Страница - 30

Иван ЩЕГОЛИХИН

КАК СЕРДЦЕ ВЕЛЕЛО

Юбилей целины прочно утвердился в нашей жизни как радостный весенний праздник. Каждые пять лет в марте украшаются улицы городов и сел лозунгами, транспарантами, приветствиями и портретами тружеников целины. Праздничная Алма-Ата встречает героев-целинников для торжественного собрания, подведения итогов и выработки планов на будущее. Не остаются в стороне от важного события и работники литературы.

В дни 30-летия целины в Кустанайском областном драматическом театре состоялась премьера спектакля «Снега метельные» по моей пьесе. Она написана по мотивам романа того же названия, а роман создавался в первые годы целины, по свежим следам увиденного и пережитого там же, в моей родной Кустанайской области.

На целину я поехал отнюдь не в творческую командировку, не за каким-то там материалом для повести или романа. Тогда я работал врачом, и Минздрав Казахстана послал меня в составе отряда медиков на целину. Работа была напряженная, трудная, беспокойная, ни о каком писательстве, сочинительстве для меня в тот период не могло быть и речи. Дело было в 1956 году, когда уже собрали первый казахстанский миллиард пудов зерна. Самый первый миллиард пудов оказался, пожалуй, и самым трудным, как все первое. О таком колоссальном урожае можно было только мечтать и грезить, а вот когда он явился, так сказать, воочию, неожиданно обильный и щедрый, то его попросту некуда было принять— не было тогда еще вместительных хлебоприемных пунктов, не было хороших дорог по бескрайним нетронутым просторам, хлеб сваливался прямо на токах, зачастую под открытым небом. Страда того памятного года затянулась надолго, хлеб пришлось вывозить и спасать почти всю зиму. В Кустанайскую область прибыло тогда очень много рабочих и шоферов для вывозки зерна из глубинок, всех надо было встретить, благоустроить, обеспечить жильем, питанием, позаботиться об их здоровье в условиях суровой зимы. Теперь уже исторический февральско-мартовский 1954 года Пленум ЦК вместе с задачей увеличения производства зерна наметил одновременно широкие меры и по развитию здравоохранения в целинных областях, так что медицинские работники с первых дней отважно трудились вместе с тружениками полей, им есть что вспомнить о том незабываемом времени.

Я не собирался писать о целине, пока там работал, но вот когда вернулся в Алма-Ату к прежним своим размеренным и в общем-то скучным будням, все чаще стал возвращаться мыслью к той жизни, которую я познал недавно. Она меня глубоко взволновала, если не сказать, потрясла, мне страстно захотелось написать о тех людях, которые остались в моей памяти, в моем сердце, которых я полюбил, написать о всей той сложной, разнообразной, чрезвычайно трудной и прекрасной молодой жизни, которая вошла в меня и которая так заметно отличалась от повседневности большого города, причем отличалась, как мне виделось, в лучшую сторону.

Так появился роман «Снега метельные». Никто мне не советовал, никто от меня не требовал — пиши, дескать, о целине, раз уж ты там побывал,— нет, меня самого тянуло запечатлеть увиденное, поделиться своим восприятием события с другими людьми, мне хотелось воспеть тружеников целины и: воспеть не отвлеченно, а конкретно, показывая все те немалые трудности, которые выпали на их долю.

Так велела душа, сама жизнь целинная продолжала жить во мне, я был восхищен людьми целины, все они казались мне красивыми, да так оно и было, наверное, ведь все были молодыми и все были разными, непохожими друг на друга, потому что приехали из разных мест — украинцы и кавказцы, белорусы и прибалты, удивительно много людей разных национальностей прибыло на целину сразу же, и каждый привез неповторимое своеобразие, частицу своей родины. Все онк были значительными в моем представлении, потому что добровольно приехали на трудное дело, и от этого, от сознания? высокой задачи, от готовности все преодолеть, все они были романтичными и красивыми.

Я написал роман как дань восхищения и уважения, как признание в любви, как память о пережитом и незабываемом. В романе нет героев из жизни, конкретных людей, с которыми я встречался или о которых слышал много хорошего, все персонажи вымышлены, но мне хотелось предельно точно передать события целинной жизни, а главное — особую, неповторимую атмосферу того времени. Я стремился создать обобщенный образ целины первых лет освоения — самых трудных и самых интересных. И сейчас, спустя десятилетия, во мне сохраняются огромное чувство благодарности труженикам целины, одолевшим такое великое дело, благодарность партии и правительству, принявшим такое решение, благодарность судьбе за то, что она связала мою молодость с целиной.

