Страница - 19

Из русских советских критиков для меня был образцом и примером А. В. Луначарский, который твердо стоял на ленинских идейных позициях. Он поражал меня своим ярким талантом, энциклопедической эрудицией, редчайшим умением соотносить творчество советских писателей с динамическим процессом всей мировой литературы. Луначарского я считал учеником и продолжателем гениального Белинского. Ему посчастливилось стать одним из соратников Ленина, который ценил его, поправлял отдельные его идейные ошибки и просчеты. Особенно же меня, помнится, покоряло неистощимое богатство знаний Луначарского. Он мог, знал я, без подготовки сделать блестящий доклад на любую литературную тему и приводить цитаты, не заглядывая в книги.

Михаил Павлович Баталов, мой незабвенный наставник, конкретно назвал институт, куда я должен поступать. Бывший филологический факультет Ленинградского университета в ту пору отпочковался в самостоятельный институт истории, философии и литературы. Вот туда и поехал я по совету М. П. Баталова и, к моему счастью, был принят в аспирантуру этого института в июне 1934 года.

Со мной были жена и двухлетний сын. Поселились мы в частной комнате, в пригородной деревне Парголово. Вскоре появился второй сын, и уже вчетвером мы получили комнатушку в общежитии, университета. Не скрою — было трудновато жить в таких условиях на небольшую аспирантскую стипендию. Но я не унывал. Был счастлив,— ведь сбывались мои юношеские мечты. Я попал в высшую научно-учебную среду, в которой только напрягай силы и успевай накоплять знания, восполняя пробелы бессистемного образования. Здесь читали лекции и руководили аспирантами и семинарами такие знаменитости, как академик А. С. Орлов, член-корреспондент Академии наук СССР Н. К. Пиксанов, профессора

B. А. Десницкий, Б. Эйхенбаум, И. Долинин, В. Гиппиус, C. Малахов и другие.

Тесен мир! В этом институте мне посчастливилось снова слушать лекции маститого академика Е. Тарле, к тому времени он уже возвратился из Алма-Аты в Ленинград.

Заместитель декана факультета истории русской литературы, ныне известный литературовед и критик А. Г. Дементьев, предоставил мне неограниченную возможность посещать любую лекцию на любом курсе и семинаре института. Объяснюсь: мне, как будущему специалисту по русской литературе, нужно было сдать кандидатский минимум именно по русской литературе и философии, а по этим дисциплинам у меня и были главные пробелы и за среднюю школу и за институт.

Полностью наверстать все упущенное было, вероятно, невозможно. Но я не опускал руки. Я делал все возможное. Сделаю признание: во мне жила мечта стать профессиональным критиком в родном Казахстане. Поэтому я заострял свое внимание на трудах Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Плеханова, Луначарского, Воровского, Ольминского, Полянского, Кирпотина. Особенно любовно штудировал я труды Белинского. Не случайно темой моего сообщения на аспирантском семинаре было «Эстетическое кредо русской революционно-демократической критики». В плоть и кровь мою вошли мудрые, глубоко прочувствованные слова А. В. Луначарского: «Само собой разумеется, что обоснованные Лениным общие философские принципы марксизма имеют основополагающее значение и для литературоведения, как одной из ветвей пролетарской науки. Вместе с использованием для этой специальной цели философского наследия Ленина необходимо внимательнейшим образом изучить под этим специальным углом зрения и общественно-научные принципы, и данные ленинизма. Особое значение имеет при этом учение Ленина о культуре, о взаимоотношении культуры прошлого с пролетарской культурой и о культурных задачах пролетариата в нашей стране. Литература не может быть изучаема вне истории общества и истории самой литературы». Это был компас, врученный нашему поколению Анатолием Васильевичем Луначарским, и я с ним никогда не расставался и не расстаюсь.

Как сын казахского, до революции почти сплошь неграмотного, народа, я в Ленинграде жадно впитывал в себя все, чем была притягательна культура великого русского народа 8-посещал театры, музеи, библиотеки, картинные галереи, изучал архитектурные и скульптурные шедевры города, видел Смольный и «Аврору», заходил в книжные магазины, познакомился с литераторами, композиторами, художниками, - все это было одним из моих университетов.

