Страница - 25

5

В ясную погоду серебристые вершины Ала-Тау ка­жутся совсем близкими, в облачные дни их скрывает туман.

Сегодня густой серый туман спустился с вершин Ала-Тау в город, растянулся вдоль улиц, вполз во дворы.

Фальковский посмотрел в окно. Усевшийся на заборе белый петух, вытянув шею, кричит через силу. Бродячая собака, поджав хвост, обнюхала ворота и побежала дальше.

Время раннее, на улицах еще нет никого.

Фальковский накинул на плечи шинель и принялся перечитывать недописанное ночью письмо.

«...Вот уже пятнадцать дней, как прибыл сюда. При­ехал вовремя. Ваши предположения оказались вер­ными...».

Дальше не стал читать, отодвинул письмо и, подпе­рев обеими руками голову, глубоко задумался.

Валентин Робертович не верит в случайную удачу. Счастье, точно мираж в пустыне, привлекает издали, притягивает взор, манит, ведет за собой, а станешь при­ближаться — отступает дальше. Он ждал своего време­ни, стал опытным, изворотливым, научился при встрече с опасностью хитрить, а когда нужно—идти напролом. Петроградский вал ст берегов Балтийского моря дока­тился до Азии. Была встреча с братом генерала Корни­лова... Фальковский вернулся в Семиречье. Два года назад он приезжал сюда по секретному делу, связанно­му с киргизским восстанием. Корнилов-младший подбо­дрил его: «Тебе знакомо Семиречье. Ты должен быть там. Явись к атаману Малышеву, он воздаст по заслугам». А оказалось: атаман рухнул, исчез за одну ночь, спасая собственную шкуру. Фальковский даже не смог напасть на его след...

Все же перед этой катастрофой Валентин Роберто­вич успел побывать в его доме и передать письмо Кор­нилова. Малышев тогда сидел важный, довольный, пре­сытившийся своими успехами, воображал себя власте­лином обширного степного края России. В этом доме он познакомил Валентина Робертовича с самыми близкими людьми. Епископ Пимен, хорунжий Сотников... Но Ва­лентин Робертович никому не доверяется. Сколько Кор- нилов-младший ни хвалил атамана, а кем он оказался? Разиня! Лишился всего богатства. Только дурак отдал бы жизнь за атамана, пошел за ним очертя голову. Но Фальковский не таков...

Наедине Валентин Робертович украдкой обращается к своим давним мечтам. Но нельзя слепо увлекаться и пренебрегать разумом. Покойный отец говаривал: «От бесстыдного языка стыдятся глаза других. Язык без

костей, а совесть надо запрятать подальше»... Эти мысли всю жизнь лежали в закоулке сердца и все росли, рос­ли. Теперь же, в день революции в Семиречье, они рас­цвели и толкнули его к действию...

Валентин Робертович сразу вознесся в глазах лю­дей: его считают чуть ли не Маратом! Некогда сторонив­шиеся и хмурившиеся люди сегодня начали улыбаться ему, как доброжелатели. Смерть Закира распахнула пе­ред ним ворота на дороге к заветной цели — властвовать над всеми...

Фальковский снова склонился над письмом: «Здеш­няя большевистская организация оказалась не такой, как мы предполагали. Среди них есть опытные люди. Но меня встретили хорошо. На заседании Ревкома из­брали революционный трибунал, а председателем след­ственной комиссии при нем назначили меня... Вы, ко­нечно, помните того друга, который встречался в день вашего отъезда из Ташкента? Его пока не могу разы­скать. Еще хочу предупредить вас вот о чем: здесь я неожиданно встретил старого знакомого. Его я тогда еще видел в Верном. Он киргиз, очень активный. Чув­ствую, будет стычка. Он пока меня, кажется, не узнал, и нужно воспользоваться этим...».

Фальковский вложил письмо в конверт и запечатал его.

Неторопливыми шагами пошел к тюрьме. Вчера на заседании Ревкома ему было поручено: «Проверить всех арестованных офицеров, тех, кто не является явным врагом и попал под горячую руку, — освободить и обя­зать в течение 24 часов покинуть Верный». Что же он сделает? Это надо обдумать. Предстоит серьезное ис­пытание...

