Страница - 30

ОН БЫЛ ПОЭТОМ

Нелегко во времени расставить точные акценты памяти, касающиеся воспоминаний об этом удивительном человеке — коммунисте, солдате революции, писателе и государственном деятеле. Он был красив всем — лицом, фигурой, одеждой, -неизменно скромной и элегантной. Его большие глаза выражали активную мысль, а голос, манера говорить — страстность публициста, оратора неукротимой партийной целенаправленности. Таким он живет в моей памяти.

Нам, троим студентам Оренбургского рабфака, посчастливилось попасть на торжественный вечер, посвященный трехлетию образования Казахской автономной республики. Мы были молоды и преисполнены жажды знаний. Нас влекли новые начала новой жизни, которую принес Октябрь в нашу родную степь. О ее счастливой доле мечтали лучшие сыны казахского, а вместе и равно с ними русского народов. Словом, нас, только-только входящих в жизнь, как бы нес высокий гребень самых светлых устремлений.

И вот в такой, как мне кажется, решающий период в моей судьбе и судьбе моих товарищей по рабфаку я услышал его. Мы опоздали несколько и вошли как раз в тот момент, когда он сказал, как-то весь подавшись вперед, ближе к собравшимся в зале:

—...В огне нашей революции «Марсельеза» переплавилась в великий гимн эпохи коммунизма—«Интернационал»!

Фраза прозвучала гордо, шла она от души, тепло.

В ней он был весь с его неукротимым темпераментом, верой и любовью к людям, бойцом за правое дело.

Говорил председатель Совнаркома молодой, только что родившейся республики Сакен Сейфуллин.

Теперь проще, через даль лет, судить о том огромном вкладе, который внес он творческим делом в развитие национальной культуры Казахстана. И как много он сделал для того, чтобы дом наш под небом свободы обрел все необходимое для дальнейшего роста его материальных богатств.

Тогда поход в сегодня только начинался. Все казалось необычным и, как бы выразить, возвышенно торжественным.

Оратор был взволнован. Собрание проходило бурно. Что-то даже настороженное чувствовалось в атмосфере зала. Собрались. Отмечается дата. Праздник. Хорошо.

А что дальше? А вот дальше то самое некоторым не виделось в определенном, естественно положительном для них свете. К ним еще обратит свои гневные слова Сакен. Он их ищет и найдет, и не дрогнет его голос, выносящий приговор всему, что призвана смести со своего широкого пути революция.

Сейфуллин говорил без заранее подготовленного текста. Импровизированная речь была общепринятым средством общения с аудиторией. Этого ленинского принципа — вести доверительную беседу — придерживался и Сейфуллин. Язык докладчика (он говорил по-русски) не блистал особо изысканным стилем. Слова ложились порой угловато, а фразы казались даже как бы ухабистыми. И все-таки слушать оратора без напряженного волнения, без захватывающего интереса было невозможно. Он убеждал конкретностью излагаемых мыслей, говорил о том главном и важном, что одинаково близко касалось всех: и друзей, и недругов, последние еще водились в те дни и, более затаясь, так или иначе, тем или иным способом пытались действовать. Именно им бросил он жестко и непримиримо:

— Для революции дорог не тот, кто шел с нею до пол-пути, а тот, кто присоединился к ней пусть не в самом начале, но с тем, чтобы идти под ее знаменем до конца, до полной победы. Тот же, кто в ней ищет себе места потеплее, собственной корысти ради, тот роет, пытается рыть могилу нашему общему делу!

В первых рядах раздались возгласы одобрения и аплодисменты. Вслед за ними рукоплескания прокатились по всему залу.

«Попутчики», как их тогда величали, попутчики от Февраля до Октября, которых не устраивала или прямо страшила принципиальная позиция предсовнаркома, саркастически ухмылялись. Но им явно было не по себе. Сейфуллин как-то неожиданно вдруг отступил от официального тона. Голос его зазвучал на высоких, напряженных нотах.

— Вы не болтайте мне о культуре,—он поискал взглядом и нашел кого-то нужного ему.— Не вам о ней болтать. Пятьсот голов рогатого скота, так необходимого голодающему Поволжью, вы, так называемая интеллигенция байства, пустила на калым, на куплю и продажу женщин.

Зал загудел возмущенно. А те, в отлично отутюженных касторовых костюмах, заюлили глазами, прячась от осуждающих взоров. А Сакен бил их, швыряя в лица им свой гнев и свое презрение:

— О всенародной' культуре, культуре коммунистического общества, о духовном сотворении человека заново, о сотворении человека не из глины, а из света, разума и совести, справедливости, красоты и гармонии добра у вас нет никакого представления. И не может быть по вашей классовой ограниченности.

Сейфуллин так же, как начал свой разгромный выпад, неожиданно остановился. Нахмурился, слегка опустив голову, кажется, даже поморщился, как бы досадуя сам на себя за горячность. И снова заговорил. Но теперь уже обстоятельно, с суровой сдержанностью выбирая выражения. Он излагал пункт за пунктом, что несет трудовому люду Советская власть. Говорил о ее заботах, о всеобщем образовании, о декрете, подписанном Лениным, положившим начало созданию коммунистического университета.

