Бет - 5

"ЗОРЬКА-ЗОРЕНЬКА НЕНАГЛЯДНАЯ, ОПОРА И СЧАСТЬЕ..."

"Если кто-то до сих пор не верит в любовь с первого взгляда, то это его личное дело. А я вот верю! И моя Зорька — первое и последнее тому доказательство! — просветленно говорил мне Снегин. — Оно-то, конечно, всякое бывало. На то и Жизнь. Но такой любви ни у кого не было. Это факт!.."

Ничуть не преувеличивал Дмитрий Федорович. Ничуть!

Как только он впервые встретил ее, будто бы сошедшую в этот мир с прекрасной картины неизвестного художника — миниатюрную и одухотворенную, несказанно красивую (а было это в Верном — Алма-Ате по шалой весне Тридцать пятого года, кругом все призывно цвело, голову кружил хмель первых успехов, дорога Жизни казалась нескончаемой и светлой), он подумал вовсе не так, что Саша-Сашенька — это его судьба, нет, он сказал себе и ей, сначала пока еще мысленно, а потом уже и вслух, решительно, безоговорочно и неотступно: видит Бог, а с ним пусть и люди видят — вот, милая, ты — будешь мать моих с тобой детей!

Она ахнула от такой решительности, но он вскоре узнал, что Саша-Сашенька уже давно засматривалась на него. Она была на два года его моложе. Ему не исполнилось и 23 лет. Ей было чуть больше 20-ти. Это сейчас женихи и невесты ходят в молодых до 40, а то и 50-ти. Своих родителей (городок Мелекес на Волге, ныне Димитровоград) Александра Яковлевна, в девичестве Никитина, не помнила. Какое-то время детдомничала. А потом ее растила старшая сестра. Родители Снегина сразу же благословили сына и Сашу-Сашеньку. Такая вот и вышла необыкновеная и в то же время простая история. 19 октября Тридцать пятого года они стали мужем и женой. Потом он при всех стал называть ее песенно-ласково Зорькой и Зоренькой.

Реже — Сашей, Сашенькой.

А уж по имени-отчеству полностью не величал никогда.

Во всяком случае за многие годы я того не слышал.

Она же обращалась к нему — Митюнь. Или — папка, пап-кин.

И он, где бы и как бы далеко от нее ни был, всегда неизменно откликался на ее нежный зов.

Она вошла в его мир, в его стихи. Даже в так называемые оборонные.

"А когда пространства разрывая, Бросят нам Последнюю Войну — Мы пойдем с тобою, дорогая, Защищать великую страну. Зазвенят свинцовые метели, Ударяя в Запад и Восток. пылко и пророчески писал он.

Свинцовые метели не заставили себя долго ждать. Страшные, они, разрывая земные пространства, вероломно ударили с Запада. Но сначала были войны в Китае и в Испании. Была провальная и позорная война с Финляндией. Она казалась ему (и всем одногодкам) справедливой войной. С Востока свинцовые метели тоже были наготове. По сверхсекретному плану японского Генштаба "Кан-Току-Эн" Квантунская Армия должна была напасть на СССР сразу же после падения Москвы. С Юга германцев и японцев обязалась поддержать Турция. Из отчего дома летом Сорок первого 29-летний Снегин (тщательно сокрыв от медицинской комиссии серьезную болезнь) отбыл защищать великую страну, а молодая жена осталась с доченькой Таней и старыми родителями. Митя появился на свет уже без него. Сына и дочь надо было поставить на ноги, а родителей сберечь. Кто пережил войну в тылу, представляет, что это такое.

Не ведаю, во все ли тайны своей души и своего Бытия посвящал Зорьку-Зореньку Дмитрий Федорович. Но знаю, что на свете мало было и есть таких вовсе не слащавых, но сладких и неувядаемых отношений между двумя взрослыми людьми.