Возле тюрьмы народу, как на базаре; много подвод, выставлены в ряд ведра и свертки. Это пришли и при­ехали с передачей для близких и родственников, заклю­ченных в тюрьму.

Фальковский открыл дверь комнаты охранников. Оде­тый в желтый пулушубок солдат спал за столом, подло­жив ладони под голову. Обхваченная рукой винтовка прижата к боку. Ничего себе порядок! Фальковский поморщился, быстрыми шагами прошел мимо. В кабине­те комиссара тюрьмы никого не было. Что за беспечность! Как еще не сбежали офицеры? Он вышел во двор тюрь­мы и здесь увидел пучеглазого с огненно-рыжими воло­сами человека.

— Вам кого нужно? — спросил он.

— Комиссара! — сказал грозно Фальковский.

— Я! — ответил тот растерянно.

— Если ты, значит плохой ты комиссар. Нет ника­кого порядка. Охранник спит, двери раскрыты. Что это такое? Ты давно здесь работаешь?

— Раньше был тюремным надзирателем.

Они вошли в кабинет. Фальковский сел за стол ко­миссара, неторопливо закурил.

— Ты знаешь, кто я такой? Нет? Тогда знай, что я— председатель следственной комиссии по борьбе с вра­гами Советской власти. Понятно? Без моего разрешения никого не выпускать и никого не впускать. Понятно?

Комиссар стоял перед ним, кивал головой.

— Сколько офицеров в тюрьме?

— Двадцать пять.

— Есть среди них упрямцы?

— Есть один. Он киргиз. Проклятый, знает все за­коны.

— Приведи его!

— Есть! — комиссар повернулся на каблуках.

Говорят, один в поле не воин. Фальковскому нужны единомышленники. Недовольных советской властью те­перь легче всего найти здесь, в тюрьме...

Вскоре комиссар ввел высокого, немного сутоловато- го казаха в сильно помятых и запыленных брюках га­лифе, туго стянутых широким ремнем. Он встал боком, кося глазами, посмотрел на Фальковского и что-то про­бормотал. Фальковский дал понять комиссару, что до­прашивать будет один. Он узнал заключенного — это был Какенов — и предложил ему:

— Садитесь!

Какенов молча опустился на табуретку и опять ис­коса, настороженно посмотрел на Фальковского.

— Не узнаете меня? — спросил Фальковский мягким голосом.

Какенов поднял голову и пригляделся внимательнее.

— Лицо знакомое. Кажется, где-то встречал...

— Да, видели, безусловно. Только когда видели, вот вопрос? Вы сюда как попали?

— Мой личный враг постарался...

— А кто он?

— И не спрашивайте, это такой пес, которого давно бы надо расстрелять: Габдулла пока не. решался назвать имени.

— Вы можете говорить мне все.

— Он тоже комиссар, как и вы. Вы его знаете.

— Если комиссар — конечно, знаю.

— Вы знали его и тогда, когда он еще не был комис­саром.

Фальковский улыбнулся: "Да, он знает меня дав­но", — и предложил закурить.

— Какенов, вы образованный человек, были адвока­том. Мы с вами встречались на одном поприще... Да­вайте бросим играть в прятки и прямо приступим к де­лу. Сдавайтесь нам и слушайтесь нас.

— Разве я не сдался? Хотя преступления и не со­вершал...

— Не напрасно же вас арестовали?

— Я же говорю вам, что личный враг постарался. Аты его известно—Бокин. Он и вам не будет хорошим другом.

— Бокин? Тот самый...

— Тот, который в шестнадцатом году выступил про­тив русских.

— Тогда было другое время, дружище. Сейчас жизнь иная — она мчит нас, как неприрученный конь. Если смо­жешь, старайся ухватиться за гриву, а не за хвост. Вы, кажется, потеряли чувство времени.

— Я не совсем вас понимаю.

— Сейчас объясню. — Фальковский поднялся с мес­та, закрыл плотнее дверь и подсел к Какенову.

Через час Какенов был выпущен из тюрьмы. А вече­ром Фальковский пошел в Никольскую церковь. Для этого он переоделся в штатское. Никому нет дела, зачем Фальковскому понадобилось идти в церковь. Для борь­бы с врагами Советской власти он должен бывать всю­ду, даже в церкви, тем более, что в Ревкоме известно о неблаговидной деятельности епископа Пимена.

