышла.

Зачать от мужа не получилось, но в середине пятидесятых у нее все же родилась дочь — Салима. Откуда взялась малышка, кто ее отец — это для земляков до сих пор остается тайной. Кто знает, почему, но никто и никогда не ставил Нурбикеш в упрек, что она нагуляла ребенка на стороне. Бедняжка и дальше тихо вела свое нехитрое хозяйство и усердно растила маленькую дочь.

Некоторые аульные кумушки, которым не терпелось узнать разгадку этой тайны, на протяжении нескольких лет усиленно наблюдали за Нурбикеш. Но никаких не-подобающих вольностей, никакого вызывающего подозрния поведения они за ней так и не заметили, и в конце концов их надежды узнать правду растаяли.

И ту зиму, когда дочь училась в девятом классе, Нур-бпкеш неожиданно слегла. Потом состояние резко ухудшилось, и ее увезли в районную больницу. А с наступившем лета она вернулась домой лежа на носилках, так как одну сторону тела разбил паралич.

И з-за болезни матери Салима не смогла продолжить учебу в десятом классе. Пошла работать, устроившись дояркой на ферме.

Нурбикеш от болезни не оправилась: как слегла однажды, так с того времени с постели и не вставала, на протяжении всех десяти лет до своей кончины.

Зная обо всем этом, односельчане искренне восхищались сознательностью Салимы, удивлялись силе и мужеству этой совсем еще юной и хрупкой девушки. Ни разу пикто не видел, чтобы она, подобно своим ровесникам, шла развлечься или потанцевать в клуб, разгуливала по улицам в веселой молодежной компании либо под ручку с парнем.

«Не хочу связывать тебя по рукам и ногам, боюсь помешать твоему счастью, доченька, не упусти время!» — не раз говорила Салиме бедная мать, благословляя ее на поиск избранника, но дочь с ее доводами не соглашалась и завести семью не спешила.

Правда, если послушать досужие разговоры вездесущих аульных болтушек, в один из годов Салима, похоже, решилась сойтись с молодым зоотехником, приехавшим работать в аул по распределению. Парень, говорят, пообещал ей: «Как только закончу двухгодичную отработку, увезу тебя в город!»

Когда подошел условленный срок, о котором он говорил, Нурбикеш дала согласие на отъезд дочери: «Езжай, если сердце зовет». Однако Салима, обняв ее, разрыдалась в три ручья и никуда не поехала — она не смогла оставить больную мать одну. Что тут поделаешь, говорят, уезжая, молодой зоотехник долго еще оглядывался назад с влажными от слез глазами.

Кто знает, правда это или вранье, но болтали, будто бы учитель Мелс одно время тоже имел виды на Салиму.

— Стыд-то какой, он же ей в отцы годится! — удивились, услышав эту новость, женщины.

— А что тут такого? — парировала мужская сторона. — Подумаешь, всего-то лет на пятнадцать старше! Мужчине даже идет, когда у него с женой такая разница в возрасте.

По всей видимости, эта история произошла еще до случая с зоотехником. Взор Мелекена, за долгие годы так и не женившегося и считавшегося в ауле закоренелым холостяком, то и дело невольно обращался к Салиме. Да и как не обратить внимания на изящную, словно ивовый прутик, девушку, которая к тому же так ловко и проворно управляется и с домашним хозяйством, и со своими прямыми обязанностями на работе! Увлечься-то Мелс увлекся, а вот поговорить с Салимой с глазу на глаз никак не решался, смущаясь большой разницы в возрасте.

Но однажды Мелекен, голова которого всегда полна идей, нашел-таки выход из ситуации... Обманом, лестью и посулами уговорил одну из своих соседок выступить в роли посредницы. Та же, прежде чем довести предложение Мелса до Салимы, не успокоилась, пока не «посоветовалась» со всеми женщинами аула.

Ничего, казалось бы, не произошло, но в ауле поднялся такой невообразимый переполох, будто в хлеву, на который внезапно напали волки. Естественно, Салима, будучи девушкой скромной, перепугалась этой шумной молвы и впредь старалась держаться как можно дальше от учителя...