Даже когда их завернуло на седьмой десяток лет, прожитых вместе, она уверяла, будто бы ему не свойственны недостатки. Ему, их детям, у которых она, как мать, находила по справедливости массу достоинств, добрый и светлый человек, его Зорька-Зоренька, честная память его и совесть.

"Вы у меня идеальные, — говаривала она; верно, не слишком серьезно, — и мне за то скажите большое спасибо".

Она всегда была домовито-хозяйственна, практична, экономна, проста, но не простовата и до до конца дней своих так и осталась скромной-прескромной, но очень начитанной и образованной. Он был всю жизнь ей благодарен за все. Он никогда не терзал ее своим написанным, но всегда знал, что она самый внимательный, благожелательный и строгий его читатель.

Это она, Зорька-Зоренька, в сущности, научила его каждый день открывать что-то новое — и потом он без этого свойства вообще не представлял себя. Но сама она была не права в том, в чем с ней он соглашался: жизнь — не те дни, которые прошли, а те, что запомнились. И если сутки проходили за сутками, похожие друг на друга (так бывало на фронте в периоды затишья или в госпиталях после тяжких хирургических операций), то он знал, что эта схожесть чисто внешнего свойства и стоило немного (к ночи) вспомнить день, становилась резкой и ощутительной разница даже между часами, а часто — минутами.

Однажды он, уже простившись со всем на свете, прикинул приблизительно, не строгой меркой, а так, почти на, глазок, вычитая для полной очистки совести редкие отпуска, частые поездки и беспредметную литературную болтовню, — сколько пустых, бесполезных дней-ночей он прожил, и сам удившся — в многолетнем лесу (саду ли?) дней-ночей его (и ее) жизни (а она всегда была для обоих слитной в одну жизнь) почти все сосны оказывались корабельными (а яблони плодоносными). Иу сына Мити и у дочери Танилес (сад?) вырастал не хуже.

Когда Дмитрий Федорович чистосердечно признавался мне в этом, я попросил в тот вечер у него позволения передать хотя бы частичку столь теплых чувств одному из симпатичных мне моих же персонажей в повести "Просто Ивановы" из трилогии "Закон Бернулли", он, не задумываясь, сказал:

"Да Бога ради! Пожалуйста, Слава!"

И добавил свое излюбленное:

"Вот видите, как Жизнь снова просится в Книгу!"

Если они расставались (не про войну говорю — после нее ему доводилось ездить часто и много), он держал ее в курсе своих дел, встреч и расставаний, стараясь, по возможности, не утаивая ничего, придавать своим письмам лад непременно мажорный и ободрительный.

"Разреши тебе доложить, что я доехал до Целинограда без особого комфорта, но зато с интересными людьми (об этом — дома)… — писал он 1 сентября Шестьдесят четвертого года. — Александр Абрамович (Дубовицкий) встретил меня и повез по улицам, и я снова изумлялся: многоэтажный город, широкие просторные проспекты. Дома простой, но современной, очень приятной (и удобной во всех отношениях) архитектуры. Москвичи и ленинградцы показывают высокую культуру в своем градостроительстве… Словом, здорово!

Были в обкоме, были в облисполкоме. Председатель — Корнеев Василий Никифорович. Кажется, Человек! Во всяком случае рассказал о хороших и трудных делах области через призму человеческих сердец. Людей он знает! Очень тактично подсказал, что и где посмотреть (в развитие моего плана) и сам, без просьбы с нашей стороны, распорядился дать нам машину.

Поеду я по области в сопровождении Александра Абрамовича и Захара Петровича Катченко (это 77 лет старик, первый председатель Акмолинского укома, рыжий, энергичный… крепок на спиртное; приехал из Москвы, где давно живет)...

Квартира у Дубовицкого теперь не № 5, а 6: это в прежнем доме и в том же подъезде и на том же этаже (и в том же подъезде), но не в две, а в три комнаты.