 Через два месяца после моего поступления в аспирантуру в Москве открылся исторический Первый съезд советских писателей СССР, сыгравший, как известно, величайшую роль в развитии многонациональной советской литературы. Приветствие ЦК ВКП (б) съезду, доклад А. М. Горького, выступления из республик, Устав Союза писателей и принципиальные положения социалистического реализма, единодушно принятые на съезде, всколыхнули всю литературную общественность и открыли перед ней широчайшую перспективу расцвета. Нужно ли говорить, что и для меня лично все это имело неоценимое воспитательное значение, явилось как бы своеобразным озарением моей задачи и назначения в литературе. Неизгладимое впечатление от работы съезда, полученное через газеты и радио, еще больше углубили рассказы участников съезда. Сразу после съезда из Москвы в Ленинград приехали казахстанские делегаты съезда: С. Сейфуллин, И. Джансугуров, Б. Майлин, С. Муканов. Состоялась их незабываемая встреча с казахстанскими студентами. Каждый из них рассказал о своих ярких впечатлениях. Все они сходились в одном — всесоюзная литература будет отныне развиваться, как единая многонациональная советская литература на основе единого творческого метода — социалистического реализма, представляющего для этого практически неограниченные возможности.

Эти рассказы делегатов писательского съезда были так красочны, подробны я детальны, что я запомнил их на всю жизнь и потом мне даже стало казаться, что я присутствовал на этом историческом вече лучших писателей всего необъятного Советского Союза.

Отвечая на наши взволнованные вопросы, С. Сейфуллин связывая это руководящее методологическое положение с совершенно конкретной перспективой казахской советской литературы. Он сказал: «Казахская советская литература социалистического реализма будет развиваться не на голом месте, а на почве, пропитанной соками духовной культуры казахского народа, на основе творческого использования лучших традиций фольклора и прогрессивно-демократической, просветительской поэзии, перенимая новаторский опыт других передовых братских советских литератур, в том числе, прежде всего, великой русской литературы».

Слова аксакала, основоположника казахской советской литературы прозвучали для меня как девиз, и, вероятнее всего, именно поэтому я избрал темой своей диссертации «Пушкин и казахская литература». Диссертация! была написана, но, к величайшему сожалению, не защищена и пропала по причине, абсолютно от меня не зависящей.

Как молодого, ярко зарекомендовавшего себя критика (такова была формулировка в постановлении приемной комиссии Союза писателей Казахстана) меня, молодого аспиранта, приняли, как я уже говорил выше, кандидатом в члены Союза писателей СССР в 1934 году, сразу же после I съезда советских писателей. Кандидатская карточка за подписью А. М. Горького от 15 марта 1935 года сохранилась у меня до сих пор.

Наступил 1935 год, второй год моего обучения в аспирантуре, когда я был приглашен в Алма-Ату для участия в работе Первого съезда культурного строительства. В летние каникулы я с большим подъемом и усердием перевел на казахский язык повесть «Мои университеты» Горького; первые страницы горьковской повести начал было переводить М. Ауэзов, но он уступил перевод мне, по-отечески открыв свой принцип художественного перевода, его я и старался придерживаться по мере своих сил. Это было моим первым опытом художественного перевода, и он был одобрен Ауэзовым, а потом благосклонно принят читателем.

В октябре 1935 года торжественно отмечалось 15-летие Казахской АССР. Отмечалось оно и в Ленинграде. Доклад на городском собрании был поручен мне. В нем я рассказал о великих достижениях Советского! Казахстана в целом и, в частности, об успехах его молодой, уже не устной, а письменной литературы. Доклад мой в сокращенном виде был опубликован в «Ленинградской правде». Я говорю об этом факте только потому, что он имел для меня немаловажное значение. Я усмотрел в этом признание меня как молодого критика, который может справиться с такой ответственной задачей.

Осознание своих способностей и возможностей, выбор жизненного пути, дела жизни — это едва ли не серьезнейший и ответственнейший шаг в юности. Меня властно влекла литература, и я все более и более склонялся к тому, чтобы посвятить себя литературе, много читал, готовился к литературному поприщу.

Меня, увлеченного, даже одержимого творчеством гениального Белинского, неудержимо манила критика. Внутренний голос подсказывал мне, что мои способности всего полнее и целенаправленней могут раскрыться в критике, мое перо тянулось к написанию рецензии, критической статьи, литературного портрета, обозрения, монографии. И одно меня смущало,— критика не укладывалась в триединство литературных видов — лирики, эпоса, драмы.

