Страница - 38

Глава третья

Ораз вышел от секретаря бюро недовольный. Такое же у него бывало чувство, когда отец задавал ему трепку. Стоял ясный летний день, высокое чистое небо, казалось, насквозь было пронизано солнцем. На улице Ораз оста­новился, прикрыл глаза ладонью и перешел на другую сторону улицы.

«Недаром же у Серегина кабинет на левой стороне,— машинально подумал он,— выйдешь из его кабинета на улицу и сразу ослепнешь... И чего он меня вызывал? Де­лать ему, что ли, нечего? Поболтать захотелось... Вот уж точно — кошке игрушки, а мышке слезки. И все-таки не­понятный он человек! Ничего не хочет слушать, только ходит да выговаривает. И кайся перед ним, не кайся, он все равно шагает по кабинету, как заведенный, и читает мораль. Да что я ему, школьник, что ли?»

Ораз был очень сердит. Нашли кого учить. Вот уж год, как ему присвоено звание Героя Труда, никто не мо­жет сравниться с ним в искусстве варки стали, даже Дамеш, кончившая институт, и та пасует. В этом году он уже сдал все экзамены за первый курс заочного отде­ления того же горного института, где училась и она. Он мастер, герой труда, студент-заочник, депутат областно­го Совета, у него орден на груди, почетная грамота! Ка­жется, мог бы Серегин хоть со всем этим посчитаться. Так нет — все ходит по кабинету и гудит, гудит. Виноват во всем, конечно, главный инженер Муслим Мусин, этот всегдашний враг Ораза. Он только ищет случая, чтобы насолить ему. Вот выискал какого-то татарина Тухфату- лина и начал всюду говорить, что не бригаде Ораза, а бригаде Тухфатулина следует присвоить на этот раз зва­ние коммунистической. Об этом и толковал сегодня Се­регин.

Начал он очень издалека.

— Ну вот,— сказал он серьезно,— ты три месяца бо­решься за звание, а процент выполнения у тебя все на одном и том же месте. В чем же дело? Устал? Достиг пре­дела или что?

Ораз покачал головой.

— Ни то и ни другое. У меня бригада работает, а не рекордами занимается, а Тухфатулин выжимает рекор­ды в течение двух дней, а потом неделю сидит в прорыве.

— Ну, а твои рекорды когда мы увидим? — спросил хмуро Серегин.— Ты же сидишь на норме, а иногда и ее не выполняешь. Почему это так? — Ораз открыл было рот — Постой, постой, я знаю, что ты мне сейчас ска­жешь. Скажешь, что выезжал на сессию областного Со­вета. Правильно, но почему же ты не приучаешь своих людей к самостоятельности? Ведь получается так: как бригадира нет, так и работы нет. Это не годится!

Ораз не нашелся, что ответить. Серегин, конечно, кое в чем и даже, пожалуй, во многом прав. Когда он уезжал в область, то оставил после себя трех заместителей, они- то и подвели. И еще как подвели! Вся бригада вдруг ока­залась в прорыве. Конечно, виноват и он. Выбрал моло­дых, бурливых, как недоваренная сталь, ребят и заставил их руководить бригадой. Один из них слыл озорником и забиякой, был грубоват и упрям. Чуть что — лезет в дра­ку, и зовут его за это Чумной Гена. Другой — тих, задум­чив, воды yе замутит. Про таких казахи говорят: «По нему верблюд пройдет, он и то не шелохнется». И кличка у него подходящая: Иннокентий Блаженный. Третий — острослов, балагур, шутник и заводила, зовут его Куан- весельчак. Вот и заставь их работать всех вместе! Се­регину критиковать легко, конечно, да ведь сталь ва­рить — это не речи говорить. Об этом тоже не грех иногда вспоминать.

Да и вообще, кто такой Тухфатулин? Ну да, один раз его смена выдала сталь сверх нормы. Так, конечно, бы­вает — блеснула молния, да и исчезла. А его, оразовская, бригада трудится изо дня в день. И нет в ней ни рвачей, ни рекордсменов, все честные парни. И будут они опять на Доске почета! Будут, хоть ты в лепешку расшибись, проклятый Муслим Мусин!

И Ораз стал думать про Мусина. Странный он чело­век, только и ищет случая, чтоб кого-нибудь подсидеть, подставить кому-нибудь ножку, насолить покруче. И от­куда столько злобы берется у людей? А так поглядишь, человек как человек, ходит, улыбается, здоровается за ручку: «Rак ваше здоровье, как жена, дети?»

Ораз так погрузился в свои мысли, что чуть не нале­тел на какого-то пешехода. Поглядел: девушка — моло­дая, красивая, идет улыбается. Он сконфуженно извинил­ся, а она помахала ему рукой и прошла дальше. Ой, ка­жется, знакомая! Значит будут завтра разговоры: «Идет

наш бригадир, ничего не видит, шарахается, как пьяный». Он нахмурился и ускорил шаг. Надо успеть зайти еще до­мой и переодеться. У него же сегодня дневная смена!

...Вахтер широко распахивает ворота перед Грузови­ком. Вслед за машиной входит и Ораз. Пять леn минуло с тех пор, как в первый раз перед ним раскрылись завод­ские ворота, и он прошел по заводскому двору. Тогда, помнится, он все плутал, все искал и никак не мог найти мартеновский цех. Теперь он пройдет через весь завод с завязанными глазами и встанет около своего мартена.

Ораз идет по асфальтированной дорожке, пересекает заводской садик, огороженный чугунной решеткой; слева от него — механический цех, направо — прокатный, прой­ди его—сразу попадешь в мартеновский. Ораз так привык к нему, что, даже возвратившись из отпуска, прежде все­го бежит сюда. Ему нравится запах жженой стали, шумя­щее, ослепительно белое пламя мартена и сажа на паль­цах. Только сталевар, конечно, поймет его.

В прошлом году, когда Ораз гостил у родственников жены, он попробовал рассказать аульным старикам о своей профессии — об огне, потоках раскаленной стали, гигантских печах, гудящих так, как будто в них, посели­лась целая семья джинов. Старики его подняли на смех.

— Да ты что, шайтан, что ли? — спросил его один из них, самый языкатый.— Ведь только шайтан живет в пла­мени, а человек должен держаться от него подальше. Вот ты, говоришь, привык. Да как же можно привыкнуть к огню? Он сожжет тебя, да и все! Нет, это ты неладное что-то говоришь.

Что ж, и старики по своему правы: тому, кто не видел глухо гудящей мартеновской печи, кто не стоял над бу­шующим морем огня, не усмирял его раскаленные вихри, не любовался фонтаном разноцветных искр, бьющих под самый потолок, тому, конечно, не понять, что такое профессия сталевара. И любовь к огню ему тоже недо­ступна. Хорошо варить сталь может только тот, кто лю­бит огонь. Қ нему нужно привыкнуть так же, как моряк привыкает к грозному, коварному и угрюмому океану — своему извечному врагу и кормильцу. Настоящие стале­вары отлично понимают это.

В красном уголке мартеновского цеха собралась на оперативку вся бригада. Ждали только начальника сме­ны. Было шумно и весело, каждый говорил о своем, но голоса двух приятелей Ораза — Геннадия и Куана — пе­рекрывали всех. Ораз прислушался:

— А я тебе говорю, что это так. Посмотри, как он за­валивает печь чугуном. Валит, валит его сверх всякой нормы, ну, печь, конечно, и задыхается! — кричал Гена.

— И что? Он делает это нарочно? — спрашивал Куан и тоже на весь цех.  .

— А как же?

— Интересно, очень интересно получается.

Куан помолчал, соображая.

— Да что он, хочет напортить, что ли? — спросил он вдруг.— Мы-то думали, что у нас награждают за созна­тельность и честный труд, а оказывается...

— Фьють!— присвистнул Геннадий.— Нашел у кого искать сознательность: у Тухфатулина! Да чтоб ему в герои вылезти, он тебя в ложке воды утопит!

«О Тухфатулине споря г»,— подумал Ораз.

Он подошел к спорящим.

— Так что Тухфатулин? — спросил он строго.— Чем он тебе помешал?

Геннадий посмотрел на бригадира и отвернулся.

— Перегружает нашу печь так, что она глохнет,— проворчал он.

— Вот как,— удивился Ораз.— Для чего же ему нуж­но, чтобы наша печь глохла, а?

Геннадий усмехнулся:

— Для того самого,— сказал он хмуро.

Ораз подошел к нему вплотную и взял за плечо.

— Вот что, ты это брось,— сказал он твердо и очень строго,— Слышишь? Чтобы этого я больше от тебя ни­когда не слышал. Ты и сам не понимаешь, что говоришь.

В цех вошла Дамеш в черных очках сталевара. Ее сразу же обступили рабочие. Она остановилась, вынула блокнот, стала его листать, а потом очень коротко и чет­ко отвечать на все вопросы. Ораз смотрел на нее с не­скрываемым удовольствием и улыбался. Молодец Дамеш, на все вопросы отвечает прямо, а то, о чем следует поду­мать, записывает в блокнот— ничто не ускользает от ее внимания. За это, наверное, и ценят ее рабочие. А когда Дамеш уезжала в Крым, ее замещал инжене'р Валуев. Человек он вообще-то покладистый, тихий, добрый, но и недели не прошло, как всем опротивел. Он и говорить с людьми не умел, и на вопросы их отвечал так, что не поймешь, что он хотел сказать. Сто раз возвращается к одному и тому же, да так и не решит ничего. Никакой малости не хочет брать на себя человек: постоянно ждет указаний от начальства. «Волынщик»,— говорили про не­го рабочие, и через неделю никто уже к нему не обра­щался.

Цех работал вовсю. Глухо гудели мартеновские печи. Они были уже полностью-загружены шихтой, чугунным ломом и кусками старого обработанного металла. При­дет время, Ораз подаст знак, и тогда в изложницы хлынет густая, белая, огненная масса — чистейшая углеродистая сталь. Та самая, без которой не обойтись ни стране, посы­лающей в космос спутников, ни матери, зашивающей сы­ну порванную курточку.

Ораз по железной лестнице поднялся на печную пло­щадку и остановился около контрольно-измерительных приборов. В это время к нему подошла Дамеш.

— Здравствуй, дорогой,— сказала она, подавая ему руку.— Что это ты перестал меня узнавать? У тебя был, я слышала, разговор с Серегиным?

— Да, был! — пренебрежительно ответил Ораз и с фальшивой беспечностью махнул рукой.— Говорили!

— Ну и что? — Дамеш спросила очень серьезно, не принимая ни его тона, ни его кривой бледной улыбки.

— Да ничего! Говорит, надо работать, вот я и ра­ботаю.

Дамеш не спускала с него глаз.

— А ты знаешь, что бригаде Тухфатулина присвоили звание коммунистической?

Ораз пожал плечами.                                                   '

— Ну что ж, пусть присваивают. Я не завистливый.