Владимир ШЕСТЕРИКОВ

ПЕРВОЦЕЛИННИКИ

Летела юность в эшелонах

Навстречу грозам и ветрам,

И звезды синие в студеных

Степях

завидовали нам.

Моторы глохли,

стыли дали.

Мели снега белее льна,

Тебя мы сердцем открывали,

Планета наша

Целина.

Ребята тульские и вятские

Пришли на зов степных дорог.

И в речь казахскую вплетался

Соленый волжский говорок.

И прежде чем в полях разбуженных

Колосья стали бронзоветь,

Нас согревал в мороз и стужу

Тугой палаточный брезент.

И в зной, и в слякоть, и в распутицу,

Сияя радугой зерна,

Кружила юность вечным спутником

Вокруг планеты Целина.

И, может быть, еще в семнадцатом,

Отвагой дерзкою полны,

С гражданской первыми раскатами

Рождались мы для целины.

Рождались в пламени и буре,

И потому, наверно, есть

И первый город на Амуре,

И звезды льющий Днепрогэс.

И потому пшеницы косы

Сквозь наши пальцы протекли,

И потому слетали в космос,

Взяв горсть родной моей земли.

Здесь навсегда со мной осталась

Моя любовь, моя весна,

Для мира на земле рождалась

Планета наша Целина.

Андрей КИЯНИЦА

РАГУЗОВА СОПКА

Только что закончился траурный митинг. Парни, одетые в ватники, стеганые брюки и кирзовые сапоги, плотнее обступили могилу. Они стояли неподвижно, склонив обнаженные головы. Над могилой поднимался пряный дурманящий запах влажной глины, хвои, краски. Было сыро и холодно. Второй день не выглядывало затянутое тучами солнце. И то ли от этой неуютной погоды, то ли от того, что рядом была смерть — люди зябко, почти по-детски жались друг к другу. Говорили тихо и робко. Лишь изредка можно было услышать нарочита громко сказанное слово. Произносил его какой-нибудь парнишка, быть может, впервые видевший рядом смерть и старавшийся уверить товарищей, что ему нисколечко не страшно, что бывалому человеку все привычно и понятно.

Когда гроб опустили в могилу, кто-то из старших бросил первую горсть глины. Сначала гулко, потом все тише и глуше ударялась о крышку гроба брошенная десятками рук застывшая за зиму земля. Скоро на кладбище вырос свежий могильный холм с ладно сколоченным и тщательно выкрашенным обелиском. В обелиск аккуратно вделана фотография парня с живым, энергичным, смеющимся лицом. Только глаза немножко грустные. Парень смотрит, недоумевая, словно спрашивает: «Что же это делается на свете? И зачем так поступаете, друзья?».

Но друзья не отвечают. Постояли молча и ушли. Так и остался он один.

А через несколько часов Утеген Кабазиев, парторг, еще не отогревшийся и усталый, сел писать письмо. Невероятна трудное письмо о мертвом.

...Поутру 2 мая 1954 года они форсировали последнюю балку и вышли на увал. Лука Нестеренко развернул карту. Угрюмо* сосредоточенный, с длинным шрамом на левой щеке, с израненной правой рукой он очень напоминал боевого командира. Нестеренко сориентировался, сказал трактористам Капустину и Потапенко:

— Держите левее.

— Разливы там, как море. Не пройти.

— Но не жить же нам здесь, целинники. Трогай. Пока что тут не поймешь, где ковыли, а где разливы.

Михаил Капустин дал газ и потянул левый рычаг. 

Впереди лежала ковыльная степь. Ни деревца, ни кустика. Одни ковыли. Казалось, сама седая древность дремала под холодным весенним небом.

Они проехали километров двадцать и остановились. Нестеренко весь этот промежуток не выпускал из рук карту. Еще раз посмотрел вокруг и сказал громко и почти торжественно:

— Вот и приехали. Глуши!

— Как? Дальше не поедем?

— А куда же дальше, ведь на центральную прибыли. Припехали до дому, до хаты.