Покойная Нурбикеш слыла при жизни отменным пекарем. Когда приезжали почетные гости, даже мукурс-кое начальство специально снаряжало телегу за испеченным Нурбикеш хлебом. «Круглые сутки из ее дома исходил аромат свежей выпечки», — вспоминают теперешние старики. Говорят, от одного этого волшебного запаха любой прохожий начинал с наслаждением причмокивать губами, будто уже попробовал мягкого, воздушного каравая.

Искусство матери передалось и Салиме. Но сейчас все не как раньше — в дом к одинокой девушке люди нечасто заглядывают. Да и сама Салима, в отличие от прежнего, редко разжигает тандыр и печет хлеб.

Когда распустили бригаду, а коров передали в другой совхоз, Салима лишилась работы доярки. Где-то около месяца ходила без дела, а потом устроилась почтальоном.

Вообще-то, с тех пор как существует этот аул, учреждения под названием «почта» здесь и в помине не было. И в далекие годы «Коммуны», и в более поздние времена «Четвертой бригады» все письма, газеты, журна-л ы и почтовые отправления доставлялись сюда на коне из Мукура.

После ликвидации бригады, когда народ стал перекочевывать, прежняя разносчица почты тоже вместе с мужем перебралась к подножию. Ее отъезд оказался как нельзя кстати — освободившееся место досталось Салиме.

— Если нас когда-нибудь и почтальона лишат, всем миром письмо напишем! — пригрозил как-то учитель Мелс. — Мы ведь тоже должны читать газеты и журналы, быть в курсе каждодневной политической жизни. Никому не позволим лишить нас этого права! Оно охраняется законом!

Заира, услышав громогласные речи мужа, тут же съязвила:

Не знаю, как остальные, но ты, я уверена, из последних сил выбьешься, чтобы не расстаться с почтальоншей!

— Зайраш, милая! Это ведь принципиальный разговор, — сказал ей с укором обескураженный Мелекен. — Речь идет о политике, а женщине не следует вмешиваться в политические разговоры!

В общем, должность почтальона, подобно другим, сокращать не стали и пока сохранили. А сколько стараний вложил в удачный исход дела учитель Мелс, люди не слишком-то осведомлены.

Однажды глухой Карим, которому этот вопрос не давал покоя, решил все-таки выведать ответ у самого учителя.

— Мелс, дорогой, все хочу спросить тебя насчет того письма про почтальона... — начал он. — Видать, ты сам все сделал, решил не беспокоить нас? Чует мое сердце... Наверняка не стал мелочиться, а разом заткнул всех... Жалобу-то, похоже, на самый верх написал?

— Кареке, я не жалобщик! — обиженно ответил учитель.

Не расслышав, Карим придвинул к нему ухо.

— Я не жалобщик! — громче повторил Мелс.

— Правду говоришь... Ты не такой. Ты у нас настоящий умница, ты молодец! — сказал Карекен учителю, на этот раз с неподдельно искренним восхищением.

Хотя должность почтальона благополучно осталась, положенный оклад все же сократили. Салима теперь получает лишь половину той ставки, которая полагалась ее предшественнице.

По мнению Зайры, все заявления Мелса — пустая болтовня, а сохранения ставки почтальона добилась сама Салима. По-видимому, она же сошлась с начальством и на эти пол-оклада.

После того как ликвидировали бригаду и народ переехал вниз, все без исключения жители семи домов, оставшихся на месте прежнего аула, стали постоянными подписчиками газет и журналов, а сверх того, и преданными слушателями радио. Даже старик Карим, который в жизни своей не раскрывал ни одной газеты, а бумагу использовал лишь по нужде, и тот подписался на периодику. Получал он районную газету и журнал «Мода». Последний оказался ярким, красочным, завораживающим глаз изданием, сплошь заполненным фотографиями красивых девушек и парней. Отныне Карекен с нетерпением ожидал каждый свежий номер журнала, будто долгожданную встречу с близким родственником...

Организовала же все это и уговорила людей подписаться на периодику не кто иной, как Салима.

За почтальоном начальство закрепило коня, прозванного Гнедым Захаром. Говорят, эта кличка пристала к животному потому, что его в свое время приучил к седлу и долгие годы на нем ездил старик-кержак по имени Захар.

Оседлав спозаранку Гнедого Захара, Салима дважды в педелю отправляется в путь. Забрав в Мукуре почту, усталая и измученная долгой дорогой, возвращается в аул лишь в сумерках.