— С ума сойти! Ты как ребенок, честное слово! Ми­лый Ораз, да разве в том дело, завистливый ты или нет. Дело в том, что сам-то ты носишь звание Героя Труда, a вот звание бригады коммунистического труда присвоено соседям. Разве можно относиться к этому так легко?

— Милая моя,— сказал Ораз.— Звание это хорошо, конечно, но важно еще и качество.

Дамеш с удивлением смотрела на Ораза.

— Ну и что, у Тухфатулина, по-твоему, плохое качест­во? — спросила она.

Ораз досадливо поморщился — от Серегина выслуши­вай нотации, да тут еще ей объясняй.

— Не знаю, может быть, и нет,— резко ответил он.— Я не могу работать только на рекорды, два дня превы­шать нормы, а потом целый месяц плестись в хвосте и го­ворить: «Я тоже был передовым, я тоже был образцо­вым». И при этом колотить себя в грудь кулаком: я! Я! Я! Знаешь, когда тебе созданы особые условия, когда все кругом работают именно на тебя, именно на твою брига­ду, тогда и рекорд выдать не хитро. Совсем не хитро... А вот попробуй-ка его сохранить и узнаешь, что это та­кое! А я хочу добиться того, чтобы мой коллектив рабо­тал в таких же условиях, как и весь завод, но при этом ставил все новые и новые рекорды. И я достигну этого. Обязательно достигну!

Притихшая Дамеш слушала Ораза очень внима­тельно.

— Ну ладно,— сказала она,— это все хорошо, как программа на будущее, но что ты думаешь делать сейчас?

Он задумался.

— Все это не так просто... Год назад моя бригада, не­взирая ни на какие условия, добилась высоких показа­телей. Вот тогда я и получил звание Героя. Но это был прыжок, прорыв, и ясно, что долго оставаться при таких показателях мы не сумели. Теперь пойдет борьба за вре­мя. У меня есть кое-какие соображения и наметки насчет скоростной варки стали. Но ведь ты знаешь: добрыми намерениями выстлана дорога в ад.

— Скоростная варка—вещь замечательная,— сказа­ла Дамеш.— Весь вопрос, какими путями пойдешь к ней.

— Об этом у нас с тобой еще будет большой разго­вор,— сказал он.

— Хорошо,— Дамеш подала ему руку.— Буду ждать этого большого разговора. Идем разогревать печь,

Геннадий орудовал около печи длинной черной кочер­гой. Он сунул ее в раскаленное жерло, вытащил, пошуро­вал, еще раз вытащил. Теперь она была вся красная, пы­шущая жаром.

— Ну как, Ораз, пламя?

Ораз надел зеленые очки и заглянул в окошечко. Это было его любимое зрелище. Перед ним расстилался ог­ненный океан, он бушевал и менял цвета. Красные языки вдруг становились ослепительно-белыми, потом по ним пробегало словно какое-то дуновенье, и они разом пре­вращались в синие угарные языки. Потом все смешива­лось снова, и перед глазами бушевал сплошной разлив огня, пожиравший все, даже камень и железо. Огонь! Нет врага злее, коварнее огня, пока он не схвачен, не покорен, не закован, не заключен в железо и кирпич, И нет друга преданнее и послушнее огня, когда его лишат дикой сво­боды и запрут в одиночку. Недаром же Прометей из всех богатств похитил с неба только один огонь. Он знал: дай ' его людям, а все остальное они добудут сами.

— Пламени мало, поддай, поддай еще!

Ораз оглянулся по сторонам и, не видя своих помощ­ников, закричал на весь цех:

— Хеша, Куан! Оглохли, что ли? Куан, ну-ка, зава­ливай шихту и перемешивай ее! Ровнее, ровнее, так, что­бы она распределилась везде одинаково! Ты смотри, как горит. Где густо, а где пусто! Кеша, а ты что встал? По­дай газ, нужно, чтобы пламя сразу охватило все.

Ораз бросился к соседней печи, но тут ему не повезло. Все испортил Геннадий, уж слишком он суетился. Он сделал то, что не полагалось делать ни в коем случае — вывалил в расплавленный металл всю шихту сразу. А ее полагалось подавать постепенно, порциями, тщательно перемешивать и следить за тем, чтобы температура жидrой массы не снизилась ниже определенного градуса. Сталь уже почти готова, превратилась в вязкую густую массу. Вот еще неудача! Ораз выругался, махнул рукой и быстро пошел из цеха.

Смена кончилась.

От завода почти по всему городу был проложен арык, по нему бежала из цехов теплая отработанная вода. День и ночь над этим арыком стоял легкий пар, а там, где арык пересекал центральную улицу, через него перебро­шен был железный мостик, огороженный перилами.

Ораз пошел по мостику и остановился, постукивая пальцами по перилам, глядя на свое колеблющееся от­ражение. Эта часть города так хорошо освещалась, что даже в полночь здесь можно было читать газету. Ораз посмотрел на часы. Ого! Уже без пятнадцати час, а ра­боту он кончил в двенадцать, полчаса занял душ, значит, на мосту он стоит уже минут десять. И тут его кто-то сзади схватил за руку. Ораз почувствовал знакомый с детства, чуть уловимый запах ландыша и понял, что это Дамеш. Он обернулся и крепко пожал ей руку. Никто из них не сказал друг другу ни слова, но она встала рядом с ним и тоже наклонилась над перилами. Так они и стоя­ли, отражаясь в тяжелой медленной воде арыка.

— Ты здесь давно? — первой прервала молчание Да­меш.

— Нет, не очень,— ответил он.

— А почему меня не подождал? — спросила она та­ким тоном, как будто ежедневно они возвращались домой только вместе.— Я сразу же вышла вслед за тобой.

Ораз мгновенно покраснел, потерялся и не нашел, что ответить, а она внимательно смотрела на него и ждала ответа. Наконец он пробормотал что-то невнятное, и сно­ва наступило недолгое молчание. Опять оба они стояли и смотрели на воду.

— Ораз,— снова начала Дамеш,— я тебя никогда не спрашивала, но... скажи, что у тебя с Ажар?

Он не двинулся с места, даже не изменился в лице, хотя ему вдруг стало почему-то очень жарко и не­удобно.                                                                   -

— Ты же видишь сама,— ответил он тихо.— Ты же отлично видишь все, Дамеш.

Она кивнула головой и опять замолчала.

— А меня гы совсем забыл, Ораз?—спросила она вдруг.

Он вспыхнул, схватил руку девушки и прижал ее к сердцу. Тут она невесело вздохнула и легко освободила свою руку из его пальцев.

— Не надо, Оразжан,— сказала она с трудом.— Не надо, милый.

Ораз круто повернулся и зашагал прочь.

Вот он опять растерялся и ничего ей не сказал. Зна­чит, снова будет мучиться, переживать, не верить ей, не верить себе, клясть себя за трусость и спрашивать: поче­му же, почему же, черт возьми, ты смолчал? Ведь недаром же она тебя спрашивает про Ажар. Теперь, может быть, никогда уже не подвернется тебе такой случай!

Так и случилось. Ночной разговор на мостике ока­зался действительно переломным. После него Дамеш стала даже как будто избегать Ораза. «Эх, дуралей, ду­ралей,— думал он про себя.— Прозевал, упустил, отдал

своей рукой другому. Вот теперь и кусай себе пальцы, дуралей...»

Но через неделю Дамеш окликнула его снова. Это было после работы в саду. Она долго смотрела на него (он чувствовал это) из-за окна, а потом вдруг откинула за­навеску, высунула голову и крикнула:

— Оразжан, что ты там бормочешь? Стихи, что ли, читаешь?

Ораз, наклонившись над клумбой, старательно выпа­лывал сорную траву. Это была деликатная, тонкая опера­ция, и проделать ее нужно было умеючи, не то вместе с соринками можно погубить и цветы.

— Да вот цветы спасаю,— сказал он, с трудом справ­ляясь со своим голосом.—А то эта змея-повилика погу­бит их совсем. Эту резеду я нарочно рассадил под окном, у нее очень нежный запах. Ни один цветок так не пахнет, как она.

— Да? — Дамеш смотрела на него ласково и прос­то.—А на вид она вовсе не такая красивая, просто поле­вая травка и все.

— Она особенно хорошо пахнет вечером и утром,- сказал Ораз.— Вот сейчас... Понюхай!

Он протянул девушке несколько цветов. Она непо­движно стояла в окне, смотрела на него и улыбалась.

— И ты их сам посадил? Да, Оразжан? — спросила она.

Опять тот же печальный и ласковый голос, опять та же легкая, чуть лукавая улыбка, все совсем так, как тогда ночью на мостике. Казалось, голосом, взглядом, улыбкой она спрашивала его: ты ведь специально для ме­ня посадил эти цветы под моим окном, да?

Ораз понял это и кивнул головой.

 — Какой же ты умник,— сказала Дамеш, протягивая руку и беря у него резеду. Она поднесла цветы к лицу и- несколько раз всей грудью вдохнула их запах.

— Чудо, как хорошо! — сказала она.— Сейчас до­ставлю их в воду.

Она хотела отойти от окна, но вдруг замедлила, задер­жалась.

— Слушай, ты мне говорил что-то о варке стали, у тебя там что-то не ладится. Расскажи, в чем дело, попод­робнее, может, я смогу тебе помочь?

Ораз отрицательно покачал головой;

 — Вряд ли, ведь я еще и сам...

Тут вдруг с другого конца дома раздался крик:

— Дамеш, Дамеш, где ты? С тебя причитается, го­товь суюнши!¹ — кричал старик Курышпай.

Вот уже три года, как Курышпай вышел на пенсию, но без дела дома он не сидел. Все свободное время разъ­езжал, навещая своих детей и проверяя, так ли они жи­вут, не нуждаются ли в чем-нибудь. Хотя все его дети были уже многосемейные, имели своих детей, внуков и сами учили других, как надо жить, Курышпаю все равно казалось, что без него они обойтись не смогут. Уж слиш­ком горячим родилось это поколение, шагает стремитель- . но, под ноги не смотрит, на гору так на гору, с обрыва так с обрыва —им все одно. Тактику, хитрый подход, об­ходной маневр они считают ловкачеством. Лет до сорока и сам Курышпай был таким — певец, джигит, первый красавец в ауле. Одно время он дружил с Токашем, и ка­кие они тогда дела творили! А после гибели Токаша за­грустил, задумался и чуть не десять лет просидел в своем ауле, никуда не показываясь.

Но в 1929 году его нашли старые друзья Саха Сага- тов и Ораз Жандосов. Оба они были коммунистами, оба занимали важные посты — один работал в обкоме, дру­гой в укоме партии. Тогда Курышпай стал председателем союза батраков.

В 1933 году у Курышпая родился сын, и в честь пред­седателя укома Ораза Жандосова он и сына назвал Оразом. Потом пошло всякое. Это были тяжелые годы, и Курышпай пережил их тоже тяжело.