Было воскресенье. Весь день шел дождь со снегом. К вечеру небо начало проясняться. На горизонте засия­ло солнце, брызгая яркими лучами.

Народ из церкви уже разошелся, Фальковскому это как раз и нужно.

Лучи заходящего солнца, попадая в окна, сверкали на позолоченных колоннах, вся церковь залита золотис­тым светом. Душу Фальковского сразу же охватила на­божность, рука невольно поднялась, чтобы перекрестить лоб. В детстве он часто ходил в церковь, пел в хоре...

Справа, возле клироса, Фальковский увидел еписко­па. Пимен разговаривал с рыжеусым казаком. Подойдя ближе, Фальковский узнал Сотникова.

Пимен протянул руку, Фальковский поцеловал, вдох­нув запах ладана. Хорунжему кивнул головой. Сотни­ков смотрел на Пимена, ожидая чего-то. Епископ сказал:

— Продолжай.

Хорунжий передал содержание письма, полученного от атамана Анненкова. Анненков из Семипалатинска на­правился в сторону Капальска, казачество Талгара, Кас- келена и Кастека готово выйти навстречу ему с хлебом- солью.

Сколько ни старался епископ понизить голос, его раскатистый бас гудел в просторной церкви так, что Фальковский и Сотников боязливо оглядывались на дверь.

— Святой Павел говорил: змея не опасна лишь в том случае, если не дать ей поднять головы. Надо прижать ее ногой и вырвать жало. Вы пойдете встречать атамана хлебом-солью, а вас ужалят отсюда. Я говорю: нужно лишить змею жала...

Отворилась дверь, все трое вздрогнули, но тут же успокоились, — вошел сторож. Хорунжий начал молить­ся. Фальковский склонил голову перед епископом, пря­ча лицо. Когда сторож вышел, епископ продолжил раз­говор.

6

Руководитель комитета алаш в Семиречье Ибраим Джайнаков исчез и замел свои следы. Его первый за­меститель Сугурбай нашел приют в доме бая Кардена. Он не показывался на улице и имел смутное представ­ление о положении в городе. Смертельно напуганный Курышпаем, потерявший голову Карден говорил, впере­межку с руганью, что-то невразумительное. Одно ясно

Сугурбаю: ничего хорошего ждать не приходится. Закир расстрелян, Джайнаков где-то скитается, спасая свою шкуру, дом его остался без хозяина.

Дни Сугурбай проводит в комнате Бикен: тут без­опаснее. Подруги теперь не приходят к Бикен, а из муж­чин никто не решится заглянуть.

Мучительны мысли Сугурбая. Что теперь делать? В ауле нельзя показываться — там схватят и разорвут на части. Единственный выход — бежать в другой город — с глаз долой. Карден отговаривает: «Подожди, может быть, все успокоится...». Нет, лучше умереть с оружием в руках, чем ждать, когда придут и, как Закира...

Оказывается, глаза привыкают к мраку. В наглухо затемненной комнате Бикен Сугурбаю хорошо видны — у большого окна рояль, в левом углу — трюмо, справа за белой шелковой занавесью — никелированная кро­вать. От двери до дальней стены разостлан хоросанский ковер.

Сугурбай лежит на тахте. Появилась игривая мысль: «Я похож на юношу, приехавшего посмотреть свою не­весту». О чем не передумает здоровый человек, будучи наедине с собой долгое время, если к тому же он вы­спался, а делать нечего?..

Со стуком открылась наружная дверь. Вздрогнув, Сугурбай снова притаился: нервы натянуты, его пугает каждый звук. Зазвенели ключи. Сердце Сугурбая вста­ло на свое место.

Бикеш!

Имя Бикен навело Сугурбая на мысль: эта девушка может помочь ему убежать! У нее много поклонников, готовых исполнить се просьбу.

Шурша платьем, быстро вошла Бикен.

— Дядя, у вас еще не опухла голова от сна? — Вошедшая со света, Бикен не разглядела Сугурбая и столкнулась с ним. Чтобы не упасть, Сугурбай обхватил Бикен за талию. Тело девушки было плотным и упругим. Сугурбай вздрогнул, в глазах потемнело, сознание на­чало покидать его. В таком опьяненном состоянии Су­гурбай прижал к упругим, как яблоко, грудям щеку.