В этот период я с живейшим интересом читал А. В. Луначарского, соединявшего в себе наркома и литератора, критика и оратора. В пору моих сомнений, раздумий и поисков жизненного пути однажды я прочел в «Литературной газете» в статье «Мысли о критике» А. В. Луначарского такие поразившие и озарившие меня откровения:

«Над критиком часто хихикают: ежели человек не сделался хорошим писателем, то он сделался критиком. Это не социальная, а пошлая, обывательская точка зрения. Критик —это страстный читатель. Это читатель, всем сердцем жаждущий как можно скорее претворить художественные красоты в жизненные подвиги. Это — особый талант».

Я по-новому, свежо, глубоко, проникновенно увидел и оценил творчество людей особого таланта — критиков. Блестящие по форме и глубокие по содержанию статьи Белинского — это ведь произведения большой литературы,— понял я. Одна и та же рука Чернышевского писала критические статьи и великолепные романы «Пролог» и «Что делать?» Добролюбов писал не только классические критические статьи, но и сатирические стихи в «Свисток». В творчестве Герцена критика, политическая публицистика и высокохудожественная проза слиты органически и нерасторжимо.

У Луначарского наряду с блестящими статьями и мастерскими литературными портретами наличествуют стихи и пьесы. А Пушкин! Гениальный Пушкин ведь не только поэт, прозаик и драматург, но и критик — глубокий, вдумчивый, принципиальный, страстный.

В Москве, в издательстве «Аcademia», вышел огромный том критических статей, писем и высказываний Пушкина. Он так и назван «Пушкин — критик». Как же я мог забыть, не заметить, не осознать, что и Салтыков-Щедрин, и Гончаров — превосходные критики, что не мешает им быть романистами. А критические высказывания Гоголя! А Лев Толстой, попросту немыслимый без его беспощадной, правдолюбческой, глубокой критики! Ведь это он, гениальный романист, поднял свое критическое перо на Шекспира!

А Короленко, столь мастерски критиковавший ранние сочинения Горького! А сам Горький, критические статьи которого составляют солидный том. Есть поэт Маяковский, и, безусловно, есть критик Маяковский.

Да что далеко ходить! Все ведущие писатели Казахстана занимались и занимаются критикой. Но больше всех именно А. В. Луначарский окончательно убедил меня, что критика — это часть художественной литературы, а критик — писатель, и к тому же писатель особого таланта.

И я сказал себе: не исключено, что я напишу когда-нибудь путевые очерки, осуществлю перевод на родной язык художественного произведения, сочиню новеллу или даже роман, но отныне основное мое жизненное дело — это литературная критика. И я твердо пошел по избранному пути.

Через год, в ноябре 1936 года, когда я окончил теоретический курс аспирантуры, сдав весь кандидатский минимум, и уже писал диссертацию под руководством Н. К. Пиксанова, я был отозван крайкомом партии в Алма-Ату на работу ответственным секретарем правления Союза писателей Казахстана и заведующим кафедрой литературы (казахской и русской) Казахского пединститута имени Абая. С этого момента начался период моей активной деятельности в руководстве Союза писателей Казахстана и, главное, в литературно-критической области.

Когда я приступил к исполнению своих обязанностей, еще не остыла атмосфера духовного подъема от двух крупных событий, происходивших летом 1936 года. Это, во-первых, первая Декада казахской литературы и искусства в Москве, прошедшая с колоссальным успехом, и 20-летний юбилей творческой деятельности Сакена Сейфуллина.

Оба эти события продемонстрировали яркий расцвет молодой казахской социалистической культуры. На весь Советский Союз прозвучали могучий голос акына Джамбула и соловьиная трель Куляш Байсеитовэй, получило признание созвездие основоположников казахской советской литературы во главе с С. Сейфуллиным.

В этой вдохновляющей атмосфере мне вновь довелось работать рядом я вместе с видными деятелями литературы и коллегами, обсуждать большие и актуальные проблемы, спорить, полемизировать. Пришлось снова вступить в горячую дискуссию, развернувшуюся вокруг пьесы С. Сейфуялина «Красные соколы». Моей статьей и была заключена эта дискуссия. Вслед за тем я выступал со статьями о либретто первой казахской оперы «Ер Таргын». В статье речь шла о принципах использования сюжета и образов эпоса в драматургии, о клубных пьесах, о политической лирике, о партийности литературы, о народной поэзии Джамбула.

Вся страна активно готовилась к 100-летию со дня смерти А. С. Пушкина. Мне удалось опубликовать две статьи о великом русском поэте —«Поэт-патриот» и «Пушкин и Абай».

