Страница - 35

СИЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ГЕНИЯ

Сила человеческого гения, создавшего никогда не стареющие книги; убеждение в высоком назначении писателя и литературы — вот причины, побудившие всех нас собраться здесь этим осенним вечером и отметить 150-летие со дня рождения Федора Михайловича Достоевского, почтить его память.

Это имя не нуждается в пышных эпитетах, оно — из тех имен, только назвав которое представляешь себе целую эпоху русской, да и не только русской, а мировой литературы. Ведь нам теперь трудно, а, пожалуй, и просто невозможно вообразить, что было время, когда еще не существовали «Бедные люди», «Идиот», «Братья Карамазовы».

Попробуем вернуться на сто с лишним лет назад, когда Белинский, словно бы специально для того, чтобы мы в юбилейные дни могли повторить его слова, говорил о Достоевском: «Много в продолжение его поприща явится талантов, которых будут противопоставлять ему, но кончится тем, что о них забудут именно в то время, когда он достигнет апогея своей славы».

Мы можем подтвердить: так и случилось. Достоевского сегодня читают во всем мире. Читают по-разному, конечно, иной раз стараясь приписать ему то, чего он вовсе не думал и не чувствовал.

Но для нас он всегда остается человеком, который написал короткую и многозначительную фразу: «Жизнь хороша, и надо сделать так, чтобы это мог подтвердить на земле всякий».

По времени эта запись относится к 1876 или 1877 году. Но убеждение это Достоевский пронес через всю свою жизнь.

Это убеждение двигало им, когда он в молодости пожертвовал обеспеченным положением военного инженера и вступил на зыбкую почву писательства, которое почитал благороднейшим и полезнейшим занятием. Это убеждение двигало им, когда, не довольствуясь рамками литературы, он стал деятельным участником революционного кружка Петрашевского.

И даже отойдя впоследствии от борьбы революционной, он по-прежнему стоял на стороне народной правды и признавал реальность и истинность требований социализма и коммунизма.

Достоевский — это явление, которое старались осознать до нас, при нас, будут стараться и после нас. И эти старания, на мой взгляд, свидетельствуют о том, что один только научно-технический прогресс не может заполнить существование наших современников и наших потомков — он немыслим без жизни человеческого духа, как принято было выражаться в старину.

Мне уже приходилось говорить, но я должен повториться, что наша казахская земля не была чужой для Достоевского, который после каторги проходил военную службу в Семипалатинске. Он вспоминал впоследствии о том времени — как степное солнце сияло над ним, как он радовался весне и свободе.

Его всегда отличало пристальное внимание к человеку— и не случайно он заметил и отличил среди других нашего земляка,— Чокана Валиханова, в нем разгадав будущее обездоленного тогда степного народа.

...Мы встретились сегодня в этом зале ради Федора Михайловича Достоевского, ради литературы, ради писателя, без которого трудно было бы представить всю мировую культуру.

1971 г.

НАЕДИНЕ С ДОСТОЕВСКИМ

Я теперь уж и не могу вспомнить, сколько ни стараюсь, когда в моей жизни произошла первая встреча с Федором Михайловичем Достоевским. Но если не припоминается точная дата, то навсегда сохранилось потрясающее, неизгладимое впечатление, которое произвели на меня его книги.

Иной раз, говоря о великих писателях прошлого, мы отмечаем, что они чего-то не поняли и чего-то не увидели в современном им мире. В противовес этому я всегда вспоминаю слова В. И. Ленина о Толстом как о зеркале русской революции, о том, что если художник действительно велик, «то некоторые хотя бы из существенных сторон революции он должен был отразить в своих произведениях».

И сегодня, когда прошло полтора века со дня рождения Достоевского, я хочу думать не о его заблуждениях, и не о наших с ним разногласиях (хотя бы по поводу очищения страданием). Я думаю о силе человеческого духа, над которым не властно само время. Он видел пророческое назначение в творчестве Пушкина, и мы сегодня можем повторить то же самое о нем самом.