Бикен звонко рассмеялась, толкнула его:

— Дядя, что это значит?

Сугурбай не унимался, терся давно не бритыми ще­ками.

— Попалась мне в руки? Теперь не отпущу. А вы­куп дашь?

— Возьмите все, что пожелаете.

— Ты правду говоришь?

— Да. Что пожалеет племянница для своего дяди?

— Бикеш-жан, я думал, что если у казахов рожда­ются умные дочери, то ты одна из них.

Отстранив Сугурбая, девушка вернулась к двери, чуть приоткрыла ее. В комнате стало светлее. Бикен подошла к зеркалу, поправила волосы.

— Бикеш-жан, какие новости слышала? Мои уши— »то ты!

— Видела Какенова. Вышел из тюрьмы. Уже неде­ля, как его выпустили!

— Что ты говоришь! Почему же он не заходит сю­да?

— Вероятно, он не знал, где вы. Вообще он стал странный, сказал что-то вроде: «Нужно уметь плыть по течению». Не поняла я.— Бикен села за рояль, взяла пару нот: та-та.

— Бикен-жан, брось, пожалуйста, не бренчи! Чего доброго, еще кто-нибудь заявится.

‘ Бикен опять засмеялась: у страха глаза велики.

— Что он говорит про Закира? Верно, что видел своими глазами?...— голос Сугрубая задрожал. Бикен тоже стало не по себе. Неприятно, ужасно говорить о такой смерти...

— Есть какие-нибудь вести от Ибраима?

— Пока нет ничего... И из аула никто не приезжал.

Сугурбай внутренне позавидовал Ибраиму: «Хитер, коротыш. Наверно, уже в Синьцзяне!»

— Бокин, оказывается, уехал по аулам, я ходила к нему...

— Что ты говоришь? Но какое тебе дело до этого язверга? — Сугурбай в ужасе взмахнул руками.

— Я хотела спросить, кто застрелил жезде.

— Зачем тебе нужно было идти? К чему играть с огнем, голубка?

Бикен промолчала.

— Бикеш-жан, ты исполнишь свое обещание?

— Вы о каком обещании, дядя?

— Ты уже забыла? Ой-ой, значит, русские правы, когда говорят; не верь девичьей памяти.

— Ну, что нужно? Просите.

— Помоги мне выбраться из города. Верю лишь одной тебе. Бог наделил тебя и умом, и красотой.

— Дядюшка, не перехвалите меня. Вдруг я окажусь не в силах выполнить.

— Не перебивай: я тебе так доверяюсь, как не до­верился бы даже мужчине.

— Дядюшка, зачем столько слов? Если бы зависело от меня? Но смогу ли я?

— Сможешь. Ведь говорят же, что хитростью одной женщины можно нагрузить сорок ишаков.—Сугурбай улыбнулся, протянул руку и своими короткими пальца­ми пожал тоненькие длинные пальцы Бикен.

— Дядя, мне хочется узнать: почему вы все ненави­дите Токаша?

Сугурбай вытаращил глаза: ну как ей объяснить? Он подсел к Бикен, сказал все, что с давних пор в глубине его сердца. Сугурбай и Токаш находятся на двух про­тивоположных берегах реки. Ни один не пойдет к дру­гому через эту реку и не протянет руки, больше того — каждый из них будет стараться свалить противника с обрыва и утопить.

— Жизнь Бокина недолгая...— закончил Сугурбай. Бикен, затаив дыхание, спросила:

— Что вы хотите этим сказать?

— Советская власть долго не продержится. А жизнь Токаша связана с ней.

Лицо Бикен стало серым, она долго сидела в мол­чании.

Снаружи кто-то постучался. Бикен заперла Сугурбая на ключ и пошла в гостиную. Затаив дыхание, Сугур­бай прислушался, заглянул в замочную скважину. У посетителя были хромовые сапоги, лицо гостя Сугурбаю не видно.

— Бурнашев, ведь говорили, что ты сбежал,— за­смеялась Бикен.

Это пришел Салимгерей, он один из многих влюблен­ных в Бикен джигитов. Если Бикен скажет ему: полезь в воду, Салимгерей без промедления сделает это. Вот такой молодой человек и нужен Сугурбаю.