Тот факт, что гений русской литературы, пробивший даже в эпоху мракобесия торную тропинку в казахскую степь посредством казахского собрата Абая, открыл широкий светлый путь в сердца казахов и окончательно сроднился с ними, став источником учебы и вдохновения, свидетельствовал о триумфе ленинской национальной политики, дружбы казахского и русского народов. О том же свидетельствовал орлиный взлет таланта Джамбула и его поистине всенародная слава.

Из Москвы в Алма-Ату приехал русский поэт К. Алтайский, и мы вдвоем с ним организовали запись песен и поэм Джамбула, перевод их на русский язык и составление первой книги великана устной народной поэзии, не знавшего, как известно, грамоты.

Мною было написано предисловие к этой книге, переведенной К. Алтайским и П. Кузнецовым. Книга Джамбула вышла в 1938 году почти одновременно в Москве и в Алма-Ате, в это, как известно, явилось событием в советской поэзии, вызвавшим большое количество откликов в прессе и множество читательских писем.

Вскоре после траурной пушкинской даты, в мае 1937 года, прошел первый пленум Союза писателей Казахстана. На нем был заслушан мой доклад о состоянии и задачах казахской литературной критики. Сама постановка доклада на тему о критике говорила об исключительной ее актуальности и проблемности. Пленум состоялся впервые после писательского съезда, определившего новый курс, новые эпохальные задачи советской литературы. Следовало, объективно обобщив положительный опыт достигнутого, критически осмыслить ошибки и недостатки, имевшие место как в художественной практике, так и в литературной критике.

Так я и поступил: говорил о бесспорных достижениях в области литературной критики, особенно в острой борьбе против буржуазного национализма и вместе с тем заострил внимание участников пленума на вреде вульгарного социологизма, который служил удобным орудием грубой рапповско-казапповской критики. Подверг принципиальной критике также рецидивы интуитивизма, формализма, утонченного национализма.

Выступившие на пленуме корифеи казахской литературы С. Сейфуллин, И. Джансугуров, М. Ауэзов, С. Мукайов одобрили положения доклада и высказывания, направленные на коренное улучшение литературно-критического хозяйства в республике. Доклад был опубликован полностью в газете «Казах адебиети», а через двадцать один год вошел в мои книги «Думы о родной литературе» (1958) на казахском языке и «Рожденная Октябрем» (1958) — на русском языке.

3 октября 1937 года литературная судьба моя круто изменилась. Незадолго до моего 26-летия я был утвержден председателем правления Союза писателей Казахстана и одновременно исполняющим обязанности главного редактора журнала «Литературный Казахстан».

Новые обязанности мне показались трудновыполнимыми, ко пришлось мобилизовать свои силы и способности, чтобы справиться с ними.

Тут же мне поручили участвовать в двух ответственных мероприятиях: первое было связано с подготовкой к 750-летию создания поэмы «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели и второе — с 75-летним юбилеем творческой деятельности Джамбула.

В декабре 1937 года делегация казахских писателей выехала во главе с Джамбулом в Тбилиси для участия в юбилейных торжествах, посвященных Шота Руставели, и в работе выездного пленума правления Союза писателей СССР, приуроченного к этому мероприятию. В составе делегации был Джамбул, я, как председатель Правления Союза писателей Казахстана, народный акын Кенен Азербаев, как ученик и соратник Джамбула, поэт Таир Жароков, как его литературный секретарь, поэт Павел Кузнецов, как один из его переводчиков.

Поездка была своеобразной. Весь путь от Алма-Аты до Тбилиси через Москву ехали поездом. По дороге Джамбулу рассказывали об интересных местах и городах, об исторических событиях и людях, на что акын живо реагировал, создавая одну за другой замечательные песни — они составили отдельную книгу.

С Джамбулом я был в дружеских отношениях, и мне практически пришлось организовать запись песен и поэм акына. На выездном пленуме Союза писателей СССР в Тбилиси Джамбул выступил с песней-импровизацией, а слово о Джамбуле произнес я.