Оставаясь наедине с Достоевским, я думаю о том, что он одним из первых показал всю гибельность для человека бессильного и злобного тезиса: «все позволено», хотя бы на судьбе Раскольникова и Ивана Карамазова.

И еще я думаю о том, что для него не была чужой казахская земля. Пусть бесправный солдат, нижний чин, но все же служба в Семипалатинске не шла в сравнение с каторжным острогом. Именно здесь он с жадностью начинает читать книги, которые появились в просвещенном мире за время его вынужденного отсутствия. Здесь к нему пришли простые человеческие радости, которых не чужд и гений.

Здесь он полюбил. Здесь встречался с людьми, которые проявили понимание, ценили его — писателя, в котором видели надежду и славу России. Я рад, что среди этих людей в судьбе Достоевского был мой земляк — Чокан Валиханов

Мы знаем имена писателей, без которых нельзя было бы представить себе духовный облик народа. Среди таких имен для меня дорого и незабвенно имя Достоевского. Он не из тех писателей, которые нуждаются в юбилеях — при жизни ли, после смерти ли. Но сказать о нем мне хотелось теперь, когда весь мир отмечает стопятидесятилетие со дня его рождения.

1971 г.

КОЛОКОЛА ЖИЗНИ

«Пишете Вы — на мой взгляд — в достаточной мере технически умело, фраза у Вас простая, четкая, и все слова почти всегда стоят на своем месте, не мешая читателю понимать и даже видеть все то, что Вы изображаете». Эти теплые слова из письма великого пролетарского писателя М. Горького Ивану Петровичу Шухову воспринимаются мной как счастливое напутствие молодому литератору, нашему земляку, коренному казахстанцу и по рождению, и по своей творческой биографии.

От «Перекрестка дорог», «В деревне Ольховке» — своего литературного дебюта — Иван Шухов вышел на магистраль «Горькой линии», «Ненависти», романов, проникнутых духом гражданской целенаправленности, живо созвучных волнующим, остро злободневным проблемам героико-революционной современности.

Писатель плодотворно работал (что принесло ему несомненную пользу) и в боевом жанре публицистики. Книга «Золотое дно», представляющая собой сборник из шестнадцати очерков, посвященных в основном казахстанской тематике, В общем плане они как бы образуют единый цикл рассказов о жизни республики, о ее природных богатствах и красоте, о людях, трудом своим преобразующим жизнь родного края.

Перечень произведенний писателя от «малых» по объему до развернутых полотен — повторять вряд ли нужно. Книги Ивана Шухова «не скучают» на библиотечных полках. Их читатели читают и будут читать с интересом, потому что они открывают нечто свое, неповторимое, потому что в них живет поэзия мысли, поэзия чувства.

И вот теперь зрелый, многоопытный мастер пера осуществил новую работу — повесть «Колокол», представленную Союзом писателей Казахстана к участию в конкурсе на соискание Государственной премии Казахской ССР имени Абая.

Мне думается, повесть «Колокол», если брать обобщенно, как бы предваряет итог под временным рядом творческих достижений писателя. Но она же, как представляется мне, одновременно является и логическим продолжением поиска все того же «Золотого дна». Поиска, составившего творческую судьбу художника жан-риста-бытописателя, певца народной жизни. Это, на мой взгляд, одна из самых сильных черт таланта Ивана Шухова.

Герой «Колокола»—время. Или какой-то пласт времени. Автор повести исследует и живописует его через восприятие человека, только-только входящего в сложный мир жизни. События видятся не воочию. Они просматриваются взором памяти, через огляд в прошлое. Отсюда, возможно, и некоторая пусть «не крутая», но в отдельных местах заметная склонность к героизации. Особенно там, где речь идет о быте и народных, конкретней — казачьих, традициях.