— Это я сбежал? — с обидой спросил Салимгерей.

— А кто же больше? — насмехалась девушка.

— Я не уйду из этого города никуда, пока не отре­жу голову Токашу!— произнес тот озлобленно.

«Ух, это видать, герой!» — подумал Сугурбай.

— Думаешь, он такой глупый, что отдаст тебе един­ственную голову?—с ехидством говорила Бикен.

— Вот увидишь!..

— Угрожать за глаза, Салимгерей,— не большая сме­лость. Скажи в глаза, схватись и докажи, на что спосо­бен.

— Принесу его голову и положу перед тобой—тог­да ты увидишь мою способность! — Бурнашев хлопнул нагайкой по голенищу сапога.

— Не петушись, Салимгерей, знай свою дорогу! — в словах девушки звучали и насмешка и предупреждение.

— Не мечтай о нем, голубушка! Он метит не в тебя...

— Не вызывай меня на спор! Если я захочу — зав­тра же он будет сидеть вот здесь...

«О чем они говорят? — недоумевал Сугурбай.— У Бикен страшные шутки»—он прислушался. За две­рью перешли на шепот. Сугурбай услышал лишь два слова, произнесенные Салимгереем: «Сегодня ночью!».

7

Вечерами в большом доме Кардена висячие лампы не зажигают. Печи не топятся уже целую неделю. В комнатах холодно и темно. Жена Кардена уехала в свой аул на Чемолгане. Заниматься хозяйством некому. У Бикен нет на это времени, она готовит пищу, при­сматривает за пустующим домом Ибраима, а вечерами исчезает куда-то.

Карден обычно ночует в магазине: там товаров на миллион, в городе неспокойно, вдруг кто-нибудь обвору­ет, тогда все может пойти прахом.

У Кардена была привычка сдвигать круглую черную тюбетейку на лоб и поигрывать золотой цепочкой от часов, свисающей из нагрудного кармана жилетки. Такую манеру он перенял от больших торговцев на яр­марке в городе Нижнем Новгороде. Но вот уже много дней он забывал о тюбетейке и о цепочке, а сегодня вспомнил. В этот день он не остался ночевать в магазине, пришел домой вместе с Какеновым. Шаги у обоих твер­дые, Қакенов одет в поношенный пиджак, на голове тон­

кий войлочный колпак. Бикен с трудом узнала Габдуллу, хотя и видела недавно.

Двинув тюбетейку и поиграв цепочкой от часов, Карден ушел в комнату Бикен и вывел оттуда Сугурбая.

У Сугурбая исчезла прежняя важность. Протягивая руку Какенову, он несмело пробормотал:

— Оказывается, мне суждено было видеть тебя!

Какенов, приободрившись, начал возвышенным током:

— Жизнь человека мне представляется тонкой пау­тиной, свисающей с потолка. Чуть тронь — и она оборвется... Вероятно, не напрасно говорили прежде людиз «Жизнь — ото мучение»... Не дальше, как вчера, чья-то рука чуть не оборвала нить моей жизни...

— А ты не потерял рассудка! — заметил Сугурбай, ожививш ись.

— Возможно,— Габдулла важно кивнул головой.

— Пока еше не потерял, по близок к этому! — рас­смеялся Карден, поигрывая цепочкой.— Оказывается, тот герой идет на службу к большевикам.

— Неужели? — удивился Сугурбай, не зная верить или не верить. — Значит, поэтому он бредит!

Какенов сделав широкий жест рукой, продолжал гем же возвышенным тоном:

— Небо свалилось на землю. Весь мир пошел пра­хом. Надежды рухнули, вера пошатнулась. В глазах мрак. В этот момент один человек протянул мне руку, И я схватился за эту руку.

— Я подумал, что ты не офицер, а акын!—Карден громко засмеялся: его тяжелое тело тряслось, будто он рысил верхом на лошади.

— Характер Габдуллы непостоянен, как тучи на вер­шинах Ала-Тау,— сказал Сугурбай, не понимая, что все- гаки случилось с Какеновым.— Говори же, есть у тебя что-нибудь хорошее или нет?

Бикен начала подавать обед. Какенов украдкой взглянул на девушку, она была молчаливой, видимо, чем- то огорчена... Ах. да, траур по Закиру...

Габдулла заговорил о событиях в городе, беседа при­няла широкий характер.