В квартире мы одни: Клавдия Андреевна накануне моего приезда внезапно вылетела в Казань, где болеет ее мать. Яблоки твои будут ждать, Клавдию Андреевну, как заявил ее супруг, она до них большая охотница. Да, он сегодня получил авторские экземпляры своей маленькой повести "Сын Чапая". Представляешь нашу взаимную радость!

Вот, пожалуй, и все на сегодня. Вижу твое лицо: таких скушных писем еще не бывало! Что поделаешь — стареем!

Целую тебя, а всем остальным — приветы, поклоны и прочее.

Пускай кое-кто лопается от зависти — мы берем с собой четыре ружья и уж отведем душу на просторах степных.

МИТЮНЬ.

Хлебный СТОЛЬНЫЙ град целинный".

По-разному можно истолковывать титул, даденный Дмитрием Федоровичем в Шестьдесят четвертом году Целинограду, будущей Астане. Но случайно ли он более чем за три десятилетия до превращения города в северную столицу написал это слово стольный или же предугадывал?

А с Дубовицким, ветераном Гражданской войны, Снегин был знаком и дружен еще с Тридцать пятого года, когда тот руководил русской секцией в Союзе писателей Казахстана, то есть был его, Снегина, формальным начальником.

"Зорька, единственный неизменный мой друг! — обращался Дмитрий Федорович к Александре Яковлевне в другом письме после дальнего пути. — Дорога прошла благополучно

— в шумных встречах на вокзалах почитателями казахской литературы. И каждая встреча оставляла существенный материальный след в купе Н-ва (Кзыл-Орда), А-ва (Актюбинск), Д. М-ва и Е-ва (Уральск).

Чимкент благоухал розами. И какими!

А Москва встретила душным зноем.

Остальное я расскажу по телефону… Утро, а отдыхать не дают, требуют к Ш-ву-разные встречи, фотографирования и прочее.

Ах, как недостает мне тебя.

Никогда такого не испытывал.

Целую. МИТЮНЬ. 21. 5. 67"

Письмо это писано на щеголеватом бланке гостиницы "Москва" (проспект Маркса, 7) после полунедельной езды поездом в Первопрестольную. Оно-то можно было писательской бригаде полететь и самолетом, но тогда в Москву она прибыла бы без оказанных ей в пути знаков большого почтения, о чем Снегин не без юмора и уведомил жену.

Терпкий яблочный сок в тот раз, когда мы снова разговорились со Снегиным о Семиреченской старине, был поставлен перед нами в больших чешского хрусталя бокалах, конечно же, Александрой Яковлевной.

К слову, она была давней-предавней доброй знакомой моей матери — Анны Васильевны Владимировой. Мать моя, ровесница Дмитрия Федоровича, старый врач (Куйбышевский мединститут оканчивала в Тридцать восьмом году!), участница Великой Отечественной, орденоносец, отличник здравоохранения СССР (к тому же вдобавок еще одно печальное отличие

— инвалид 1-й группы по зрению), и самого Снегина хорошо знала не только по его книгам и статьям, выступлениям по радио.

И опять тут эти необъяснимо-магические странные сближения: после кончины родителей мать, как и Александра Яковлевна, детдомничала (уверяла: их детдом близ Тулы однажды посетил сам Ульянов-Ленин, прослушавший их песенки под пианино), потом ее растили старшая сестра со своим мужем Петром Ивановичем Владимировым (моим, стало быть, названным дедом). Но это еще не все странные сближения! Вот еще что, весьма примечательное. До Большой Войны и Снегин, и моя мать, в ту пору молодой военврач, проходили подготовку в Сталинских военных лагерях возле Ташкента -около узбекского городка под названием Чирчик.