С юных лет он пристрастился к песне. Отец его Қал- дыбай был знаменитым шорником, на всю округу он де­лал конскую сбрую и седла, но сын перенять его ремесло не захотел. Другое запало ему в голову. Однажды он про­пал из дома и появился только через месяц. Пришел воз­мужавший, черный от загара, с сумкой за плечами. Ока­зывается, он познакомился с Джамбулом и целый месяц ходил с ним от аула к аулу: пел, играл на домбре. Был в ту пору Курышпай красив, статен и ловок. Девушки за­глядывались на него. Так бы он и провел всю свою мо­лодость певцом, бродягой и балагуром, если бы не несчастье.

Было это еще до революции. Вместе с дедом Дамеш— Жунусом — Курышпай участвовал в угоне косяка кобы­лиц у самого богатого бая губернии. За что попал в Си­бирь. Вместе с ним угодил и его сообщник Жунус, их обоих выслали по этапу, а летом 1916 года, в самом нача­ле восстания казахов против царизма, Курышпай снова появился в родных местах. Бежал из Сибири и Жунус. Он ушел в горы, и след его потеряли. Курышпай же был вскоре выслежен и схвачен. Его избили до полусмерти и бросили в тюрьму. Освободила его уже революция. Вмес­те с Сагатовым — отцом его приемной дочери — он уста­навливал советскую власть в Семиречье и организовывал колхозы. Вступил в партию и участвовал во всех област­ных и краевых съездах. 1937 год больно коснулся и его, многие из друзей были арестованы, многие погибли. Ему. самому пришлось поспешно собраться и с младшим сы­ном Оразом уехать в Караганду, к среднему сыну, только, что окончившему техникум. Но тут подошла Отечествен­ная война, сына забрали в армию, он сложил голову где- то под Москвой.

Судьба старшего сына была другой. Он дошел до Берлина и вернулся домой майором с орденом Ленина на­груди. Его выбрали председателем колхоза возле Алма- Аты, и через три года на его груди заблестел второй ор­ден — орден Героя Социалистического Труда.

Курышпай поступил на металлургический завод и прошел длинный путь от подручного до сменного мастера мартеновского цеха. Здесь он и воспитал свою приемную дочку — Дамеш Сагатову.

Дамеш осталась совсем одна. Через меряц после арес­та отца трагически погибла ее мать Глафира Андреевна:  попала под колесо поезда, когда ехала хлопотать за му­жа. Оставался еще дядя, врач Аскар, но он ничем не мог помочь сироте. Был на войне, попал в плен, бежал, снова воевал, а в 1945 году после войны был неожиданно арестован и, как говорится, словно в воду канул.

После XX съезда дело Сахи Сагатова пересмотрели, и он был посмертно реабилитирован, о брате же его Аскаре так ничего и не было слышно. Пропал человек, и все. И вот Курышпай, размахивая конвертом, вбегает к Дамеш с криком «суюнши»...

— Суюнши? — с удивлением спросила Дамеш и повернулась к нему.— Что? Письмо? От кого?

— Читай, читай!

Дамеш схватила конверт, взглянула на обратный ад­рес и заплакала.

— Боже мой! — воскликнула она. — С ума сойти... Значит, он жив?

— А ты думала, я врал, когда говорил — пиши, ра­зыскивай! — сказал старик.— Нет, я всегда правду гово­рю, читай!

Письмо было коротким. Аскар писал:

«Реабилитирован я был только в 1956 году. После ре­абилитации два года пролежал в нервном отделении Тай­шетской больницы — все следы контузии. Одно время было мне так плохо, что я не мог даже говорить и писать. Сейчас, кажется, все в порядке. Гуляю, начал работать по своей специальности. Написал бы и больше, но не знаю, где вы находитесь. Пишу по старому адресу, но, мо­жет быть, ты, Дамеш, после окончания института оста­лась в Алма-Ате...»

— Значит, жив,— сказала Дамеш.— А что, если я за ним поеду и привезу его?

— Вот,— сказал нравоучительно Курышпай,— теперь уж и «поеду». А то и запрос посылать не хотела. «Что писать, разве он жив? Кто жив, тот уже давно возвра­тился»... Ну, читай дальше.

«Но если вы все еще не старом месте, напишите!—чи­тала Дамеш.— Я быстро соберусь и приеду к вам. Доку­менты у меня в порядке, и я могу выехать домой, когда захочу».

— Ну и все,— сказал Курышпай.— Пусть приезжает, ничего, сам доберется! Видишь, пишет, что уже работает, а с завода тебя все равно не отпустят. Дела у вас там сейчас не в гору идут.— Он выразительно посмотрел на вошедшего в комнату Ораза.— Отстают наши орлы-соко­лы... Ну, что же он еще пишет?

— Все. Обнимаю, целую и подпись.

— Так,— протянул Курышпай.— Дай-ка я на почерк его взгляну. Молодец, четко пишет, и письмо хорошее, без лишних слов и жалоб. Значит, не пал духом человек. Спрячь.— Он отдал письмо Дамеш.— А ты что при­уныл? — обратился он к Оразу — Опять в твоей бригаде неполадки, потерял свое место? Твоя фамилия ведь пер­вая стояла на красной доске.

— Да, с конца первая,— улыбнулась Дамеш.— Ну, что же ты молчишь, расскажи отцу, как и что.

Ораз не ответил.

— Молчишь? — нахмурился Курышпай.— Опять, на­верно, с несвежей головой вышел на работу?

— Что? — изумленно воскликнула Дамеш.— Да раз­ве же он...

— Пьет? — насмешливо переспросил Курышпай.— А вот спроси его самого.

Ораз пробурчал что-то под нос и отвернулся.

Пить он начал недавно. Крупный разговор об этом между ним и женой произошел незадолго до приезда Да­меш. Ораз сначала отшучивался и отнекивался, а потом нахмурился, засопел и дал слово бросить. «Только Да­меш не говорите, а то она еще шарахаться от меня бу­дет»,— попросил он. Теперь отец проговорился.

Ораз ничего не ответил и вышел из дома.

А Курышпай задумался. Вот Ораз обиделся на него. Что, мол, лезет? Что ему надо? А забыл про то, как в го­ды войны он, Курышпай, простаивал около мартена ночи напролет и ничего, не жаловался же! Ломило спину, гнулись в коленях ноги и все время клонило в сон. Кроме усталости, мучил еще и голод. Каждый кусок приходи­лось ломать на троих. Ведь их у него было двое: сын да приемная дочь. И выстоял, да и детей тоже поставил на ноги. Работать приходилось по две, три смены, и он ни­когда не допускал брака. А вот у Ораза порой и брак случается. Почему? Говорят, потому, что Ораз порой вдруг делается невнимательным, рассеянным, весь ухо­дит в себя. Видно, не тем у него полна голова. А чем же? Что ему еще недостает? Здоров, счастлив, независим, у. него заботливая жена, хороший сын. Что человеку можно пожелать еще? Какой шайтан вселился в душу Ораза?

Курышпай долго стоял и думал, потом вздохнул, по­качал головой и вышел за ворота.

Прежде чем идти на заседание партийного бюро, Мус­лим целый час просидел за письменным столом, обдумы- мая, что он скажет, У него был своеобразный нюх, кото­рый он считал «внутренним голосом» и к которому считал необходимым всегда прислушиваться очень внимательно.

Если этот внутренний голос шептал ему: «Решись! Вы­ступи! Скажи! Игра стоит свеч», он шел и выступал, гро­мил или заступался, твердо зная, что он хоть и рискует, но риск этот разумный и оправданный. Так, убеждая одного, умасливая другого, громя третьего, он потихо­нечку да полегонечку поднимался по служебной лестни­це. Было время, когда он дошел до кресла первого зама министра. Эти годы он вспоминал всегда с умилением и гордостью. Вот сумел же! Вот достиг же! Однажды ему даже позвонили домой из секретариата ЦК и сказали, что его вызывает первый секретарь. Муслим мгновенно вспотел от волнения и забегал по комнате. В чем дело — почему им заинтересовался Жумаке, сам Жумаке? Заяв­ление? Жалоба? Донос? Потом внутренний голос сказал ему, что если бы был донос, то сначала бы создали ко­миссию по разбору, и он несколько успокоился. Около самой двери кабинета первого секретаря его опять бро­сило в жар и холод, но он быстро пришел в себя. «Иди»,— сказал ему внутренний голос,— иди и не бойся».

Муслим смело толкнул дверь и вошел. Разговор полу­чился долгий, и Муслим сумел понравиться. Держал он себя достойно, отвечал, только подумав, твердо, свободно и хотя соглашался со всем, что ему говорили, но выходи­ло так, что это и его мнение,— как будто все это он дав­но продумал и пришел самостоятельно к тем же выводам, что и Жумаке. Он даже вспомнил некоторые его выска­зывания и сейчас очень к месту привел их, как свои собственные.

— Это очень хорошо, что вы так думаете,— сказал Жумаке, прощаясь с Муслимом,— очень хорошо. Мы с вами продолжим наш разговор, такие люди нам нужны.

И далеко пошел бы Муслим, если бы не помешал сам себе.

Он поступил легкомысленно, рассказав об этом разго­воре одному из своих самых близких товарищей.

И вот через несколько дней в ЦҚ полетело письмо о том, что Муслим Мусин скрывает свое происхождение, он сын крупного бая, сосланного в первый год коллективиза­ции, Письмо было подписано тем самым другом, с кото­рым Муслим поделился своими впечатлениями и надеж­дами. «Вот проклятый джетысуец»,— подумал Муслим, узнав об этом письме, и с тех пор люто возненавидел всех джетысуйцев вообще. А Дамеш Сагатова, кроме всего прочего, была еще и джетысуйкой, и когда Муслим думал о ней, то вспоминал и того неверного друга, кото­рый чуть не погубил его.

Дамеш ему не нравилась: он считал ее карьеристкой, ловкачкой, хитрой девицей с бойкими манерами, смазли­вой внешностью и с весьма темной биографией. Пишет в анкете, что казашка, а мать у нее русская, росла в семье Курышпая, и, конечно, тот сумел передать ей свой колю­чий характер, свою волю. А это значит—дай только девке обжиться, и она начнет подкапываться под Муслима. Вот какое-то рационализаторское предложение внесла, вы- ~считывает прибыли, которые оно даст государству, с ра­бочими шушукается, в партию пролезла, а у самой и отец, и брат отца — враги народа. Этот пункт особенно волно­вал Муслима и, надо сказать, не без причины. Кто знает, может быть, и Дамеш уж догадывается о некоторых подробностях гибели ее дяди Аскара. Ведь он, Муслим, не просто писал доносы — он выступал на суде, давал письменные показания на следствии. Сохранился, конеч­но, и протокол его очной ставки с Аскаром. Не дай бог, если все это выплывет наружу. Да и вообще, лучше бы было, если бы эта девица собралась и уехала восвояси.

С этими мыслями Муслим и пришёл на заседание. Да­меш (он ее поискал глазами прежде всего) сидела око­ло самой двери, тонкая, красивая, молчаливая, такая скромная, что, кажется, и слова не скажет наперекор. Но он знал, она как дикая кошка, притаившаяся в своем углу. Только зазевайся, и сейчас же с шипением прыгнет на тебя. Потом Муслим перевел взгляд на Серегина, тот сидел за председательским столом и записывал что-то в блокнот.