Песенное выступление акына в Тбилиси зал встретил бурной овацией, а члены президиума Всеволод Вишневский (председательствующий), Д. Бедный, Н. Тихонов, И. Эренбург, В. Ставский, П. Тычина, М. Бажан, Я. Купала, С. Чиковани слушали его стоя. Лично для меня это было также большим неповторимым событием и первым моим выступлением на Всесоюзном пленуме писателей. Очень много оно мне дало. Одно то, что я видел многих видных писателей, слушал их речи, с некоторыми из них лично познакомился и беседовал, духовно меня обогатило. Кроме того, меня и моих товарищей окрылило то нескрываемое большое уважение, которым окружили Джамбула, и обязало дорожить талантом девяностолетнего чародея песен и делать его достоянием многонационального советского народа,

Жарокова обязывало это аккуратно записывать импровизированно сочиненные песни акына, Кузнецова — оперативно и добросовестно их переводить, а меня— осмысливать в целом все творчество Джамбула и через русский язык сделать его достоянием всесоюзного читателя.

На обратном пути с Кавказа наша делегация остановилась в Москве. Здесь Секретариат Союза писателей СССР решил заслушать на своем заседании от 8 января 1938 года отчет о работе Союза писателей Казахстана, с которым пришлось выступить мне. Было принято постановление об издании в Москве песен и поэм Джамбула. Составление сборника, организация переводов новых песен и написание предисловия были поручены мне и поэту-переводчику К. Алтайскому, а печатание — типографии имени Дзержинского в Москве.

75-летний юбилей акынской деятельности Джамбула состоялся в мае 1938 года. Организация его была поручена по Москве — Аршаруни, по Казахстану — мне. Сборник песен Джамбула «Путешествие на Кавказ» вышел к юбилею в Москве в переводе К. Алтайского и П. Кузнецова с моим предисловием. Сам юбилей получил всесоюзный резонанс. В Алма-Ату приехали гости из Москвы и Ленинграда, из союзных республик,— среди них Павло Тычина, Микола Бажан, Эль-Регистан, Аршаруни, акын Алимкул из Киргизии и многие другие. Пришли поздравительные телеграммы от Ромена Роллана, Шолохова, Чиковани.

В связи с юбилеем я написал, кроме предисловий к двум книгам Джамбула, еще несколько статей о нем.

Говоря о своей напряженнейшей работе в лето 1938 года, вспоминаю сейчас две русских пословицы: во-первых, «из песни слова не выкинешь», а во-вторых, «жизнь прожить — не поле перейти». Нежданно-негаданно я был выключен из литературы на долгие семнадцать лет и вернулся в литературу только в конце 1954 года. За что я мог взяться вначале — это за перевод третьей книги «Тихого Дона» Шолохова. Успешно завершив его, я с 1956 года стал работать сначала старшим редактором, а затем заведующим редакцией и заместителем главного редактора, а с 1957 года по 1960 год — директором республиканского издательства художественной литературы. По совместительству преподавал в Казахском педагогическом институте. А в конце 1960 года перешел на работу в Академию наук республики.

Одновременно со всем этим я, истосковавшись по любимому делу, буквально ринулся в литературную критику. Мне показалось, а в самом деле так и оказалось, что жанр этот заметно отстает, что он мало поднимает злободневные вопросы литературного процесса, не помогает исправлять допущенные грубые ошибки. И я осмелился выступить со статьями на казахском и русском языках с указанием на эти ошибки, порожденные, так называемой, теорией бесконфликтности и лакировки действительности. Особенно остро подверг я критике нигилистическое отношение к культурному наследию прошлого. А это задело за живое некоторых лжеблюстителей «идейности» пролеткультовского толка, и эти псевдоборцы ополчились против меня на страницах печати. Положение было исправлено только после того, как ЦК Компартии Казахстана принял постановление об изучении культурного наследия казахского народа.

Все свои критические выступления, какого бы автора, жанра, теоретического изложения они ни касались, я конструировал с учетом всего литературного процесса в Казахстане и во всем Советском Союзе. К этому времени я практически знал всех писателей Казахстана, от старейших до самых юных, знал их лично и знал то, что они создали и только еще создают.

Это давало мне возможность критически оценивать работы отдельных авторов. Рассматривая весь литературный процесс в республике, я мог ставить прогнозы, делать теоретические выводы и обобщения.

Первая, после долгого перерыва, моя статья, которая сразу получила всеобщее признание и одобрение, была опубликована в «Казахстанской правде» вскоре после издания последней книги тетралогии «Путь Абая» Мухтара Ауэзова. Называлась она «Первая казахская эпопея». Она впервые и навсегда определила жанр ауэзов-ской тетралогии, как романа-эпопеи

Вскоре после этой статьи была созвана литературная конференция, посвященная этому роману, на которой с первым докладом выступил я и доклад назвал также — «Первая казахская эпопея». В числе ораторов, высоко оценивших мой доклад, был и сам Мухтар Ауэзов.