Этой зимой в поездку туда и обратно она запрягала Гнедого Захара в сани с резвым ходом, куда садилась, укутавшись в теплый тулуп и прижав к себе на всякий случай старое ружье шестнадцатого калибра, правда, патронов к нему не было.

В ненастные дни аулчане, бывает, остаются и без почты. Не так давно, в начале февраля, на протяжении двух недель без передышки буйствовал буран. Салима обе недели отсиживалась дома, а когда приехала наконец в Мукур, газет и журналов скопилось там с целую гору. В этом ворохе подписки был и один тоненький конвертик. Письмо аксакалу Кабдену от сына из Алма-Аты.

В тот же день к вечеру в доме Кабдена и Нуржамал-шешей* собрались люди. Расположились кружком, а потом учитель Мелс громко, вслух прочел всем только что полученное письмо. В нем сын Кабекена писал, что нынче ему не удалось поступить на учебу, но в будущем году он обязательно поступит, а пока работает на строительстве, возводит дома и неплохо зарабатывает. В конце он просил выслать ему переводом немного денег из средств, вырученных летом за продажу скота.

— Как же так, он ведь, негодник этакий, в своем письме, что осенью прислал, писал, будто бы поступил учиться?! — рассердился Кабекен.

— Да Бог с ней, с учебой, главное, наш жеребенок в порядке! — со слезами радости на глазах сказала Нуржа-мал-шешей.

— Наверное, постеснялся сразу сообщить, что не поступил, — предположила Салима.

— Боже мой, чего стесняться-то? И вообще, с чего это он отца с матерью стыдиться стал?

— Разве он не джигит — видно, гордость заела!

— Лучше бы вернулся, чем в чужом краю зависеть от посторонних людей.

— И почему они из аула бегут?.. — задумался Касиман, удивленно качая головой.

— Разве один только Канат... никто из тех, что уехали раньше, сюда так и не вернулись, — прогудел и Метрей.

— С одной стороны, это правильно, что молодежь в городе живет, — изрек учитель Мелc, как всегда погружаясь в глубокие размышления. — Что ни говори, а Алма-Ата все-таки крупный культурный центр... Нельзя удовлетворяться малым — надо стремиться к лучшему. И потом, разве ждет здесь Каната готовая работа?.. Все равно ведь вы его в Мукур отошлете!

— Но в Мукуре у нас хотя бы родственники есть... А Алма-Ата — такая даль несусветная... живет там как сирота... жеребеночек мой! — и в следующее мгновение Нуржамал-шешей разрыдалась в голос.

— Прекрати сейчас же! — прикрикнул на байбише* Кабекен. — Чем твой сын лучше других уехавших? Развылась, старая, так и беду накликать можно!

— И мои сынки, и дети Метрея в городе живут, — поддержал Кабдена Касиман.

— А сын Байгоныс-аты в Усть-Каменогорске учится, — пополнила Салима «список» Касекена.

— Ваши-то хоть письма пишут. А наши, черти, совсем нас со старухой забыли! — пожаловался Метрей, расчесывая пятерней бороду. — С тех пор как я видел старшего сына в последний раз, прошло уже тринадцать лет. И как только терплю такое?..

— Ты об Андрее?

— О нем...

— Он, кажется, где-то в Мурманске, да?

— Да, в Мурманске...

— Говорят, там очень холодно. Видно, не может вырваться из-за проклятых буранов, — сделала предположение Нуржамал.

— А какой у Андрея воинский чин? — поинтересовался Мелc.

— Прапорщик!

— А-а? — придвинул ближе ухо глухой Карим.

— Прапорщик, говорю!

— Вот это да! — восхищенно качая головой, Карим повернулся к сверстнику Метрею и робко спросил: — А это старше генерала или как?

— Примерно такого же уровня — в общем, большой командир, то ли чуть старше, то ли чуть младше генерала, — со знанием дела заявил Касиман.

Байгоныс, который до этого не вмешивался в разговор, а молча слушал, ковыряя спичкой в зубах, вдруг улыбнулся и кашлянул. Сидящие, изумленно повернув шеи, приковали теперь свое внимание к Байгонысу.