«От него все зло,— подумал Муслим.— Ишь, сидит, что-то записывает, не иначе как к выступлению готовится, Интересно, кто еще из членов бюро собирается ее защи­щать. А вон, вон! Как вошел, так сразу же и подсел к ней. Кажется, его зовут Кумысбек, тоже джетысуец. Всег­да рекомендует себя как дядя Сагатовой. Ну, на него-то, положим, наплевать—птица небольшого полета. Все равно ничего умного не скажет».

Серегин кончил писать, засунул блокнот в карман и поднялся.

— Товарищи!—сказал он, оглядывая собравшихся.— Считаю заседание партбюро открытым. На повестке дня только один вопрос: статья о нашем заводе в «Советской Караганде». Для сообщения предоставляю слово главно­му инженеру Муслиму Мусину.

Муслим встал и вышел на середину комнаты, постоял, помолчал, подумал, потом поглядел на директора. Каир сидел рядом с Серегиным, перед ним на столе были раз­ложены исписанные листки бумаги, он читал их и хму­рился. Потом взял один из листков и быстро что-то напи­сал на нем толстым красным карандашом на том месте, где обычно кладут резолюцию. Затем отодвинул бумагу и посмотрел на Муслима.

— Так, дело-то вот какое, товарищи,— начал Мус­лим,—вы все читали в «Советской Караганде» статью о нашем заводе. Статья большая, эрудированная, талант­ливая, иначе и быть не может, потому что писал ее мо­лодой специалист, наш коллега, инженер Дамеш Сагатова.

Муслим хвалил статью еще минуты три, а потом ска­зал, что статья-то, конечно, хороша и написана она с са­мым лучшим намерением, но действительность завода автор знает недостаточно, в фактах путается, а что каса­ется основной мысли статьи о технике старой и новой и отставании завода по линии рабочего изобретатель­ства, то...

— ...то простите мне мое шуточное сравнение,— улыб­нулся Муслим,— завод — это высокопородная корова, от которой мы хотим получить молоко. Для этого нужно, как известно, две вещи — уход и корм. Вся наша техника и есть тот самый корм, который мы задаем корове, рас­считывая на удой. Это, надеюсь, понятно?

Каир поглядел на Муслима и вдруг расхохотался.

— Какие же, однако, у вас аульные образы,— ска­зал он.

— Ну, как же, ведь я сам из аула!

— Мальчишкой пас коров! — шепнула Дамеш сосед­ке, та фыркнула: то, что Муслим из кулаков, знали все. Вслед за Дамеш засмеялось еще несколько человек, Муслим бросил на них быстрый взгляд и продолжал:

— Техника и дает питание тому огромному организ­му, который мы называем заводом. Но ведь, товарищи, кормить корову можно по-разному, можно давать ей ку­курузу, а можно и полынь. То, что предлагает нам инже­нер Саратова, и есть полынь. Как говорят, все это не в коня корм, товарищ Саратова. Поверьте уж мне, старику!

— Мусеке, если это так, то, может, мы сдадим нашу капризную корову на мясо, а выпишем из Ленинграда другую, с хорошим удоем? — сказал Каир.

Муслим сдержанно улыбнулся:

— А вот об этом надо спросить Дамеш Саратову,- сказал он, разводя коротенькими руками.— Если она на­стаивает на своем предложении, а мы ее поддержим, то ждать от нашей коровки будет действительно нечего. Но тогда вряд ли Ленинград нас спасет.

Дамеш сидела красная от волнения. Муслим посмот­рел на нее, не скрывая торжества. Директор-то молчит, не захотел расшибать лоб, и вообще, дело-то безнадеж­ное. Подожди, девочка, это еще только начало. Ты ко­шечка, а я нар, который -разгрызет череп каждому, кто станет ему на пути.

 — Вы кончили? — спросил Серегин.—Так... Кто хо­чет еще высказаться? — Все молчали.— Так, может, тог­да вы скажете, Платон Сидорович? Вы же начальник технического отдела.

Платон Сидорович Романюк, худой старик с лошади­ной челюстью и совершенно белыми волосами, вздрогнул, привстал. Он постоянно дремал на собраниях.

— Вы меня? — спросил он с удивлением.

— Да, да,— любезно ответил Серегин,— вас.

Муслим был спокоен. Этот ничего не скажет. Ни да, ни нет, ни за, ни против. Начальство лучше знает, пусть оно и говорит — вот его философия.

— Так что я скажу? — начал Платон Сидорович и ос­тановился.— Я скажу... Я скажу вот что,— он помолчал, подумал.— Что же, конечно, газета — голос обществен­ности. Это все так, товарищи... Все так...

«Да что он все о газете бормочет? — подумал Мус­лим.— Еще ляпнет чт'б-нибудь по глупости».

— Но ведь и то,— продолжал Платон Сидорович,— и то, надо сказать, любой ярлык на любого можно наце­пить. Вот написала товарищ Сагатова, что мы консерва­торы. Так что же, значит, это правда? А ты подумала, что это слово значит? Консерваторы в Англии, а мы — совет­ские люди, уважаемая Дамеш Сагатова. Нельзя так...

И он победоносно взглянул на Дамеш.                       '

— Вы о заводе сказали бы хоть два слова,— нахму­рился Серегин.

Романюк откашлялся.

— Я как раз о нем и собирался говорить,— с готов­ностью продолжал он.—Газ и без пара хорошо горит. Я вот не представляю себе, как это можно задувать печь паром. Ведь пар — это водород, а от водорода сталь пу­зырится. Нас учили: водорода бойтесь, как огня. Как совместить эти два понятия — добротная сталь и водород, я не знаю.

Муслим был доволен, он переводил взгляд с одного члена бюро на другого. Серегин что-то быстро записывал в блокнот. Неужели же он посмеет выступить против не­го, Муслима, старого практика, заслуженного инженера? Все может быть! Нельзя понять, как настроены члены бю­ро. Кто сидит и рассматривает свои руки, кто шепчется с соседом, а мастер прокатного цеха и совсем задремал, видимо, вчера хватил изрядно. Эх, люди, люди, не умеют беречь себя...

И вдруг Муслим услышал голос Дамеш. «Кто же ей дал слово?» — подумал он. Он не заметил, наверно, как Серегин подал ей знак.

«А лицо у нее отчаянное, нервочки-то, наверно, как струны, и смотри, принарядилась-то как! Платье из бело­го шелка, шея голая, грудь обтянута, талия, как у осы, на шее какая-то погремушка болтается. Да, красива, дья­вол... Ничего тут не скажешь: совсем китайская статуэтка из слоновой кости».

— Из того, что здесь сказал главный инженер,— на­чала Дамеш,— можно сделать заключение, что мой про­ект столько же способен повысить производительность завода, сколько полынь может повысить удои коровы. Но полынь-то — отрава, а не корм. Что же о ней и говорить как о корме... Так, товарищи?

Муслим незаметно кивнул головой: так, конечно, так.

— Вот и Муслим Сапарович кивнул мне, значит, я его поняла правильно,— продолжала Дамеш.— Но, товари­щи, я предлагаю нашей корове не отраву, а высокока­чественный корм. Обоснование этому — в объяснитель­ной записке, которую я вручила директору. Излагать эту записку тут — значит повторяться, да и к тому же глав­ный инженер и не пожелал утруждать себя аргумента­цией. Он попросту отрицает то, что я утверждаю, вот и

все! Так что и предмета спора тоже нет. Я только хочу  повторить то, что я уже писала: если завод осуществит мои предложения, то семилетний план будет выполнен за четыре года.

— Не бросайте слов на ветер, дорогой товарищ,— сказал Каир.— Это требует доказательства.

— Так прочтите же, наконец, мою записку! — крик­нула Дамеш.— Прочтите, там доказано, что пар подни­мает температуру печи и сокращает срок выдачи стали, За шесть часов я дам то, на что раньше требовалось во­семь часов.

Муслим насмешливо покачал головой и встал.

— Вы действительно утверждаете это в вашей до­кладной записке,— сказал он,— но только там это ска­зано чуть-чуть иначе: возможно за шесть часов. Но, моя хорошая, на «возможно» в производстве ничего не стро­ится. Нужна достоверность, установленная практически и теоретически... А «возможно»..,— он пожал плечами,— Его у нас и без вас сколько угодно.

— Так,— Серегин слегка ударил ладонью по столу — Вы кончили, товарищ Сагатова? Есть еще желающие выступить?

Муслим опять украдкой оглядел присутствующих. Кто посмеивался, кто головой покачивал, кто попросту не­доумевал, зачем их собрали, в чем тут дело.

Кумысбек поднял кулак, показал Дамеш, улыбнулся и потряс им; это, очевидно, означало: «Не трусь, стой на своем!»

Взял слово Каир.

Муслим увидел, что Дамеш так и впилась в него гла­зами. «Йшь ты, умоляет о снисхождении, трусит, надеет­ся на свои женские чары! Надейся, надейся, ничего у те­бя не получится. Каир — директор. Ему девок и без тебя хватает».

Начал Каир издалека.

— Позицию,— сказал он,— которую избрала в этом споре Дамеш Сагатова, можно только приветствовать. Она хочет сократить срок варки стали, это очень хорошо. Но, как говорят, Александр Македонский — великий че­ловек, а стулья ломать все-таки незачем, от этого казне убыток! Вот об этом убытке я и хочу сказать. Сагатова хочет, чтобы мы сейчас же сломали все производственные процессы завода. Это, конечно, неразумно. Вот тут това рищ Романюк сказал много обидных слов в адрес газеты «Советская Караганда», обвинил ее в том, что она накле­ивает ярлыки. Это, конечно, не так, газета выступила правильно и своевременно. Но вот с другой частью вы­ступления товарища Романюка, с его словами о том, что нужную температуру нам дает пока газ, я согласен полностью. Кроме того, ясно и другое: перестройка всего производства, то есть рытье траншеи, укладка труб, про­ведение пара от ГЭС до завода, перестройка печей — встанет нам в такую копеечку, что ее сейчас и подсчитать невозможно. Если сломаем старые производственные процессы, то не вылезти нам с черной доски и, конечно, ни о каком выполнении семилетки говорить тогда не при­дется. И мое мнение таково: прежде чем сунуться в воду,  давайте-ка поищем броду.

«И волки сыты, и овцы целы. А-а! — подумал Мус­лим,— Слово берет Серегин. Интересно, что же он ска­жет?»

Серегин поднялся, открыл блокнот и прочел:

— Итак, товарищи, предлагаю резолюцию: «Даль­нейшее изучение проекта Сагатовой поручить техниче­скому отделу завода и просить в самый короткий срок дать свое заключение». Возражений нет? Резолюцию счи­таю принятой....