Не скрою, мне было очень приятно слышать хороший отзыв о моей статье и докладе. Но дороже всего было для меня, критика, то, что он еще глубже развил мои теоретические положения по проблемам художественного Творчества.

Моя первая статья о первой казахской эпопее была затем опубликована в журнале «Новый мир». С тех пор мои статьи периодически публикуются в «Литературной газете», в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Во-просы литературы», «Литературное обозрение», «Простор». Одна за другой выходят мои книги.

В своей работе, как критик художественной литературы, я стараюсь любое разбираемое мной произведение осмысливать, сверяя его с трудовой, народной, общественной жизнью республики, с которой я связан тысячью живых нитей. Не один раз я объехал весь свой родной Казахстан, бывал во всех без исключения его областях.

Когда я с обновленной энергией и оперативностью возобновил свою критическую деятельность, один из казахских литераторов сказал мне:

— Ну вот и кончились твои путешествия. Что там ни говори, а критик — это кабинетный человек.

Он глубоко ошибся. Позиция кабинетного критика и ученого-литературоведа — не моя позиция.

Из всех уроков, преподанных мне учителем моим А. В. Луначарским, я особенно усвоил — не только умом, но и сердцем — два, как мне кажется, основополагающих урока:

— Критика,— говорил А. В. Луначарский,—это не только наука, но и искусство. Она является одним из видов художественной литературы, прозы.

Таков первый урок.

— Критик обязан соотносить любое критикуемое им произведение художественной литературы с живой действительностью, с народной жизнью и жизнью проверять правду и эстетическую ценность произведения.

Таков второй урок.

Став критиком, я, по мере своих сил и способностей, всегда старался и теперь стараюсь по форме приблизить свои критические статьи к художественной прозе, а любое изучаемое мною произведение проверять живой действительностью, жизнью. Вот тут-то и приходят мне на помощь Путешествия. За исключением Абая Кунанбаева, всех казахских писателей—поэтов, прозаиков, драматургов, о чьих произведениях я, писал,— я знал и знаю лично, общение с ними помогает мне глубже понять их произведения. Я, как правило, исследую не только само произведение, но и историю его создания, его истоки, его жизненную основу. Приведу примеры.

Вот, скажем, я пишу исследование творчества Джамбула. Для меня мало того, что на столе моем лежит рукопись или книга песен и поэм великана народной поэзии. Я близко знал его лично, десятки раз был свидетелем его вдохновенной импровизации, сам записывал и делал подстрочные переводы некоторых его песен, узнал его биографию, прочел все, что о нем написано, неоднократно бывал у акына в его Кастеке (а это уже маленькое, но путешествие), вместе с Джамбулом, сопровождая его, ездил в Москву и Тбилиси.

Исследуя творчество классика казахской литературы Мухтара Ауэзова, я и его знал лично, много-много раз беседовал с ним, ездил в Москву, путешествовал один, без него, в Семипалатинск, с которым связано творчество Ауэзова и жизнь героя его эпопеи Абая, беседовал об Ауэзове с его семьей и друзьями, даже имею от него письма.

Прежде чем написать статью о творчестве Ильяса Джансугурова, я опять-таки часто встречался с ним, отыскал и исследовал тетради его ранних, еще неопубликованных стихотворений, бродил и ездил с ним по степи, по той золотой Сарыарке, которую он по-сыновнему любовно и вдохновенно воспел.

Много лет знал, общался, беседовал, работал вместе с Габитом Мусреповым, а перед тем как написать критическую работу о его романе «Пробужденный край», долгом своим почел совершить поездку в Караганду, которая описана Мусреповым в его замечательном романе «Пробужденный край».

Прежде чем писать о Сакене Сейфуллине, которого я также близко знал, учился у него, работал с ним, я посетил сейфуллинские места, изучил все, какие мог достать, документы, характеризующие этого на редкость красивого человека душевно и физически, имел доверительные беседы с его друзьями и, конечно, прочел все, что о нем написано, а написано о нем немало. Только после всего этого я почувствовал, что вправе создать его литературный портрет.

Литературный портрет поэта, академика-литературо-веда, автора мемуаров. Хажима Джумалиева я писал во всеоружии знаний о нем. Много лет я знал Джумалиева как друга и по совместной работе, читал все им написанное и изданное, знал с его слов о его творческих планах и замыслах, вместе с ним и Таиром Жароковым побывал на их родине в городе Уральске, где Джумалиев сформировался, как писатель и как ученый, познакомился с его друзьями-земляками, узнав от них много биографических подробностей о Джумалиеве.