— Университет станет не обычной школой. Он представляется нам как высшая школа воспитания коммунистической морали, коммунистических идеалов.

Закончив мысль и мгновение помолчав, он продолжал теперь чуть ли со скорбной интонацией:

— Недавно полмесяца я ездил по Уральской губернии, побывал в Жымбитинском уезде. Что я нашел там? Представьте, в Уральске в школу второй ступени не отдали ни одного казахского ребенка. А сотни детей учатся у невежественных мулл в темных и грязных землянках. Мне с трудом, и то только при помощи авторитета председателя Совнаркома,— при этом он едва заметно улыбнулся,— еле-еле удалось добиться у жымбитинского уездного руководства, чтобы они направили в Уральскую совпартшколу трех девушек-казашек, еще в прошлом году изъявивших желание учиться. Родители не отпускали, а руководители уезда не смели «обидеть» родителей. А девушки, все трое, с колыбели проданы. А тот, кому надлежало бы бороться за их счастливую долю, пирует на калымом определенных свадьбах. Вот главные проблемы культуры, которые нам надлежит решить. И это очень сложные проблемы. Просвещение!— повысил он голос.— Вот что избавит нас от всех зол. Просвещение в самом широком и глубоком смысле. Сейчас,— уже собираясь сойти в зал, заключил он,— после небольшого перерыва мы посмотрим спектакль. Его поставили по пьесе русской писательницы Анненковой. Это драма о героической борьбе казахского батыра с царизмом за свободу родного народа. Спектакль по имени героя называется «Бекет». Для тех, кто кичится тем, что они якобы являются хранителями национальной культуры, в завершение скажу: неверно отворачиваться нам от связей с истинными друзьями, к какой бы нации они ни принадлежали. Среди нас присутствует неутомимый собиратель наших казахских мелодий Затаевич. Он собрал и записал тысячу песен нашего народа. Или богатейший казахский лирико-героический эпос. За редким исключением, разве не собран он и не издан русскими учеными Бартольдом, Березиным, Диваевым и другими?

Это была уже не речь, а просто беседа о чем-то важном и очень нужном. Сейфуллин улыбался. Радость светилась в его потеплевших глазах. И все-таки это было логическим завершением выступления. Он как бы искал знаменатель высказанных мыслей. Он подвел его так:

— Интернациональная дружба, братство народов под алым стягом Октября.

Сакен повторил фразу о «Марсельезе», революцией переплавленной в «Интернационал».

Объединенные единым порывом, люди встали и запели гимн свободы, света и разума. Сакен присоединился к поющим.

Все это помнится мне ясно, как будто происходило вчера. А минули годы и какие годы!

Спектакль произвел на нас неизгладимое впечатление. Актеры понравились чрезвычайно. Даже фамилии их не забылись до сих пор. В роли Бекета выступал Маслов. Его жену играла Биранская. Автор пьесы исполняла роль матери Бекета.

Опьяненные необычным воодушевлением, с каким-то чувством, не побоюсь сказать, причастности к героике происходящего, вернулись мы в общежитие. Нам не было жаль даже талонов на нитяные носки, которые мы отдали билетеру в оплату за вход в театр. Талончики оправдали себя.

Разговорам не было конца.

А через три дня мы снова встретились с Сакеном Сейфуллиным. Теперь на страницах газеты «Енбекши казах», где была опубликована его рецензия на спектакль. Он не умел проходить мимо того, что помогало строить новую жизнь, несло людям радость, открывало двери новой школы. Таков уж он был по своей натуре. Поэт и хозяйственник, обремененный самыми различными заботами и ищущий их. Он любил работать потому, что любил и верил в светлое будущее.

Время Сейфуллина—это трудное утро сегодняшнего дня Казахстана, вкладывающего миллионы рублей в сутки в строительство коммунизма. Но Сакен — наш, и он живет, и будет жить с нами, как жил в трудную пору начал а. великих преобразований родного края.

Время Сейфуллина — разруха, голод. Это время, когда Ильич отсылает присланных ему пятьсот фазанов, подарок кзыл-ординских охотников, в детдом со строгим наказом: всех до одного—детям.

Время Сейфуллина было временем, когда почти в каждом казахском жилище селились невежество, бедность, духовная и материальная нищета.

Но это было время и великих дерзаний народа, созидающего свое грядущее счастье.

Сакен жил с народом и боролся со всем, что досталось власти Советов в наследие от прошлого. Он с трогательной заботливостью относился к начинающим молодым литераторам, живо интересовался искусством, развитием народного образования, науки. Он жил болями и радостями человека. Кристально честный, мягкий душой там, где видел доброе, и непримиримый, где встречался со злом, как бы оно ни выглядело.

Ему, наверно, виделось наше сегодня. Ведь он его начинал строить. Наверное, виделось потому, что он был романтиком и умел мечтать. Он был поэтом.

1969 г.