На другой день после партбюро Муслим позвонил секретарю директора, сказал, что его вызывают в горком, и поехал к матери Каира — Акмарал. Муслим считал, что они с Каиром состоят в родстве. Родство было такое: первый муж Акмарал, сын купца первой гильдии, Хусаин, осужденный еще в двадцатых годах за взятку, умер в заключении, потом Акмарал вышла замуж за Рахима, от этого брака и родились Каир и Ажар — жена Ораза. Покойный Рахим был из одного рода с Муслимом: оба они происходили из рода Куандык, и поэтому Муслим полушутя-полусерьезно называл Каира племянником.

Акмарал даже и в пятьдесят лет оставалась рослой пышной брюнеткой с очень белым лицом; когда-то она была красавицей. Рахима она под своим каблуком дер­жала долго, крепко и надежно, последнее время он и пикнуть уже не смел. Простиралось ее влияние и на сы­на, хотя, конечно, гораздо в меньшей мере.

Когда Муслим зашел к Акмарал, она сидела на одеяле перед самоваром и пила черный как деготь чай. «Не жалеет сердца, стар'ая дура,— подумал Муслим,— В этой семье все Психопаты».

— Приветствую, женге,—сказал он галантно.—Иметь такую женгетай — это, конечно, редкое счастье.

— В особенности, когда сын этой женгетай — дирек­тор завода!—засмеялась Акмарал.— Ах, негодник, а то небось бы и глаза не показал.

— Ну, моя хорошая! В том, что мой брат был твоим мужем, а твой сын стал моим директором, в этом есть и моя заслуга,— многозначительно улыбнулся Муслим и присел рядом.— Я обещал на смертном одре покойному брату,— продолжал он,— что сделаю все для его покой­ного сына,—и вот выполняю свое слово. Это ведь вам кажется все просто — взяли, да и сделали Каира дирек­тором. Нет, так у нас ничего не делается. Я Базарову, секретарю горкома, горло перегрыз из-за твоего сына. Он в последнее время меня уж и слушать не хотел. «Знаю, знаю — сделаю, сделаю». И вот сделал... Не забыл, как я был замом министра, а он моим управляющим делами. Вот ведь как!

— Знаю,— засмеялась Акмарал.— Мой сын бежит к тебе по каждому поводу! Что ты качаешь головой, или что-нибудь случилось? Давай пить чай.

«Ну, пропал мой послеобеденный сон,— подумал Мус­лим,— напоит она меня дегтем»,

Но пиалу из ее рук взял.

— Да нет, ничего особенного не случилось,— сказал он, отхлебывая черную, горькую, как полынь, жидкость.— Просто нашлись такие люди, которые пустили между на­ми черную кошку.

— Ничего эти люди не смогут,— равнодушно сказала хозяйка, махнув рукой.— Вам надо теперь вот как дер­жаться друг за друга.

— Вашими бы устами да мед пить, тетушка, как гово­рят русские,— печально улыбнулся Мусин,— но вот на­шлись люди... -

И, незаметно прихлебывая чай, шутя и улыбаясь, Муслим рассказал Акмарал, что ее сын околдован дочкой каторжника —Дамеш Сагатовой. Она вертит им, как хо­чет, Вот только вчера сумела втравить его в одно прене

приятное дело. Такое, что за него обязательно придется отвечать.

. — Да что он, совсем сбесился, что ли? — крикнула не на шутку испуганная Акмарал.

Муслим встал, вытащил из кармана портсигар, от­крыл его, достал папироску, закурил и подошел к фор­точке.

— Говорят, он жениться хочет на ней? — спросил он.—Не слышала?

Акмарал вздохнула.

— Не знаю, не слышала,— сказала она с деланным равнодушием.

«Вот ведьма, все знает и врет! — понял Муслим.— Ну нет, не на такого напала».

Но тут вдруг Акмарал словно прорвало:

— Пять лет он за ней бегает и все без толку,—сказа­ла она злобно.—Говорят, средство такое есть, накормишь человека ослиным мозгом, и конец ему! Он от тебя боль­ше никогда не отвяжется. А ведь мне уж давно пора быть бабушкой, я сплю и вижу внука,— закончила она вдруг сердито.

— Да? Вот как! — Муслим уронил папиросу и накло­нился, а когда поднял голову, увидел, что Акмарал тоже смотрит на него пристально и выжидающе. Взгляды их встретились, и Акмарал натянуто улыбнулась.

— Я сказала сыну,— важно выговорила она,— же­нись на ком хочешь, но только на природной казашке, больше от тебя ничего не требую.

Муслим усмехнулся.

— Ну что ж, засылайте тогда сватов. Отец у Дамеш казах.

— Нет, ее не хочу.

— Отчего же?

— Характер плохой и мать русская.

Муслим бросил в форточку папиросу и зашагал по комнате. ,

— Эх, дорогая,— сказал он.—Ну, право, диву даешь­ся, глядя на вас. Я ведь иногда думаю, если бы у вас было бы еще образование... Тогда бы не мать сыном гор­дилась, а сын матерью. И еще одно: уж больно вы довер­чивы, всем готовы верить, а так нельзя. Разве у тепереш­ней молодежи есть что-нибудь святое? Да ровно ничего. Нет, пропади они пропадом... Взять хоть эту Дамеш. Вы

из любви к сыну готовы уж назвать ее невесткой, А ведь это очень нехорошая девушка, хитрая, коварная. У нее один глаз туда, а другой сюда. Она ведь, кроме Каира, еще с мужем вашей Ажар путается.

— Что за глупость! Кто тебе сказал? — голос Акма- рал звучал злобно и неприязненно. Она даже пиалу от­ставила.

«Ну, а теперь,— подумал Муслим,— дай бог ноги, иначе она и за меня примется».

Он поднялся, удивленно сказал:

— А я-то думал, вы все уже знаете! Ах, женгей, жен- гей, да разве можно быть такой доверчивой? Разве можно?

И до Ажар тоже доходили смутные слухи о том, что на заводе не все ладно. Говорили: произошла крупная ссора между Муслимом и Дамеш, с одной стороны, и между Оразом и Каиром — с другой, и все потому, что Дамеш написала о Каире статью в газете, а тот обидел­ся и накричал на нее. И вот теперь Дамеш подбивает Ораза выступить с ней вместе против директора. А как выступить, об этом никто не говорил. И Ажар не знала гоже. Она ревновала мужа к своей подруге. Да и было отчего. Дамеш и Ораз росли вместе, мало ли что между ними могло быть в те времена.

В ту далекую пору на все вопросы Ажар об Оразе Дамеш отвечала только одно: «Прекрасный парень! Честный, прямой, умный. И на лицо хорош, и характер мягкий — второго такого не сыщешь». Вспоминая об этом, Ажар часто думала: «Мало ли что между ними могло быть раньше». И вот совсем недавно ее догадки и подозрения подтвердились. Несколько дней назад одна из ее подруг, встретив ее на базаре, сказала, что недавно ее мужа видели ночью с Дамеш, они стояли на мосту об­нявшись и о чем-то шептались.

. Когда Ажар сообщила об этом своей матери, та и до­говорить ей не дала.

— А что ж ты такую гадину держишь в доме? Гони ее палкой!—закричала она.

— Старик же в ней души не чает,— сказала Ажар.— Когда Дамеш уезжала в Крым, только и разговоров

было: ах, доченька, моя милая, когда же ты вернешься?

— «Доченька»! — Акмарал даже стиснула кулаки.— Она даже и не казашка, мать-то у нее русская. Ну, по­дожди, подожди! Приду я к этому старому черту и пого­ворю сама.

И тут Ажар испугалась по-настоящему, ведь Акма­рал все могла. Для нее такой преграды, как приличие, вообще не существовало.

— Да нет, нет, апа, все это сплетни,— сказала она быстро.— Дамеш моя сестренка, я ее люблю, как род­ную. Она никогда не сделает мне такой пакости.

— Та-ак! — протянула Акмарал.— Ну, а почему ты с мужем живешь не по-прежнему?

Ажар пожала плечами.

— Что жмешься, неправда разве?

— Да нет, мама,— ответила Ажар,— неправда! Все у нас в порядке, живем хорошо.

— Не лги матери! — строго прикрикнула Акмарал.— Я все вижу.

— А если он меня разлюбил,— прошептала Ажар, краснея до слез,— то разве в этом кто виноват?

— Что? Разлюбил? — вскочила Акмарал,—Ну лад­но, я покажу ему, как разлюбил. Да и ей тоже! Я и не таким волам шеи крутила!

Акмарал вышла от дочери красная от злости. Она сначала не поверила Муслиму, считала, что это все сплетни. Хороши сплетни! Подумать только, что устра­ивает эта Дамеш! Взяли ее чуть не с улицы, пригрели, образование дали, а она, подлая... Смотри-ка, чем от­благодарила. И нашла же кого обхаживать — Каира! Директоршей, значит, захотела быть! Ах, негодница, ах, подлая! Вот и жди теперь от нее почтительности. Она как плохая лошадь, спереди подойдешь — укусит, сза­ди — лягнет. Да и с родителями ее какая-то темная ис­тория. Отец не то умер в тюрьме, не то расстрелян. Мать тоже не поймешь, как погибла. Теперь эта негодница, мало, что сыну жизнь отравила, за зятем начала ухлес­тывать, значит, и дочь хочет сделать несчастной.

...Ах, гулящая девка, ах, пакостница, ну подожди же, не с той ты связалась.

О том, что главный инженер публично сравнил завод с коровой, на другой же день узнали все.

Кто смеялся, кто качал головой, кто просто отмалчи­вался.

К обеду сведения о партсобрании дошли до первого секретаря горкома Базарова. «Задела Муслима ста­тья,— рассмеялся секретарь,— здорово задела».

А слух обрастал все новыми подробностями, и скоро весь завод разделился на два лагеря; Одни говорили: «Как работали до войны, так работаем и сейчас». Другие ворчали, что Дамеш, мол, и сама не знает, чего хочет. Давно ли она носилась по заводу и трещала о Муслиме «О, это голова! Он один стоит всего технического отдела. Без него завод закрывай!» А теперь ведь поет совсем иное: «Муслим отстал. Технические новинки не читает, Журналы не выписывает. Любое рационализаторское предложение ему что нож к горлу».

Пошла по заводу и кличка Корова. Дамеш знала, так теперь зовут главного инженера ее сторонники.

Вскоре в очень нехорошую историю попал и Ораз. Ве­чером в парке он подрался с двумя парнями и очутился в милиции. Из-за чего вышло дело, он не рассказывал, но Дамеш все-таки узнала. Один из парней крикнул: «Вон мастер пошел домой от своей коровы». Ораз, не говоря ни слова, подошел и закатил парню пощечину. Все это было страшно неприятно. У Дамеш голова шла кругом.

Однажды, погруженная в эти мысли, она возвраща­лась домой с вечерней смены. Вдруг ее обогнала длинная голубая машина и резко остановилась. Все случилось так неожиданно, что Дамеш испуганно шарахнулась в сто­рону. Но в эту минуту через автомобильное стекло она увидела лицо Каира: директор махал ей рукой и улы­бался.

— Дамеш,— сказал он, выскакивая из машины,—я приехал за тобой. Поедем-ка на озеро, погуляем по бере­гам. Я в прошлое воскресенье был там, это ж такая кра­сота...