Там же, в Чирчике, дислоцировались хорошо знакомое Дмитрию Федоровичу военное кавалерийское училище, пулеметные курсы, а всем этим позарез нужным стране ратным хозяйством толково командовал славный генерал Труфанов, уже в ту пору кавалер ордена Ленина (под номером 3!) и других редких наград, полученных им за участие в испанских, финских и еще каких-то отнюдь не кукольно-декоративных боях и сражениях. Мать всю Войну была близ передовой. Она оканчивала институт по профилю терапевта, но Война научила ее высокому профессионализму почти во всех медицинских областях. Снегины очень уважали ее, и она тоже была исключительно к ним взаимна.

Прощаясь или встречая ли меня на пороге, Александра Яковлевна после взаимных здравствований непременно справлялась о том, как чувствуют себя мои домашние.

Нередко говаривала:

"Наташу вчера по телевизору смотрели. Хорошо вела передачу. Молодец! А Машенька как?"

И тут обязательно вступал в наш диалог сам Дмитрий Федорович:

"Матушке Вашей Анне свет-Васильевне, супруге Грете Георгиевне и дочкам, Нате и Машеньке от нас поклон нижайший и самые наилучшие пожелания передавайте!"

Это было не только непременным ритуалом, но и самой искренней потребностью их лебедино-чутких душ, хотя при громадной комплекции Дмитрия Федоровича лебедем его представить трудновато.

Александра Яковлевна увлекалась серьезной музыкой и, к моему удивлению, однажды поведала мне о первой виолончели, моем давнем приятеле-друге Юрии Васильевиче Гусеве, о его репертуаре и выступлениях больше, чем я сам знавал о Юре.

Вот так!

И Дмитрий Федорович и Александра Яковлевна не забывали вроде бы невзначай интересоваться делами лично с ними не всегда близко знакомых, но очень близких мне людей. Дмитрий Федорович спрашивал про полюбившегося мне хорошего журналиста (и писателя) Николая Николаевича Гусева, участника обороны Крыма, а под Сталинградом — шифровальщика (в том числе у Хрущева), после войны и Академии Генштаба, сотрудника ГРУ в Греции (под крышей корреспондента ТАСС в Афинах), в Германии и Венгрии. Про поэта, в прошлом отважного подводника, Александра Ивановича Матвеева. Про моего однокурсника по Казгосуниверситету — журналиста Ивана Юрьевича Шахтова (Иоганна Шахта), обратившегося к Сталину с письмом-просьбой взять его на фронт. Взяли. Приняли в партию. Обучили в парашютно-десантном. Потом за сокрытие немецкой национальности отозвали с передовой. Исключили из партии. Хорошо еще, что не упекли в Труд-армию или еще куда подальше. Про художника Ивана Егоровича Квачко, моего школьного учителя, который в Великую Отечественную учебку заканчивал на Аральском море, а потом был боевым подводником на Балтике. А вот Александра Яковлевна как-то узнала на троллейбусной остановке известного радиотележурналиста Дукеша Алиевича Баимбетова, в его бытность казахстанским корреспондентом ОРТ — Общественного Российского Телевидения — и, передав ему привет от меня, непринужденно заговорила с ним, как с давним хорошим знакомым, а он так и не понял, с кем говорит.

Ну а литератора Юрия Александровича Плотникова, опять же моего однокурсника по университету, Снегин и без меня знал давно — переписывался с ним много лет, поспособствовал приему в Союз писателей, ободрял, когда Плотникову было худо.

"Не вешай голову, Юра!" — так заканчивается последнее письмо Снегина ему. А всего их осталось не менее 50-ти. Наверное, о чем-то это да и говорит.

Цавно уж нет на белом свете Александры Яковлевны, а ласковый ее голос нередко является мне, как наяву, когда поздним вечером властно тянет меня неодолимая сила заново раскрыть синий томик Снегинской книги (он почему-то любил именно этот цвет) и наугад перечитать страницу-другую-третъю стихов или прозы, заведомо зная, что все давно мне известное в них прозвучит непременно с новым оттенком.