Все остановились и на какое-то мгновение замерли. Василий Рагузов вскочил на гусеницу трактора, устремил быстрый влюбленный взгляд на простирающуюся перед ним степь.

— Хороша центральная. Просто чудо!

Неподалеку от того места, где они остановились и которое с этой минуты было центром совхоза, степь разрезалась длинной, сухой балкой. За балкой начинались бугры, над которыми возвышалась крутая сопка. Заросшая густыми кустами караганника, она напоминала барашковую шапку.

— Горы, долины, я вас вижу вновь,

Высокие вершины — могилы удальцов,—

не то пропел, не то продекламировал взволнованный и торжественный Рагузов.

— Что ж, товарищи, начнем рекогносцировку? — спросил директор.

— Да, пошли.

И хотя все очень устали и проголодались, никто у машин не остался. Долго бродили у оврага, возвращались в степь, сверяли карту с местностью, спорили и, наконец, совершенно выбившись из сил, вернулись к машинам и тут же все сразу решили: выбор сделан правильный, никуда дальше двигаться ее надо.

Нестеренко взял кол, воткнул в землю и ударил по нему обухом топора.

— Пусть вырастет на этой земле большое и хорошее хозяйство.

— И пусть счастливо заживут в нем люди!

Кто-то достал бутылку вина, кто-то открывал банку консервов.

— Товарищи, давайте все по-настоящему — ведь домой приехали,— с детской запальчивостью предложил Рагузов.— Во-первых, надо палатку, костер, столы, скатерти.

— Совершенно правильно. Сегодня же праздник.

— Да еще какой. И международный и совхозный. С этой минуты начинается жизнь нашего хозяйства, новая наша жизнь, товарищи,— сказал Кабазиев.

Через минуту Рагузов вместе с трактористами растягивал палатку.

Рядом с палаткой были поставлены ящики. Застеленные свежей простыней и уставленные консервами, кружками, чашками, они и в самом деле напоминали настоящий праздничный стол.

Когда все уселись, Василий Рагузов вытащил свою тетрадь и начал зарисовывать первый торжественный обед в. «домашней» обстановке.

Был это и в самом деле обед необыкновенный и незабываемый. Одна беда — закончился быстро. Солнце уже клонилось к западу, и на севере угрожающе громоздились белые тучи. От них тянуло зимним холодом. Надо было устраиваться по-хозяйски, надежно и надолго.

На следующий день один за другим подходили на центральную усадьбу тракторы с палатками, горючим, различным оборудованием и продовольствием, с полевыми вагончиками и плугами.

Шестого мая отпраздновали первую борозду.

Первая борозда! С каким нетерпением ждали ее люди! В комсомольских комитетах и на вокзалах, в вечерние часы на длинных перегонах многотысячного пути и в завьюженных избах атбасарских деревень — сколько передумали, переговорили о ней лихие ребята! Даже те, у кого привычно ложилась рука на рычаг, немало волновались. Очень многих вела эта борозда в жизнь непривычную, властно влекущую и тревожную. В Москве, в Харькове, в Кишиневе, у заводских дворов собрались они, словно стайки птиц, и улетели на край света в неведомую степь, древнюю и пустынную. И на этом безлюдье по первой борозде начинали свой путь в самостоятельную жизнь.

Романтика борозды одновременно была источником и силы и слабости совхозных коллективов. Поднимать целину! Ради этого готовы были переживать любые трудности. И всякий разговор о кирпиче, самане, о дранке и штукатурке сразу же вызывал уныние и протест. Не за тем ехали — штукатурить и плотничать могли и дома. Наше настоящее призвание — руль трактора. Больше ничего знать не хотим.

А в палатки ночами врывался пронизывающий холодный ветер, напоминавший о зимних вьюгах и метелях. И руководители совхоза заволновались.

— Конечно, мы приехали поднимать целину,— говорил Нестеренко на партийном собрании.— И начали, кажется, неплохо. Но в дальнейшем мы наверняка работу провалим, если не создадим хозяйство, хорошую усадьбу. Разбегутся у нас люди, вот увидите. Значит, главное наше направление сейчас — это строительство. Сюда надо бросить основные силы.

— И в первую очередь подобрать настоящего командира. Ведь наибольшие трудности будут здесь.

— В том-то и дело. Тут нужен человек деловой и мужественный.