— Я не доволен. Если мы ни к чему не способны, то, как говорят русские, зачем было городить, огород? Власть, которую мы установили с такими хлопотами и трудами, большевики разгромили за одну ночь!—Габ- дуллу охватила ярость. — В Ревкоме секретарем избра­ли Бокина. Вся власть сейчас в его руках. Можно ли ждать от него добра?

— Он и раньше точил зуб на Джайнакова, а теперь разыскивает по всем аулам,— злобно промолвил Сугур- бай.

Бикен поставила на стол полное блюдо горячих мант. Крашеным черпаком Карден разложил манты по тарел­кам. Сугурбай придвинул к себе перечницу с красным перцем.

— Продолжай! — сказал заинтересованный Сугур­бай.

— Говорят, что спрашивал и о вас.

— Я же говорил, что жизни нам не будет, пока он жив. Наверное, в этих краях нет ни одного человека, ко­торый бы уважал его.—Сугурбай даже позабыл, что про­голодался. Манты остывали.

— Почему нет, дядя? Есть...— тихо сказала Бикен.

Разинув рот, Какеяов замер с поднесенной ко рту ложкой. Карден повернулся в сторону дочери и строго посмотрел на нее. Сугурбай вздрогнул, будто кто-то его ткнул иголкой, но быстро освоился и захихикал.

— Бикен-жан говорит нарочно. Продолжай Габудлла.

— Вчера от имени алашского комитета заявили про­тест и послали в Ревком письмо.

— О, это уже дело! —Сугурбай проиподнялся и сел, подобрав полы халата.

— Его самого не видно. Уехал по аулам. Там сей­час голод, говорят, люди умирают...

— Так им и надо. Они же надеялись, что при больше­виках будут сыты,— толстыми пальцами Карден взял одну манту и сунул ее в рот.

— Ну, а дальше?

Какенов не торопился, занятый едой. Он опять бро­сил взгляд на Бикен: казалось, что девушка не слушает разговора. На ее лице — печать горестных мыслей.

— Ну, заявили протест! А дальше?

— В Ревкоме сидят его сторонники. Ясно, что они ответят. Но там есть один правильный человек. Он помог мне освободиться из тюрьмы. Вчера я просил устроить меня на службу.

— Надо устроиться... Работай вместе с ними — вот мой совет. И не давай развалиться алашу. Наша жизнь связана с ним,— Сугурбай говорил долго, пока не раз­дался стук в дверь — тут он сразу же замолк; будто онемел.

— Выйди, Бикен! Узнай!—забеспокоился отец.

В гостиную ввалилось сразу несколько человек. Встревоженный Сугурбай, пятась назад, открыл дверь в комнату Бикен. Группу вошедших возглавлял Бурнашев, за ним виднелось черно-рябое лицо с бельмом на глазу. Бикен вошла самой последней и закрыла дверь.

Увидев Бурнашева, Сугурбай успокоился, вернулся к столу. Яшайло опустился на колени, и согнув голову, взял руку Кардена.

— Исмаил, когда вернулся? — тихо спросил Карден.

— Вчера.

— Ну, какие новости привез оттуда?

— А куда он ездил? — спросил Сугурбай Какенова.

Тот шепнул Сугурбаю на ухо:

— Контрабандист. Недавно вернулся из Китая. На­верное, он провожал туда Ибраима.

Яшайло и Карден перешли на шепот.

— Здоров ли Ибраим?

— Передавал всем привет.— Яшайло не нравились расспросы в присутствии многих людей, он отвечал уклончиво.

— Что-нибудь удалось сбыть? —опять спросил Кар­ден.

— Что? Опий, да?

 Вместо ответа дунганин закрыл глаза и закусил губу.

— Как договорились, Бикен, я привел вот этого че­ловека,— сказал Салимгерей, указывая на Яшайло.—• Чего он только не знает на свете? Он затолкает аксакала в мешок, взвалит себе на плечи и отнесет в мусорную яму за городом.

Бурнашев заливисто засмеялся. Бикен тоже улыб­нулась.

— В самом деле, сможешь вывести из города?—обрадованно спросил Сугурбай.

Бурнашев посмотрел на Бикен.