Видно было, что он специально поехал за ней. Это, конечно, приятно. Однако она все-таки колебалась.

— Не знаю, право,— сказала Дамеш нерешительно.— Уже поздно, да и не одета я. Смотри, какие у меня туфли.

— Поедем, дорогая, поедем! — прижал руку к груди Каир.— Ты и в этих туфлях просто чудо! Покажу тебе наш новый дом отдыха! Ну, не упрямься, прошу тебя.

Она взглянула на его доброе лицо, покорные, умоляю­щие глаза и смягчилась.

— Ладно,— сказала она.—Один раз, куда бы ни шло. Едем, только ненадолго.

— Да через десять минут мы будем там!—восклик­нул Каир,— Садись!

Проскочили мост, соединяющий пригородный поселок с грродом, поднялись по асфальтовому шоссе, опоясыва­ющему гору, и вышли из машины.

Дамеш пошла к склону горы и подставила лицо све­жему ветру. Он дул с озера и нес запах воды и тростни­ков. Город с этого места виден был весь как на ладони. Было еще не поздно, и небо казалось синим и чистым, таким же, как и озеро. В свете заходящего солнца четко вырисовывались кварталы, улицы, белые корпуса зданий.

Она почувствовала взгляд Каира и обернулась. Он, как и тогда, на дороге, смотрел на нее так покорно и так хорошо улыбался, что Дамеш, не зная, что сказать, спросила:

— Скажи, пожалуйста, а двадцать лет тому назад го­род выглядел так же?

Каир засмеялся.

— То есть как это так же! Да разве ты не помнишь, что ты здесь застала, когда приехала сюда с дедом Ку- рышпаем? Ты тогда в какой класс ходила? В пятый? Не­ужели ничего не помнишь? Что было, чего не было?

Ну, конечно, она помнит все. Только тогда она ходи­ла не в пятый, а в четвертый класс и была худышкой, длинной тонкой девочкой в белом джемпере и шапочке, трогательной и смешной, как торчащее заячье ухо. Она каталась на коньках, вечно таскала их с собой под мыш­кой и все дни до вечера пропадала на озере. А города в то время еще не существовало вовсе. Было три улицы и одна площадь — вот и все! А в 1937 году тут и вообще ничего не было, кроме десятка казахских мазанок. Не было и озера. Это уж потом повернули воду реки Нуры и загнали ее в долину между двух гор.

Каир стал рассказывать об этом и говорил до тех пор, пока совсем не стемнело. Когда они подняли головы, не­бо было уже обложено тучами, озеро стало тусклым,

мрачным, почти черным. Белые гребешки волн пробегали по нему.

— Смотри, смотри, моторная лодка! — крикнула Да­меш.

Они пошли вниз.

Но идти быстро Дамеш не могла, мешали туфли на высоких каблуках. Через несколько шагов она вскрикнула, и Каир едва успел подхватить ее.

— Нет, так мы никуда не дойдем,— сказал он и, на­клонившись, легко поднял девушку. Она засмеялась и обняла его за шею.

С Дамеш на руках он прошел несколько шагов и по­нял, что дальше так идти невозможно. Кончится шоссе, пойдет спуск, придется идти по камням, прыгать с глыбы на глыбу, с откоса на откос, чуть оступишься и рухнешь вниз. А Дамеш еще смеялась и подшучивала:

— Ну, иди же, иди! — говорила она.— Ну что ж ты стал? Если бы ты расшиб колено, я бы тебя понесла шу­тя, я ведь физкультурница!

Каир вдруг опустился на огромную каменную глыбу. Губы их сблизились.

— Пусти, Каир! — смеясь, закричала она. Он ничего не ответил, только слепо ткнулся лицом в ее шею.

— Ну вот еще — пусти!

Она с силой вырвалась из его рук и вдруг вскрикнула и перегнулась над краем дороги. Внизу был обрыв. Ка­ким-то образом (он и сам не понял и не помнил как) Ка­ир успел поймать Дамеш за кисть руки, и девушка по­висла в воздухе: тело ее было уже под откосом.

— Упор, упор ищи,— сказал он, не смея сдвинуться с места.— Нащупывай ногой кусты!

Кусты были чахлые, колючие, они росли из боковой расщелины, и ухватиться за них было нелегко. Но Дамеш вдруг нащупала ногой какую-то точку опоры и встала, потом нагнулась и одной рукой вцепилась в куст.

Каиру сразу стало легче, и он перевел дыхание.

— Ну, держись! — сказал он и, рванув, не вытащил, а прямо-таки выбросил Дамеш на шоссе.

Спасены! Не от смерти, правда (склон был покатый, Дамеш не упала бы, а просто скатилась вниз), но при­шлось бы возвратиться ободранной, избитой, в изор­ванной в клочья одежде, а может быть, и в больницу по­пасть.

— Жива? — спросил он.

Она покачала головой.

— Туфлю вот потеряла,— сказала она недовольно,— как теперь идти?

— Ничего, дойдем, я донесу.

И вдруг увидел на ее ноге кровь.

— Слушай, да ты ногу расшибла! А ну-ка сядь.

Он снова поднял ее на руки и посадил на камень, по­том вынул из кармана платок, зубами разорвал на по­лоски и, опустившись на корточки, крепко перевязал но­гу Дамеш.

— Вот! И помни мою дружбу! — сказал он, вставая, Она засмеялась.

— Свою дружбу ты уж достаточно доказал мне на бюро.

— Хм,— покачал головой Каир.

— Слушай!—Дамеш попыталась было встать, но, вскрикнув, опустилась на камень.— Так ты не считаешь, что вы с Муслимом провалили мой проект?

— А ты что же действительно считаешь, что я прова­лил?— усмехнулся Каир.— Тогда ты, может, вспомнишь, о чем я говорил на бюро?

Невозможно глуп и смешон был этот спор здесь, в горах. Но спорить приходилось все равно.

— Повтори, пожалуйста,— сухо попросила она.

— Я вот что говорил,— нахмурился он,— надо тща­тельно проверить все твои выводы и выкладки. Пере­стройка производства, говорил я, не может происходить так, как ты этого хочешь, на основании какой-то непрове­ренной рабочей гипотезы. Ты и сама еще толком ничего не знаешь, а уж требуешь ломки всего, что у нас есть.

— Я-то не знаю?

— Ты-то не знаешь! Именно вот ты ничего и не знаешь.

— Да разве я бы настаивала, если бы не была увере­на в успехе?

Уже почти совсем стемнело.

— Смотри,— сказал Каир,— лодка возвращается. Слышишь, как рокочет мотор? Ладно, ждать не будем, пойдем.

Он легко поднял ее на руки.

— Только держись крепче за шею. Один неверный шаг, и мы покатимся, как мячики!

— Я буду очень тихо...— ответила девушка.— Идем!

Дамеш долго не могла заснуть. В голову лезло вся­кое. То она видела лодку, врезавшуюся в розовую воду озера, то опять падала с горы, а над ней наклонялось широкое лицо Каира. Потом все путалось. Нет, дура, ду­ра она! Конечно, совершенно незачем ей было ходить в горы. Да еще с Каиром!

Нет, путаный она человек, очень, очень путаный, лег­комысленный, взбалмошный, несерьезный! Все время грызется с Каиром, а пригласил он ее, так сразу же по­ехала с ним в горы. Почему? Любит она его, что ли?

«Может быть, и люблю,— подумала она злобно,— мо­жет быть, оттого и ненавижу, что люблю. А! Все это че­пуха!— рассердилась она вдруг,—И вовсе я не люблю его! Если я кого действительно любила, так это Ораза! «Если», «если любила», в этом «если» и все дело». Ведь сейчас не разберешь, что на сердце. Любовь или память о прежних днях? Ведь чуть ли не целое десятиле­тие она и Ораз росли под одной крышей, сидели на одной парте, готовили вместе одни и те же уроки, и попадало им тоже одинаково. Всегда они хорошо понимали друг друга.

И теперь скажи она, например, ему: «Ораз, я знаю, в нашем озере есть прорубь, ну-ка прыгни в нее» — и он прыгнул бы не задумываясь.

В детстве все лакомства, какие были в доме, всегда доставались Дамеш, так же, как виноград и яблоки, ко­торые они получали в посылках из Алма-Аты. А если кто- нибудь пытался ее обидеть! Добродушный медлительный Ораз был тогда так скор на расправу, что обидчик и опомниться не успевал, как уж лежал на земле, а на нем сидел этот черный дьяволенок и тыкал его носом в до­рожную грязь. Они так привыкли друг к другу, что, ка­залось, минуты не могли пробыть отдельно. А потом ей вдруг стали нравиться и прогулки вдвоем, его робкие прикосновения, и она все чаще и чаще стала говорить себе: «люблю», «наверно, люблю». И вдруг все это обор­валось, оборвалось резко и внезапно. Дамеш сама не по­нимала, как это произошло. А случилось вот что.

Однажды Ораз должен был ненадолго уехать. Поезд уходил рано утром. Они решили все оставшееся перед отъездом время провести вместе. Было куплено вино, накрыт стол. Дамеш вышла в сад нарвать на дорогу яб­лок. И вдруг в саду появился Каир. Теперь вместо ее дав­него недруга, вихрастого сорванца с облупленным носом, перед ней стоял высокий стройный юноша, ловкий, под­вижный, с широкой улыбкой и ослепительными зубами.

Здороваясь, он задержал ее руку в своей, она почувст­вовала, что это настоящее мужское пожатие.

И когда Ораз, успевший сбегать за тортом, подошел к окну, было уже поздно, они стояли рядом, весело перего­варивались, и такие счастливые улыбки были на их лицах, что у Ораза сразу упало сердце.

И тут Дамеш сделала, может быть, самый неожидан­ный и неразумный поступок в своей жизни. Каир пригла­сил ее пройти с ним до парка, и она, взглянув — вот в чем главная ее жестокость — на погрустневшее лицо Ораза, тряхнула головой и согласилась.

Да, она хитрила сама с собой, по дороге уговаривала себя, что не сделала ничего особенного. Почему я не мо­гу пройтись с нашим общим другом детства? И пусть Ораз не хмурится и не делает таких печальных глаз. Я не его жена, и не знаю, буду ли еще его женой, а если и буду, то тем более следует сразу же поставить все на свое место. Да и вообще не надо быть мелочным: боль­шая беда — отлучилась на час!

Вернулась она, однако, далеко за полночь. Никогда ей не было так хорошо, как в этот вечер. Каир все время рассказывал ей забавные истории, а один раз, по ходу рассказа, даже пропел в полный голос куплет какой-то веселой песенки, так что прохожие даже засмеялись.

И однако же, придя домой, она сразу почувствовала себя очень скверно.

Самовар заглох, к торту Ораз не притронулся, чай не пил! Чувствуя себя кругом виноватой, Дамеш стала сердиться на Ораза. «Так тебе и надо,— думала она,— Надо было или пойти с нами, или взять меня за руку и сказать: куда это ты? Никуда ты не пойдешь, сегодня мой последний день. А он стал играть в молчанку, страдать, отворачиваться. Значит, не особенно я ему нужна, если он дал увести».