Когда начали говорить о том, кого из коммунистов можно поставить прорабом, после долгого раздумья кто-то громко и уверенно предложил:

— А давайте Рагузова.

— Правильно!

Рагузов покачал головой:

— Трудно мне будет, товарищи.

— Об этом и говорить нечего. Не всякий тут устоит.

— Кроме всего, у Рагузова и знания должны быть, как-никак в строительном институте человек учился.

И с того дня стал Рагузов прорабом.

Он уехал на целину с третьего курса Львовского строительного института. Но пока что о строительном деле имел лишь самое общее представление. А главное — не было никакого опыта.

Два дня прораб в единственном числе представлял всю строительную организацию совхоза. Он бродил по палаткам, разыскивал старых каменщиков, плотников, штукатуров, как мог, разъяснял значение строителей целинных совхозов. В палатке ребят ему ответили короткой выразительной фразой:

— Не трать, кумэ, сылы...

Нечто подобное отвечали и девушки.

— Товарищ Рагузов, ведь вы же хорошо знаете, зачем мы сюда приехали,— сказала Нина Стряпушкина.

— Я-то, пожалуй, уже усвоил, а вы что-то не совсем.

— Не обязательно на трактор, прицепщиками работать будем, но только на целине.

— Узко вы, девушки, понимаете целину. Кроме борозды ничего не видите. Строить дома, школы, клубы, создавать для людей уют, культуру — ничто на свете с этим не может сравниться. А еще парк посадим, бассейн устроим. И вырастет тут у нас настоящий зерноград.

— Нечего нас агитировать.

— А я и не агитирую,— помрачнел Рагузов.— Досадно только, что вы оказались такие...

— Вы нас не попрекайте. Для нас самое главное быть трактористами,— вмешалась в разговор Анна Демкина.

— Самое главное быть в жизни человеком,— повысил голос Рагузов.— И работать там, куда посылают. И уж кому-кому как не вам быть строителями. Сейчас покрутитесь у тракторов, а потом сядете дома. Будут ведь у вас, девушки, семьи,— уже тихо, с доброй улыбкой продолжал доказывать Рагузов.— Дети, мужья. И как ни крути, больше в доме сидеть придется.

— Ой, не пророчьте.

— От такого прогноза плакать хочется.

Девушки заговорили, засмеялись. Рагузов понял, что задел нужную струну отзывчивых девичьих сердец, заговорил еще более горячо:

— Нет, правда, девушки, и детясли, и детсад, и школа, уютные квартиры — кому больше всего нужны? Вам. Вот и давайте создавать для себя...

— А вам не нужны?

— Мне очень даже. Я уже, девушки, истосковался по жене, по сыновьям,— голос Рагузова дрогнул. Он медленно полез в карман, достал записную книжку, вытащил из нее фотокарточку большеглазых своих сыновей.— В палатку везти рискованно, а без них горько. Будто половину сердца оставил. На дело не во мне. Мы ехали сюда не на один день. И нельзя нам, товарищи, жить табором. Никак нельзя. Нет, не оставили мы, девушки, свою городскую жизнь! Партия надеется, что мы переселим сюда, в степь, все городское. Для этого мало пахать — надо строить.

— И правда, девчата, верно ведь Рагузов говорит,— первой отозвалась Демкина.

— А почему бы и не стать строителями?

— Строить для людей дома — очень даже хорошо.

— Я, девушки, записываю,— Рагузов повеселевший, улыбающийся развернул записную книжку.— Кто первый?

На следующий день утром Василий Рагузов снова обошел палатки и вывел на строительную площадку свою первую бригаду. Развернул большой лист ватмана, на который всю ночь наносил план будущей центральной усадьбы.

— Вот здесь мы будем жить, товарищи. Сейчас мы остановились в самом центре парка, на месте будущего фонтана. Теперь смотрите...

Рагузов говорил увлекательно и убежденно. Его слушатели порой даже забывали, что кругом лежит голая степь, а видели стройные ряды белых, утопающих в зелени домиков, тенистый парк, большие светлые здания Дома культуры, школы.

— И правда, девочки, очень красиво.

— Но не забудьте, что это только первый вариант. Когда все продумаем, я попробую сделать доклад на общем собрании.

— Конечно, разрисовано хорошо, но когда это будет?— робко и неуверенно прозвучал чей-то голос.