— Слова Бикен для меня равносильны приказу царя. Яшайло выведет, я его заставлю. Если он не захочет слушаться меня, то послушается золота! — сказал Са­лимгерей и опять посмотрел на Бикен.

В первые дни Карден не придавал большого зна­чения перевороту: «Завтра-послезавтра снова власть пе­рейдет в руки Временного правительства!» — успокаивал он себя. Но вот прошел уже целый месяц, а изменений никаких не было и не предвиделось. Карден начал те­ряться. Все еще тяжело давило воспоминание о том, как поймали его ночью и мучили, угрожая смертью. Он мог бы умереть не от пули, а от разрыва сердца. Однако все это оказалось пустяками по сравнению с тем, чего при­ходилось ожидать. В последние дни распространился слух: говорят, что Токаш намерен отобрать скот у бога­чей и раздать участникам восстания—своим соратникам. Этот слух заставил Кардена день и ночь думать о судь­бе несметных табунов лошадей масти черного бархата в Сартаукумах, отар овец в горах, тюков мануфактуры в тайниках.

Карден не только думал, но и делал. Жене в аул по­слал предупреждение: «Пусть коней угонят дальше к Балхашу и пасут отдельными косяками в песках». Он решил подальше запрятать ценные ткани. Тут нужно бы­ло и участие Исмаила Яшайло, который помог скрыться Сугурбаю и вернулся невредимым. Но на этом Карден попался. Через три дня его, дрожащего, привели в след­ственную комиссию. Домашние ничего не знали: Карде­на увели прямо из магазина.

В длинном коридоре душно, совсем нет воздуха. Сол­дат с винтовкой за плечом ткнул Кардена в затылок, он споткнулся, кое-как перешагнул порог, подумав: «Да будет удача и все обойдется благополучно!» Немного успокоившись, он вскинул голову. Перед ним сидел моло­дой человек с суровым лицом и пронизывающим взгля­дом. Моля про себя бога, Карден осторожно приблизил­ся к столу.

Следователь потянулся ученической ручкой к черниль­нице. Карден посмотрел в ту сторону, куда была протя­нута рука, а там рядом с чернильницей лежал — о, ужас — револьвер.

Сердце ушло в пятки. О аллах! Неужели пришел ко­нец?

Следователь записал имя, фамилию Кардена. Он пи­сал неторопливо, по нескольку раз повторяя один и тот же вопрос.

Какие у него нежные пальцы, как будто предназначены лишь для того, чтобы писать. И совсем еще молодой джигит. Кажется, этого юношу Карден где-то видел, но теперь не мог вспомнить.

— Вы знаете Исмаила Яшайло?—голос следователя послышался Кардену как будто издалека, сердце его сту­чало, как копыта скачущего коня, он собрал все силы.

— Нет!

— Как же вы не знаете? Ведь он не выходит из ва­шего дома?

— Откуда мне всех знать, милый. К нам ходит много молодежи.

— А меня вы знаете?

— Как будто видел где-то. Но...

— Я здешний, городской. Вы знали Сулеймена, жив­шего по Иссыккульской улице?

— Еше как знал! Мы с ним были хорошие друзья.

— Отец часто сокрушался, что бай Карден обижал его, обворовывал...

— Боже упаси! — Карден схватился за ворот.— По­койный, наверно, ошибался.

— Отец еще не умер, он жив!

Карден покраснел до ушей. Какой промах! Но трудно все сообразить в таком положении...

Взгляд следователя, начавший было смягчаться, сно­ва посуровел.

Карден бормотал про себя молитвы. Ноги его устали. Почему ему не предложат сесть? И чего так страшиться Кардену? Какое он совершил преступление? Богат? Но разве богатство — преступление?

Карден, не выдержав, присел на свободный стул. Жа купбек строго посмотрел на него и опять принялся пи­сать.

— Значит, Яшайло вы не знаете?

— Нет!

— Что вы скажете, если я сейчас приведу сюда Яшайло?

Кардену показалось, что сердце его оторвалось. На

лбу выступили капли холодного пота, и он часто-часто заморгал глазами.

— Незнакомы, не докажет...— промямлил он и внут­ренне начал проклинать Яшайло. «Пропал теперь! Под­вел проклятый дунганин».