Любой критический труд — будь то обзор, статья, литературный портрет,— это всегда исследование и чаще всего исследование, которое в четырех стенах рабочего кабинета произвести невозможно, хотя, как правило, печатные труды исследуемого автора в полном составе стоят на книжных полках домашней библиотеки, да и печатные отзывы о творчестве автора, его, так сказать, «досье» тоже всегда налицо.

Исследование — это эксперимент, требующий изучения всестороннего, и поэтому я не довольствуюсь тем, что знаю сам, а обращаюсь в государственную или академическую библиотеку, посещаю тот или иной музей, или еду на родину автора, где он начинал свой творческий путь, формировался как поэт, как прозаик.

Если дело касается драматурга — совершенно неизбежны посещения театров, где идут его пьесы.

Есть авторы, творчество которых исследовать особенно трудно и исследование занимает много времени и усилий. Возьмем, к примеру, творчество М. Шолохова.

Когда я задумал написать о нем статью, я знал его лично, встречался с ним, читал все, что у него вышло в печати. Но о Шолохове написано уже столько, что это написанное составляет целую библиотеку. Чтобы не повторять того, что уже о нем сказано, потребовалось познакомиться хотя бы с главными печатными трудами о нем. Я долго и упорно работал над переводом на казахский язык третьей книги «Тихого Дона» Шолохова. Казалось бы, это облегчает труд написания статьи о ней. А на деле вышло наоборот. Чтобы сказать о переводах Шолохова на казахский язык, мне пришлось познакомиться со всеми переводами шолоховских книг, осуществленными моими коллегами — казахами. К счастью, на Дону, на шолоховской родине я бывал и мне не пришлось туда ехать. Две статьи о Шолохове потребовали от меня большой подготовительной работы.

К трудным для критиков авторам я отношу Олжаса Сулейменова. Знаю это по собственному опыту.

Самобытный талант Сулейменова, усложненность его творчества, его иногда умышленная парадоксальность, сплав трагедийности и ироничности требуют повышенной критической зоркости, умения понять, разгадать подтекст, который, как правило, наличествует в его книгах, вызывающих дискуссии. Без учета всех противоречивых критических откликов на книги Олжаса Сулейменова писать о его творчестве не только трудно, но и просто невозможно. Более того: глубокое постижение творчества Олжаса Сулейменова, пишущего, как известно, по-русски, требует непременного соотношения его поэзии с широким процессом сегодняшней русской поэзии и, прежде всего, с творчеством таких русских поэтов, как Леонид Мартынов, Сергей Марков. А это, естественно, требует заново перечитать их, вдуматься в их творчество, с которым перекликается творчество Олжаса Сулейменова.

Чтобы глубже понять не только смысл, но и форму, архитектонику прекрасной поэмы Сулейменова «Земля, поклонись Человеку!», я имел подробную беседу с моим другом Константином Алтайским, близко знавшим отца космонавтики К. Э. Циолковского. И не напрасно. Широко образованный Сулейменов в самой композиции поэмы, несомненно, отразил предвидение Циолковского о том, что «человек когда-нибудь обгонит птиц и будет парить в сфере, освобожденной от тяготенья, где двигаться можно совершенно свободно во все стороны».

Именно этот принцип раскованного, свободного во все стороны движения (как в космосе) положен в основу распределения отдельных кусков поэмы.

Исследование творчества Сергея Маркова, литературный портрет которого потребовал от меня поиска материалов, находящихся за рамками литературы, в кабинете написать не удалось бы.

Высоко ценимый Горьким, Сергей Марков как писатель сделал много такого, что не нашло прямого отражения в его книгах.

Сошлюсь на один пример: по инициативе Маркова, по его настойчивому вмешательству в культурную жизнь страны в Москве восстановлены исторические «Триумфальные ворота», поставлен памятник-маяк землепроходцу Дежневу, воздвигнуты в Казахстане три памятника Чокану Валиханову. Без этой гражданской заслуги литературный портрет Маркова остался бы недорисованным, а эти факты пришлось добывать непосредственно из живой действительности, а не из книг или периодических изданий.

Кроме всех городов и многих аулов Казахстана, я бывал почти во всех союзных республиках.

Из зарубежных стран посетил Польшу, Германскую Демократическую Республику, Египет.