Повесть названа громко «Колокол». В самом названии слышится нечто вечевое, призывное. Мне не кажется это странным и тем более чрезмерным. Герой повести, повторяю,— время, оно же не мыслится без диалектической взаимосвязи явлений, с их противоречиями, рывками, неожиданными взлетами, со стремлением к новым, лучшим формам человеческого бытия. А главное — ему не дано двигаться вспять.

«Большое видится на расстоянии». Это так. Но еще важно и с каких позиций видится.

Нам проще сейчас разобраться в противоречивых сложностях бурного восемнадцатого года. Участники событий той поры не располагали нашим опытом. Они действовали. Одни защищали революцию, с яростью и убежденностью своих классовых интересов. Эти «одни»— был народ. И не абстрактно, а строго определенно— народ трудовой. Другие жестоко боролись за право жить, как жили. Сыто, в сугреве всяческих сословных привилегий, дарованных самодержавием.

Казачеству даже не внушалось — вбивалось в сознание, что оно — особая «кость», опора державы российской. Даже русских казачья элита именовала иногородними. Коренное население степи — казахи были и вовсе «инородцами». Такова была схема социального устройства, усиленно насаждаемого пуризмом, особенно на окраинных землях империи. Над этой схемой занесла свою могучую руку революция. И тогда выяснилось, что схема-то писана вилами на воде. Жизнь все распределяла иначе: батрак, бедняк — русский или казак или инородец и нищий казах и есть одна «кость». Их кровные интересы по всем главным пунктам совпадали.

И очень важно (в «Колоколе» это прослеживается) то, что трудовой человек понял, осознал, что «кость», к которой он принадлежит, стоит поперек горла тех, на которых он вчера гнул спину.

Таков внутренний смысл, подтекст повести. Повести, я бы сказал, об утре прозрения народного сознания, о первых ростках новой жизни. В этом я вижу главное целевое достоинство повести «Колокол».

И все же я хочу вернуться еще к одному месту из письма М. Горького:

«Вы написали очень хорошую книгу (в данном случае «Горькую линию»—Г. М.), получается впечатление, что автор — человек даровитый, к делу своему относится вполне серьезно: будучи казаком, находит в себе достаточно смелости и свободы для того, чтобы изображать казаков с беспощадной и правдивой суровостью, вполне заслуженной ими...»

Наверное, и в «Колоколе», пусть по-своему в самой интонации повествования, «смелость и свобода», замеченные М. Горьким, не помешали бы, а, наоборот, усилили бы и социальное, и художественное звучание произведения.

Героизация не противопоказана литературе. Но туг никак не обойтись без расстановки очень точных, очень тонких акцентов. Ивану Шухову, влюбленному в свою родную станицу Пресновку, неразрывно связанному сыновними узами с отчим краем, трудно, конечно, и как человеку, и как художнику, быть холодно отстраненным от некоторой идеализации того, что дорого ему как память о детстве, юности, о пережитом. Не случайно так теплы, так поэтичны пейзажные отступления во всех его книгах.

Он создал свою шуховскую степь с ее холмами, с «глазами озер», перелесками березовой чистоты, с ее людьми. С такими, как Фешка Сурова и Елизар Дыбин. Это живые образы, выписанные сильными красками. «Колокол»— повесть от лица времени. Она где-то оправданно элегична, ее лиризм, язык — непосредственный, пошуховски емкий, подкупают своей душевной искренностью. И все же в дальнейшей работе над ней,— а работа эта, чувствуется, находится только в начале больших творческих свершений, следовало бы чуть почаще обращаться к горьковской мысли о смелости и свободе, которые необходимы художнику для изображения жизни со всеми ее сложнейшими превращениями. Правдивость, пусть порой суровая и даже беспощадная,— но ясно определенная средствами художественного видения, мировоззрения писателя — только она приносит и принесет свои благодатные результаты.

«Колокол»—заметный шаг вперед на том пути художественных открытий, которым прошел писатель Иван Шухов. Выдвижение повести на соискание Государственной премии Казахской ССР, в области литературы имени Абая — лучшее тому подтверждение.

1972 г.