Жакупбек открыл дверь и приказал солдату привести арестованного. Согнув шею, как бык, Яшайло вошел ши­рокими шагами и остановился посреди кабинета. Он оброс, похудел, был страшен лицом.

Карден окончательно понял, что Яшайло погубил все добро, нажитое за много лет, все пошло прахом...

— Знаете этого человека?— спросил следователь у Яшайло.

— Знаю.

У Кардена вспотели даже ладони. Всё выдал, про­клятый!

— Откуда знаете?

— Он владелец магазина.

— В доме у него бывал?

Карден, бледный и дрожащий, повернулся к Яшайло. Тот не смотрит на него, уставился в пол. Если бы хоть взглянул, можно бы подать знак...

— Бывал!

О аллах! Карден посмотрел на свои ноги. Кончики мягких шагреневых ичигов дрожали.

— Зачем ходил?

— К дочери!

Вот это да! Каков оборот — попробуй, угадай! Не с рождения знают, а жизнь всему учит... Яшайло много лет странствовал между Китаем и Семиречьем — жизнь научила его кое-чему. Карден облегченно вздохнул, серд­це встало на свое место.

— Разве отец не видит, когда мужчины ходят к его дочери?

— Где ты видел, чтобы это делали при отце?

Ответы Яшайло, как стрелы,— попадают прямо в цель.

Жакупбек отпустил Кардена домой и представил Фальковскому свое заключение: «Товар принадлежит са­мому Яшайло».

Жакупбек был послан в следственную комиссию по рекомендации Бокина. В Ревкоме решили: «Правильно! Там нужен казах. Пусть будет помощником Фальковско- го, пусть учится вести следственные дела». На первых порах Жакупбек допускал промахи, но малый он был смышленый и очень настойчивый, не в меру любозна­тельный— это не нравилось Фальковскому.

Заключение Жакупбека о Яшайло Фальковский одоб­рил: он знал, что товар этот не Яшайло.

Фальковский вызвал Какенова.

— Время требует действий.

И сказал о том, что Ревком затребовал весь архив бывшего жандармского управления.

— Кажется, занялись твоим прошлым. А кто ваш враг, вы знаете.

«Конечно, Бокин!» — подумал Какенов и умоляюще посмотрел на Фальковского.— Я готов. Согласен на все, что вы прикажете!

— Я отправил им малозначащие бумажки, а важное, сам понимаешь... оставил. Однако не будь беспечным.

Решив, что Какенов теперь навсегда в его руках, Фальковский перешел к другой теме.

— Яшайло знаешь?

— Очень хорошо.— Какенов готов был угодить во всем, растаять, как снег на ладонях.

— Кто он?

— Немое оружие.

Фальковский громко расхохотался. Какенов ему по­нравился: зорок — видит издалека.

Яшайло освободили из тюрьмы и послали в Китай. На этот раз он повез зашитое в товары письмо бывше­му консулу в Кульдже Любе.

Узнав об освобождении Яшайло, Жакупбек хотел было протестовать, но родственники Яшайло и соседи- казахи начали уговаривать: он же мусульманин, пусть уходит! Чьи тут посевы он потравил? Он добывал себе пропитание, ведь время тяжелое.

Жакупбек не хотел обидеть своих близких...

До Пимена дошло: в народе говорят, что епископ про­клинал Березовского, благословил руку, покаравшую безбожника, значит, епископ знает, кто убил Березов­ского.

Пимен заболел. Ночь провел без сна. А утром, встав с постели, долго читал молитвы перед распятием. Затем подошел к окну.

Сегодня солнце шедро поливает своим светом землю. Весна! Деревья обрызганы светлой зеленью. И на улицах шумно — слышны голоса детворы. Какой веселый бо­жий день! Нет, до его слуха, кроме голосов играющих детей, доносились еще какие-то необычные звуки — стра­шные, со скрежетом, завыванием, похожие на марш смерти.

Пимен прижал руку к сердцу, другой рукой ухватил­ся за раму окна. Звуки марша потрясли все его тело. Вот они приближаются... Не смерть ли это? Нет, нет! Это бред...

Перед окном появились люди, много людей с черными и красными знаменами. Музыка стала еще грустнее, от льющейся траурной мелодии становится тяжело и тос­кливо. Пимену кажется, что твердая поступь этих тысяч ног давит его к земле. Пимен вздрогнул и отступил назад.