— А вот это целиком зависит от нас. Чтобы наши планы сбылись быстрее, давайте начинать. Пока у нас фронт строительства не развернулся, все мы будем готовить фундаменты под сборные дома. Сейчас я вам выдам инструмент.

Они прошли будущий парк и остановились.

— Вот, товарищи, вооружайтесь,— указал Рагузов на заранее поднесенную сюда кучку новых, еще пахнущих заводом лопат.— Здесь начнем первую улицу.

— И назовем ее Комсомольской.

— Или Киевской.

— Вот так инструмент,— повертела в руках лопату девушка.

— Тонкая штука!

— Товарищ Рагузов, я револьверщица. Ей-богу, никогда этим инструментом не работала,— сказала Римма Кузьмина, плотная девушка с румяным лицом и черными бровями.

— Ну, тогда пропала. Тут с микронами дело иметь придется.

— Ничего девушки, научитесь,— сказал немного смущен-_ный Рагузов.— Сам инструмент вас научит.

Первый день дело не ахти как спорилось. До обеда уже не одна кровавая мозоль появилась и лопнула на девичьих руках.

Вечером девчата наскоро поужинали и повалились на кровати.

— У меня, девочки, от нашего инструмента еще днем в глазах потемнело.

— Ох, нелегко.

— А главное — неинтересно.

— Ковыряй лопатой землю. Это же занятие прадедов.

— Целина... И зачем я, дура...

Девушка не договорила. Подруги услышали приглушенные подушкой хриплые звуки и растерялись. С кровати приподнялась Мария Чижикова.

— Ну и пусть ревет! А я книги в Москве делала. И не жалею, что поехала. И лопаты не испугалась. Тут главное — для чего копаешь землю.

Встревоженные неожиданно вспыхнувшим спором, поднялись и другие девушки. Разговор всех задевал за живое.

Василий Рагузов в это время вместе с секретарем комсомольской организации ходил по палаткам ребят. Был мрачный и злой.

— Безобразие. Девушек заставляем траншеи рыть, а тут такие лбы на прицеп лезут.

И снова начинался горячий спор о главном в жизни, о призвании, о долге.

Много тревожных сомнений, беспокойных мыслей и раздумий было в этих, иногда всю ночь продолжавшихся разговорах.

На стройку пошли и парни. Вскоре Рагузов создал специальную бригаду по добыче камня. За бригадой, закладывающей фундаменты, шли плотники, штукатуры, печники.

Конечно, строители из них на первых порах были не совсем ловкие— многие до этого топор в руках еще не держали. Рагузов ходил от одной бригады к другой, как мог, объяснял, показывал, советовал. Ни одного обеденного перерыва не проходило так, чтобы он не собирал людей, не говорил с ними. И вечерами не сразу оставлял площадку. Вокруг него всегда строители. То выполнение обязательств проверяют, то опытом •обмениваются, то какую-нибудь книжку обсуждают.

Поздними вечерами, когда пустела строительная площадка, Рагузов уходил в палатку директора на летучку, докладывал о сделанном за день, требовал больше выделить машин, подсобных рабочих, ускорить вывозку щитовых домов. Потом шел спать и чуть свет опять приходил на площадку.

И вот уже поднялись первые дома, обозначились первые ;улицы. И теплее, радостнее становилось на душе у строителей.

Неподалеку от улиц со стандартными домами, ближе к балке многие начали возводить себе домики из самана.

— Растет наш городок, расширяется,— не раз слышал Рагузов.

К осени совхозный поселок разросся, принарядился, похорошел. Вечером, когда смотришь издалека на залитые светом улицы и дома, когда слышишь разносящиеся далеко вокруг звуки громкоговорителей, чудится, что и в самом деле в степи привольно раскинулся большой и шумный город.

К этому времени в совхозе уже сколотилась деятельная и дружная строительная организация. Люди сработались и полюбили свою профессию, мужественно переносили и лютые ветры, и неделями не перестававшие косые дожди, и крепкие утренние заморозки.

Как раз в это время пришел к строителям Василий Николаевич Рыжков, руководитель возникшей в совхозе новой отрасли хозяйства. Обращаясь к девушкам, заведующий фермой начал молить:

— Да вы только подумайте, на всю ферму — я один. Хоть отправляй обратно коров. Ни доярки, ни телятницы. А молоко нужно, ой как нужно.

— А при чем тут мы?