Она готовилась к крупному разговору с Оразом, но его не произошло. Ораз проснулся за два часа до отхода поезда, молча взял свои чемоданы и вышел в прихожую. Там она встретила его, но он только сказал ей, криво улыбаясь:                                                       -

— Ну, прощай! Там на столе твой любимый торт и трюфели — ешь и вспоминай меня!

— Я провожу тебя,— сказала Дамеш.

— Нет, я пойду один.

— Я пойду! — крикнула она.

Но Ораз только покачал головой, пожал ей руку и повторил:

— Прощай.

Он вышел, осторожно притворив за собой дверь.

Потом Дамеш уехала из Алма-Аты на практику. Они не переписывались. Но всегда жило, жило в ней твердое убеждение, что Ораз не потерян для нее, что он обяза­тельно вернется. И вот однажды пришла телеграмма: «Женюсь приезжай свадьбу обнимаем ждем Ораз Ажар Курышпай».

Дамеш вскрикнула и упала на стул. Три дня она не выходила из дому и только тогда поняла, как ей дорог Ораз. Она сидела и думала — ни минуты больше не оста­нется здесь, поедет к нему, помешает этой свадьбе, она увезет его с собой так же, как когда-то увел ее Кайр,— ведь она умрет, если он не будет с нею. И все-таки Дамеш ничего не сделала: она не умерла от тоски и даже на свадьбу не поехала.

И вдруг пришло письмо от Каира.

Он и раньше ей писал Часто, но это письмо было осо­бенное: Каир рассказывал ей о женитьбе Ораза, а под конец написал:

«Вот и успокоился человек, подобрал себе, наконец, подругу, долго он искал ее, ошибался, сам путался, дру­гих путал и, наконец, все-таки успокоился. Теперь ему на всех нас наплевать, и никто ему больше не указ. Указ ему моя сестра Ажар — вот и все. Что ж? Дай бог! По­желаем же и друг другу такого счастья».

«И правильно,— подумала Дамеш,— недаром же по­ют: «Кто ищет, тот всегда найдет». Грош цена такому мужчине, который при первом же недоразумении забы­вает все и бросается за спасением к первой попавшейся юбке! И отлично он сделал, что женился, все равно жизни у нас не было бы. Пора было кончать. Он это понял первый».

И однако старая любовь все-таки порой напоминала  о себе, хотя со временем и она потускнела.

Вот так и случилось, что жили в душе Дамеш два об­раза. Как призовые всадники мчались они наперегонки к желанной цели, и ни тот и ни другой не желал сходить  с поля. Но один был упорен и, кажется, твердо решил взять финиш, а другой сам отказался от состязания.

Шли годы. Дамеш после окончания института оста­лась в аппарате министерства и от приглашения Каира перейти на работу в Темиртау отказалась наотрез. Ведь на этом заводе работал Ораз, и встречаться с ним она не хотела.

Однажды Каир сам вылетел в Алма-Ату, и надо же было случиться так, что телеграмма, в которой он сооб­щал об этом, провалялась целые сутки на подзеркаль­нике нераспечатанная. Дамеш была в горах (в этот день их курс справлял пятилетие своего выпуска) и поэтому прочла ее только на следующий день. Она сейчас же по­звонила в аэропорт, и ей ответили, что самолет из Кара­ганды прибыл в Алма-Ату еще вчера вечером.

Тогда Дамеш стала обзванивать все гостиницы, и, на­конец, в одной из них ей ответили, что Каир действитель­но прибыл вчера и занял номер «люкс».

Вечером она надела новое платье, бусы, недавно куп­ленные ею в ювелирном магазине, и пошла в гостиницу. Коридорная сказала ей, что Каир у себя в номере. Дамеш нашла номер и постучала,.ей не ответили, она толк­нула дверь, та сразу распахнулась. Дамеш увидела стол, уставленный бутылками и коробками консервов, посре­дине его в хрустальной вазе — целый куст георгинов. Каир без пиджака — пиджак висел на спинке кресла,— высокий, улыбающийся, в белоснежной рубашке с рас­пахнутым воротом, сидел рядом с полной волоокой блон­динкой и о чем-то оживленно ей рассказывал.

Когда отворилась дверь, наступила минутная пауза. Каир так и застыл с полуоткрытым ртом и протянутой рукой. Это длилось несколько секунд, потом Дамеш по­краснела и выбежала вон. Она слышала, как Каир что-то крикнул, как зазвенели тарелки, как быстро о чем-то за­говорила .блондинка, но она не могла ничего понять и только бежала по лестнице.

Каир догнал ее уже на улице, схватил за руку и стал горячо убеждать в чем-то, но она с побледневшим от вол­нения и злости лицом на все его слова отвечала только одно:

— Пусти меня, пожалуйста, я пойду домой, пусти!

И об этом «пусти» разбились все усилия и уговоры Каира. Несколько раз потом он звонил ей, пытался объ­ясниться, но она, услышав его голос, сразу же бросала трубку. Он писал ей письма, она не отвечала. Он обра­щался за помощью к общим знакомым, но при первом же упоминании его имени она сразу переводила разговор на другую тему. Сама она с этого дня сильно переменилась: сделалась замкнутой, молчаливой, необщительной. Ни­кто ей теперь не покупал билеты в кино, никто не про­вожал домой. Все попытки завязать с ней знакомство оканчивались ничем. И даже тот джигит, кто нравился ей больше других, молодой красивый оперный артист, герой Отечественной войны,— и тот не смог добиться успеха, после первого же серьезного разговора они рас­стались.

А Каир между тем все писал и писал. Сначала горя­чо и страстно, ожидая ответа, потом без всякой надежды на ответ. Присылал открытки, присылал большие, пухлые конверты... И Дамеш стала понемногу оттаивать.

«Ну, значит, действительно любит,—- думала она,— значит не так, как Ораз».

И когда, уже после ликвидации министерства, Каир снова — в который уже раз — повторил свое приглаше­ние приехать в Темиртау, она подумала и согласилась. Память об Оразе в ту пору перестала тревожить ее, а постоянство Каира трогало все больше и больше. Поду­мать только, пять лет прошло после первой их встречи, а он помнит ее, ждет, не хочет жениться. Ну что ж, пусть ждет, может, и дождется... Только она ему ничего не обещает, ей и самой еще не все ясно, ей еще во всем надо разобраться и обо всем подумать.

На другой день Дамеш встала с рассветом. Сегодня к ней в цех придут школьники на экскурсию, и надо поду­мать о том, что она скажет ребятам. Ведь многие из них никогда не были на заводе и даже не знают толком, что такое сталь. Значит, отсюда и надо начинать. Дамеш взяла карандаш, открыла тетрадь и начала писать: «Сталью называется сплав железа и углерода». Ей хоте­лось, чтобы ребята почувствовали, что же такое сталь, и она продолжала писать: «Был век каменный, медный, бронзовый, железный. Наше время, безусловно, может быть названо стальным веком. Попробуйте изъять сталь из жизни страны, и сразу остановится все: замолчат те­лефоны и телеграфы, остановятся заводы, железные до­роги превратятся в простые насыпи глины и песка. Даже пуговицу пришить и то будет нечем».

Дамеш писала долго и старательно, но вдруг она по­ложила ручку и задумалась. Қак объяснить ребятам сложное устройство мартена, механизм варки стали? Мо­жет быть, объяснить только самое главное?

Вдруг зазвонил телефон. Дамеш взяла трубку и услы­шала голос Серегина.

— Слушай, что там случилось с Оразом? — спросил он озабоченно.— Он что, болен?... Я сейчас говорил со сменным мастером... Так он мне...

Серегин был в самом деле сильно встревожен. Утром ему позвонил первый секретарь горкома Базаров и по­просил срочно зайти.

По его тону Серегин понял, что речь пойдет о заседа­нии партбюро.

«Плохо! Значит, успели дойти до горкома какие-то слухи».

— Ну, так кого же из вас Сагатова объявила консер­ватором? — спросил секретарь, расхаживая по кабине­ту.— И как вообще вы допускаете навешивание этих ярлыков?

«Может быть, Муслим нажаловался»,—• подумал Се­регин.

Он никак не мог понять, чего добивался главный ин­женер, и даже больше того,— что за человек этот глав­ный инженер? С одной стороны, он, конечно, ценный ра­ботник, об этом говорит и опыт его, и стаж, и послужной список, и анкета. В свое время работал на самых высоких республиканских постах и имеет, кажется, награды. У него прекрасно подвешен язык, и, когда он выступает на собрании и громит кого-нибудь, с его доводами трудно не согласиться.

Но откуда при этом вечная настороженность, постоянная подозрительность — это «как бы чего не вышло», Манера тянуть, медлить, ни о чем не говорить прямо. При­вычка никому не верить и всегда перестраховываться,— до чего же это все-таки неприятно.

Говорят еще, что он сплетник, хвастун, что он дня не может прожить без интриги, что он всем завидует. Про­тив Сагатовой он вообще настроен очень скверно. Когда она ещё была в Ялте, он, прочитав статью в «Советской Караганде», сказал ему, Серегину: «От этих новаторов шуму сколько угодно, а толку ни на грош — одна трес­котня! Думают выдвинуться, а нечем, ни таланта, ни ума нет. Они и наводят тень на ясный день».

Обо всем этом и думал сейчас Серегин, слушая перво­го секретаря горкома.

— Как же,— продолжал Базаров,— ты собираешься все-таки реагировать на статью в газете или будешь от­малчиваться? Имей в виду, это не выйдет! Объясни, например, что заставило тебя присоединиться к соглаша­тельскому предложению директора законсервировать проект Сагатовой, и почему ты не поддержал другое предложение — включить его в план завода? У тебя были какие-то основания воздержаться или просто не хотел связываться?!

Серегин пожал плечами.

— Вас неправильно информировали,— сказал он сдержанно,— отклонять проект никто не предлагал. Го­ворили только, что проект Сагатовой нуждается в уточ­нении, что ломать все производственные процессы завода мы не можем, торопливость в этом вопросе,— говорилось на совещании,— совершенно неуместна, можно только сорвать производственный план. Все эти соображения и заставили нас, конечно, призадуматься.

Базаров хмуро выслушал Серегина и сразу же пере­шел в атаку.

— А по-моему, дело не в этих выступлениях,— сказал он.— По-моему, вот эта ваша нерешительность ни то ни сё, ни два ни полтора потому, что вы плохо подготови­лись. Собрать-то людей вы собрали, а что же перед ва­ми — ценный ли проект, или малограмотное прожектерст­во — так и не поняли. Просто надо было сначала подго­товиться, а потом ставить на обсуждение. Виноват в этом опять-таки парторг, он не первый год на заводе, должен

 был бы, кажется, знать, что вопросы на бюро ставятся для того, чтобы их решать, а не перекидывать, как мячик, с собрания на собрание. И главное, нашли в чем прояв­лять свою нерешительность. В вопросе о новой технике! И это сейчас, когда речь идет о технике коммунизма! Сагатову надо было или поддержать, или поставить на ее предложении крест. А от нее просто отмахнулись, как от надоедливой мухи.

