Страница - 18

МОЯ ТРОПА В КРИТИКЕ

Давно и часто на встречах с читателями, на литературных вечерах, в студенческих аудиториях, в поездках устно и письменно мне задают вопрос: «Как Вы стали критиком?» Казалось бы, можно кратко ответить, тем более, что литературная биография некоторых моих соратников по Союзу писателей укладывается в четырехчленную схему: детсад, школа, вуз, издательство. Но, честно признаюсь,— мне ответить на этот читательский вопрос не легко и не просто.

Вот я и решил исповедально написать о своей критической тропе. «Тропа»— это не описка.

Волшебник-языковед и толкователь русской речи, друг казахов Владимир Даль слово «тропа» определяет так: «протоптанная, тореная дорожка, пешеходная». Не автострада, не мощенное булыжником шоссе, не ямщицкий тракт и даже не дорога, а дорожка. То, что она пешеходная, свидетельствует о ее неширокости, а вот о возможной длине тропы толкователь мудро умалчивает.

В частности, моя тропа в критике тянется, в сущности, через всю мою сознательную жизнь, и начало ее надо искать в голубой дымке детства, когда я о критике еще и не слышал. Дело объясняется очень просто. Казахская критика немыслима и необъяснима без русского языка. А о могуществе и красоте русского языка лучшие люди Казахстана полным голосом заговорили уже в XIX веке.

Завет поэта, философа, композитора Абая Кунанбаева звучит так: «Русские видят мир. Если ты будешь знать их язык, то на мир откроются и твои глаза. Изучай культуру и искусство русских. Это ключ к жизни».

 Это была не декларация, а живая практика, наглядный пример абаевской жизни. Он сблизился. с русскими революционными демократами Леонтьевым, Михаэлисом, Долгополовым, Гроссом, с упоением читал по-русски Пушкина, Лермонтова, Крылова. Казахи узнали этих классиков России в изумительных, до наших дней непревзойденных абаевских переводах.

Слушая эти поэтические переводы (читать тогда казахи не умели), современники всем сердцем понимали слова Абая: «Для того чтобы избежать пороков и достичь добра, необходимо знать русский язык и русскую культуру».

 Первый казахский ученый, путешественник, фольклорист, публицист Чокан Валиханов открыто и сердечно дружил с русскими — Ждан-Пушкиным, Гонеевским, Костылецким, Старковым, Дутовым, гениальным писателем Федором Достоевским, путешественником-землепро-ходцем Семеновым-Тянь-Шанским, Гутковским, Потаниным. Все, созданное Чоканом Валихановым, написано на русском языке. Друг и бесстрашный последователь Чернышевского, поклонник Герцена, Чокан Валиханов говорил своему в то время темному народу: «Я после беседы с ним (Н. Г. Чернышевским — М. К.) окончательно укрепился в том смысле, что мы без России пропадем, без русских— это без просвещения, в деспотии, в темноте, без русских — мы только Азия, и причем другими мы без нее не сможем быть. Чернышевский — это наш друг».

Педагог и просветитель родного народа, казах Ибрай Алтынсарин провидчески утверждал, что «молодые поколения киргизов (т. е. казахов) будут смотреть на язык и грамоту русских, как на единственный язык культуры и знания, пристрастятся к нему и будут развиваться...»

Этих трех великанов казахской культуры — Абая, Чокана, Ибрая с любовью и уважением называют сейчас духовными отцами нынешней народной, трудовой, социалистической интеллигенции, с первых своих сознательных шагов говорящей по-русски так же, как по-казахски.

Да и можно ли в СССР представить теперь культурного казаха, да и интеллигента любой национальности, не знающего русского языка? Нельзя, конечно.

Но я веду свою тропу из тех времен, когда еще интеллигентов-казахов была малая горстка, а большинство казахов было неграмотно.

Я родился в юрте кочевника за шесть лет до Октября—в 1911 году. Рос и был убежден, что весь мир гладок, сух, безводен и покрыт полынью и ковылем, как родная степь. Даже десятилетнему мне верилось в чудовищ, вроде Айдахара, жезтырнаков — ведьм с алмазными ногтями, в крылатого коня-тулпара. За три мучительных учебных года я с грехом пополам осилил у полуграмотного муллы арабский алфавит да две-три маловразумительные суры из Корана. Не хочу скрывать, что я завидовал всем, кто хоть немножко знал русское наречие. К таким счастливцам я относил и своего неграмотного отца. Привозя в Ак-Мечеть саксаул, он перенял у русских пять-шесть Слов и часто повторял их, при этом невероятно коверкая и искажая. Кивая на своего облезлого верблюда, он говорил якобы по-русски: «брблут». Лошадь он называл «аляша», а корову — «кароба».

По-детски чутко я понимал, что отец мой гордится знанием слов на языке народа, сеявшего пшеницу, ткавшего ситцы, ковавшего подковы и плуги. Завидуя отцу и тем немногим, кто, хоть коверкая, но все же произносил русские слова, я незаметно полюбил русский язык.