Зная, что на литературу казахов оказывает могучее влияние литература великого русского народа, я читаю все новинки советской русской литературы и с юных лет общался и общаюсь с советскими писателями России. Узы дружбы связывали меня с русскими писателями Леонидом Соболевым, Всеволодом Ивановым, Владимиром Ставским, Ярославом Смеляковым, Ильей Сельвинским, Михаилом Лукониным, Марком Тарловским, Львом Пеньковским, А. Пантиелевым, К. Алтайским.

Еще больше у меня друзей среди ныне здравствующих русских писателей — это А. Сурков и Г. Марков, С. Сар-таков и В. Озеров, Г. Ломидзе и 3. Кедрина, Г. Серебрякова и А. Дементьев, М. Львов и А. Ананьев, Ю. Суровцев и А. Дмитриева, Н. Анов и другие.

Насколько близка и плодотворна эта дружба, показывает, к примеру, такой факт. В соавторстве с Константином Алтайским я написал роман «Гудок в степи», рассказ «Бахсы», статью об акынах «Степь поет», очерковую книгу о Казахстане —«Путешествие в Жер Уюк».

Многолетний отрыв от литературной жизни, тоска по любимой профессии, жажда успеть реализовать все выношенное и выстраданное вдали от литературной среды побудили меня работать по возвращении исключительно напряженно, очень много читать и писать. За первые десять лет (1956—1966) было написано около шестидесяти литературно-критических и литературоведческих статей о классиках русской литературы (Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Горьком и других) и о их влиянии на казахскую литературу, о школе русской философско-эстетической и литературно-критической мысли (о Белинском, Чернышевском, Плеханове, Луначарском), о корифеях казахской литературы (Сейфуллине, Майлине, Джансугурове, Ауэзове, Муканове, Мусрепове, Мустафине, Тажибаеве и других) , о писателях среднего и младшего поколения, а также о социалистическом реализме, о партийности и народности литературы, о казахской литературной критике, об образе Ленина в казахской литературе, о народной поэзии, о казахской прозе, о художественном переводе, о живых связях русских и казахских писателей, о мастерстве художника и т. д.

Из этих статей, а также из статей прежних лет (1933—1938) составились Следующие книги: «Думы о родной литературе» (1958), «К вершинам мастерства» (1963)— на казахском языке, «Рожденная Октябрем» (1958), «Казахская литература» (изданы в Москве в 1960 году)— на русском языке.

Кроме того, изданы отдельной брошюрой литературно-критические очерки о С. Сейфуллине, Б. Майлине, И. Джансугурове, М. Ауэзове. В соавторстве с А. Брагиным я написал очерк о казахских писателях под названием «Путешествие за песнями» в связи с Ташкентской конференцией писателей стран Азии и Африки.

В 1964 году я издал монографию на казахском языке, за которую я удостоен ученой степени доктора филологических наук. Монография называется «Становление социалистического реализма в казахской прозе».

В 1967 году я включился в большую работу — создание шеститомной Истории казахской литературы. Первый том ее успел выйти под руководством и редакцией Мухтара Ауэзова. На мою долю выпала задача организовать, редактировать три других тома этой истории, относящихся к советскому периоду, и написать в них разделы о казахской литературе современного периода. История пишется на казахском языке, д затем переводится на русский язык.

Пора бы уже за мемуары браться — да жизнь требует писать о сегодняшнем, с заглядом в будущее.

Из печатных трудов этих лет можно назвать (за исключением десятков газетных и журнальных статей и рецензий) такие объемистые книги, получившие положительные отзывы в республиканской и центральной печати, как «От эпоса к эпопее» (1969), «Литература и эстетика» (1970)—на казахском языке, «Мировоззрение и мастерство» (1965), «Вершины впереди» (1972); «Свет русской культуры» (1975), «В семье единой» (1976) — на русском языке. Кроме того, в 1974 году вышли три тома избранных произведений на казахском языке. Книга «Вершины впереди» удостоена Государственной премии Казахской ССР за 1974 год.

Стараюсь не забывать и критической вахты, неизменно памятуя о воодушевляющем Постановлении ЦК КПСС «О литературно-художественной критике» от 27 января 1972 года.

Сейчас, когда пишутся эти строки, на столе лежит рукопись моей новой книги, а рядом —- папка с планом, черновиками, набросками, эскизами будущей книги.

Очень уж хорошо рифмуются эти два жизнеутверждающих глагола: дышу — пишу!