Базаров говорил спокойно, не торопясь, обдумывая каждую фразу. На прощание, провожая парторга до две­ри, он прибавил:

— И еще одно: обрати внимание на бригаду комму­нистического труда, она у тебя хромает на все четыре но­ги. Даже и не поймешь, что там творится.

«Вот в этом он, наконец, прав»,— подумал Серегин.

 Прямо из горкома он пошел в мартеновский цех. Там встретил сменного мастера Кумысбека Даирова, увел его в свой кабинет, усадил на диван и сам сел напротив.

— Куришь? Угощайся,— сказал он, протягивая мас­теру пачку папирос и спички.— Слушай, Ораз в твоей смене работает?

Кумысбек затянулся и ответил:

— В моей! Только я его редко что-то стал видеть. Вчера, например, его на заводе совсем не было.

— Вот это номер! Как же это так? — изумился Се­регин.

— Да вот, говорит, заболел. Конечно, заболеть не­долго, это каждый может,— усмехнулся мастер,— но тут вот какое дело: бригада его стала плохо работать, как бы не пришлось нам на ней, как на передовой, крест по­ставить.

— То есть как же это крест! — воскликнул Серегин.

— Да вот так. Очень просто! И вам надо бы с Ора- зом хорошенько без свидетелей, один на один погово­рить,— сказал мастер.— Что-то он скрывает... Ну, а по­том и бригада не в порядке у него.

: — Почему не в порядке?

— Да так, людей нужно подбирать человека к чело­веку, а он собрал, как говорят, с бору по сосенке и сколо­тил бригаду, а многие и работать не умеют. Как варится сталь, и то не все знают.

— Как же это? — спросил Серегин.— Как же так не знают? Ты думаешь, что говоришь? Герой Труда, а брига­да его не знает, как сталь варить... Что же она тогда вообще знает? Как он тогда работает с ними?

— Ну, конечно,— подхватил Кумысбек,— герой, ге­рой... Только это он от вас и слышит... Поэтому все и пошло.

— Что пошло?

— Да все пошло. То пошло, что,его бригада норму не выполняет. Почему не выполняет? Как так случилось, что она с доски слетела?

— Вот я тебя и спрашиваю: почему?

— А я и отвечаю на это... Зазнался ваш герой, пере­стал за своей бригадой следить, набрал шайтанов, они так и работают.

Проводив мастера, Серегин долго еще сидел за сто­лом, рисовал на бумаге квадратик за квадратиком и думал.

В самом деле, что же такое происходит? Почему луч­шая бригада сначала сделалась рядовой, а теперь тянет в отстающие! В чем тут дело? Вот старый сталевар Иван Иванович любит говорить: печь что человек, у нее тоже свой характер, иногда работает, засучив рукава, а иногда вдруг закапризничает, и ничего тогда ты с ней не сде­лаешь.

«Все это верно,— подумал Серегин, рассеянно смотря в окно на ночной город.— Очень даже верно, не только у человека, но и у печи есть характер. Так что же гово­рить о целой бригаде? И все-таки с бригадиром что-то творится, надо только узнать что. Сагатовой разве позво­нить? Они ведь в одной квартире живут, братом и сестрой считаются!»

Самый лучший месяц в степях Центрального Казахстана — июнь. Куда ни взглянешь, всюду безбрежное мо­ре ковыля, солнечные зайчики пробегают по его волнам, Пройдешь по холмам и ложбинам, взберешься на курганы, смотришь и думаешь: никогда не кончался бы этот прохладный душистый вечер и не наступила ночь.

Такое чувство испытала Дамеш, когда ездила в командировку в один из далеких степных совхозов. Сегодня она вспомнила эту поездку и почувствовала вдруг аромат стели. Да, завтра выходной, и, значит, сегодня можно лечь спать позднее. Но куда же пойти? В кино билетов

уже, конечно, нет, а в парк просто не с кем идти. А степь далеко за городом, да и поздно! И читать тоже не хочет­ся, книга, взятая вчера в библиотеке, так и лежит нерас­крытая.    .

Зазвонил телефон, и очень знакомый голос попросил позвать инженера Сагатову.

Она улыбнулась: Каир ее не узнал,— значит, быть ей богатой.

— Я слушаю,— сказала она.— В чем дело?

— Это ты? — обрадовался Каир.— Смотри-ка, не узнал... Ты не спала?

— Да нет, конечно. А что? Опять хочешь пригласить меня в горы? Не пойду! И так потом хромала целую не­делю.

Каир, как будто не расслышав ее последних слов, оживленно заговорил:

— Как раз угадала, хочу пригласить тебя, но только не в горы.

— Уже легче. Куда же?

— В театр. Из Алма-Аты в Караганду приехал Сер- кебаев. Сегодня его концерт. Ты ведь завтра выходная?

— И это ты знаешь. Откуда же?

— На то я и директор, дорогая! — ответил он.— Как твое настроение? Пойдем? Бери с собой Ораза и Ажар.

— А успеем? Сейчас уже шесть часов.

— Не беспокойся,” успеем. Билеты у меня в кармане. Значит, я жду. Да? — и Каир опустил трубку.

Когда Дамеш отошла от телефона, то увидела — в дверях стоял Ораз и смотрел на нее,

— Ты знаешь,— сказала она ему весело,— наш ди­ректор разгулялся. Пригласил нас всех: тебя, меня и Ажар — в театр на Серкебаева. Иди скажи жене, чтоб одевалась, а то опоздаем.       '

Она пошла в свою комнату, встала перед зеркалом и распустила волосы. И всегда- то с ними возня, на ночь косы надо переплетать, утром возиться с прической, а на это уходит добрый час. И срезать косы жалко.

Дамеш не скрывала, что любит одеваться и интере­суется своей внешностью. Нельзя сказать, что она была занята одной только работой. Она и в театр часто ходи­ла, ни одной премьеры не пропускала. Стол Дамеш всегда был завален газетами и журналами, в шкафу не хватало места для книг. Но музыку она, пожалуй, любила больше

всего. И сама неплохо пела. Да, не забыть бы, во втор­ник — очередная лекция в университете культуры... Однако какое же платье надеть сегодня?

И вдруг до нее донесся громкий и резкий голос Ажар: — А я тебе говорю, что никуда не пойду.

И сейчас же вслед за этим раздался быстрый, умоля­ющий шепот Ораза:

— Тише, ради бога... Перед Дамеш неудобно.. Уйдем отсюда!

— Пусти мою руку! — яростно крикнула Ажар, и ста­ло слышно, как вслед за тем хлопнула дверь. Видимо, она выскочила в другую комнату. Потом наступило затишье.

«Да что с ней такое? — подумала Дамеш.— Никогда они так не разговаривали, поругались, что ли?»

И вдруг Ажар закричала во весь голос:

— А я тебе говорю, мне дела нет, сестра она тебе или кто? Зовет она тебя? Да? Иди! Иди, куда хочешь, а меня, пожалуйста, не трогай! Отстань! Слышишь, я тебе говорю, отстань. Из-за этой дряни...

Послышался тяжелый удар и дребезжание стекла, Это Ораз ахнул кулаком по столу.

— Сейчас же замолчи! — рявкнул он.

— Что? — зашипела Ажар.— Перед кем я буду мол­чать? Перед ней? Молчать? Перед ней я молчать не буду! Понял? Если она идет, то я не иду. Ясно? Ну вот и все!

А Дамеш дошла до кровати, села на нее и схватилась за голову. Подумать только, ведь ревнует! По-настояще­му ревнует, ах ты...!

Она встала, подошла к шкафу и, уже не раздумывая, достала черное платье и надела его. «Ах, Ажар, Ажар, до чего же ты дошла, однако,— думала она.— А ведь было время, когда мы делились с тобой каждым куском, и бы­ла у нас с тобой одна подушка. Я любила тебя и проща­ла тебе все. Вспомни, как ты воспользовалась моим отсут­ствием и женила на себе моего Ораза,— слышишь ты, мо­его! Я и тогда не написала тебе дурного слова. Сумела все пережить молча... Так что же сейчас ты показываешь свой дурной характер... Разве я даю тебе основание для ревности, рассчитываю на что-нибудь? Твоему сыну уже четыре года, как же я могу разбить семью?»

В дверь постучались. Вошел Каир. На нем был кос­тюм из синего бостона, белая накрахмаленная рубашка

и на ногах легкие желтые туфли. Дамеш, смеясь, подала ему руку.

— Пойдем! Пора!

По дороге к ним присоединился Ораз,

Когда они втроем, под руку, весело смеясь и разго­варивая, подошли к театру, то у входа увидели Ажар. Она стояла и поджидала их. Оказывается, она раздумала и все-таки пришла. Ажар молча подошла к мужу, взяла его за руку и оттащила в сторону. Дамеш пожала пле­чами и прошла вперед.

Концерт начался с арии Фигаро. Голос Серкебаева был гибок, красив, огромен. Все сидели как заворожен­ные. Служебные неприятности, домашние распри — все было позабыто. Каир взял билеты в ложу. Ораз и Ажар сидели впереди, Каир и Дамеш — сзади. Ораз не спускал глаз со сцены, он ведь никогда не слышал этого артиста. Вдруг Дамеш положила ему руку на плечо. Он повер­нулся было к ней, но в это время Ажар так толкнула мужа, что тот резко откинулся назад и ударил привстав­шую было Дамеш головой по подбородку.

И тут Дамеш охватило такое негодование, такой гнев, что она даже покраснела и, еле владея собой, сказала громко, так громко, что на нее оглянулись сидящие в со­седней ложе люди:

— Ораз!

Тот сразу же повернулся к ней.

— Я хотела сказать, ты знаешь,—начала она и что- то зашептала ему на ухо.        '

— Что? — спросил он.— Я не слышу.

Она громко засмеялась и спросила опять:

— А ты ее знаешь?

— Да кого? Кого? — удивился Ораз.— Про кого ты говоришь?

Дамеш махнула рукой.

— Ладно, потом, потом... А то попадет тебе... Вон ка­кие у нее глаза!

Это она сказала намеренно громко, так, чтобы ее услышала Ажар.

Тогда Ажар молча встала и пошла к выходу.

— Стой, куда ты? — прохрипел ей вслед Каир.

Она отмахнулась от него и, с трудом подавляя рыда­ния, выскочила на лестницу. Вслед за ней хотел подняты ся и Ораз, но Дамеш не пустила его.

— Не ходи за ней... Сиди! — сказала она властно, И он остался.

Каир, сидевший за ними, видел и понял все. Он встал и вышел вслед за сестрой.

Она сидела в буфете и плакала.

Каир подошел.

— Ну и дура,— сказал он резко.— Она шутит, а ты злишься! Злись, злись, на сердитых воду возят. Она тебя еще не до этого доведет!

Он прошел к стойке и заказал бутылку пива.