Мне в детстве выпала редчайшая удача познакомиться с русским революционером Иваном Васильевичем Де-евым, сосланным в наши края царским правительством. Деев не твердо, во знал казахский язык, а мой дядя Мустафа немного говорил по-русски.

Я слышал их двуязычный диалог. Они говорили о простых вещах: о погоде, о камышах, о предстоящей охоте на кабанов. Я слушал их, как завороженный. Ведь я впервые в жизни из уст, русского Деева слышал не исковерканную произношением, а правильную русскую речь.

Русский язык заставил трепетать мое детское сердце. Что это было? Журчание родника? Шелест весенней травы? Музыка дождя над степью? Звон домбровой струны? Или все это вместе взятое?

Русский Деев оказался на редкость добрым, по-братски относящимся к казахам, свободомыслящим человеком. Он доброжелательно поговорил со мной и заронил в меня заманчивую надежду, что и я когда-нибудь заговорю по-русски и буду понимать русскую речь,

Шел 1923 год. Отец мой со станции Джусалы на трех верблюдах возил в Карсакпай рельсы. Один из моих родичей Абиш собирался в низовья Сырдарьи. Я почему-то решил, что там непременно есть школа.

— Возьмите меня, дядя Абиш, с собой. Прошу вас. Очень усердно прошу вас,— взмолился я.

Вначале он и слушать не хотел, но мне удалось упросить его и мы вдвоем шесть суток тащились по жаре, по безводью, по пустой степи до станции Солотюбе. Там ждало меня разочарование. Школы-интерната на станции не оказалось. Я убежал в степь, упал на траву и горько заплакал. Там, в степи, я твердо решил не возвращаться домой. В школу, только в школу!

В ту пору в Казахстане мои сверстники из всех аулов, пастушьих станов, рабочих поселков рвались к грамоте, преодолевая все препятствия, помехи и сопротивление темных, неграмотных родителей и родичей. Сошлюсь на строго-документальное, правдивое, темпераментное «Сказание о букваре» академика Хажима Джумалиева, где этот всеказахстанский поход в школы изображен с большой достоверностью.

Я был одним из сотен тысяч подростков, рвущихся к русскому языку и букварю. Ничем не примечательная, скромная степная станция Солотюбе навсегда вошла в мою благодарную память. Именно оттуда началась моя тропа в критику. Девяносто дней и ночей я встречал на ней приходящие и уходящие поезда и перевидел тысячи людей. Со многими проезжающими я делился своими мечтами и просил совета, как попасть в школу. Кто-то из пассажиров, сжалившись надо мной, подарил мне потрепанный русский букварь. Сокровище! Добрый человек даже не назвал своего имени. Я бежал за поездом и кричал ему по-казахски мою благодарность.

За три месяца с помощью людей, чуть-чуть знающих русскую грамоту, я вызубрил русский алфавит и начал кое-как составлять из буквочек слова. В один счастливый день я вслух прочел на теплушке «РСФСР» и красноармейцы похвалили меня —«Молодец!» и даже дали мне яблоко. Первое яблоко в моей жизни! Осенью приехал за мной отец. Я понял — если вернусь в отцовскую юр-ту,— учению конец! Ведь мне исполнилось двенадцать лет, в эти годы мальчики бедных казахских семей уже работали в полную силу. Труда я не боялся, но без школы мне жизнь была не в жизнь. Впервые я открыто ослушался отца, звавшего меня домой.

— Не вернусь домой,—твердо и даже упрямо сказал я.— Я хочу учиться.

Отец был несказанно удивлен. Камча зашевелилась в его руке.

«Будет бить»,— догадался я, но повторил:

— Не вернусь домой.

Потом протянул ему истрепанный букварь:

 Буду учиться.

Отец бережно взял в руки книжку, повертел ее и вернул. Мне было неведомо, что думал и чувствовал мой родитель. А он вдруг круто повернулся и ушел, оставив меня и своего верблюда. Впоследствии я узнал, что отец ходил на базар и там продал какие-то украшения юрты и на вырученные деньги купил два железнодорожных билета до Кзыл-Орды, тогда еще Перовска.

Впервые в жизни я поехал на «шайтан-арбе», на поезде вместе с отцом в будущую столицу Казахстана. Там мы с отцом долго ходили по учреждениям и школам. Нигде меня, переростка, не знающего русского языка и, в сущности, неграмотного, не принимали в школу. Ведь со мной пришлось бы заниматься отдельно. Мой добрый отец жалел меня. Но что он мог предпринять? Уже перед самым отъездом домой, я узнал, что в соседний аул приехал к своему брату учитель. Я пешком бросился в этот незнакомый мне аул, со слезами в голосе рассказал о себе все учителю Бейсембаю Абдиеву. Он сказал:

— Ну что же! Поедем со мной на станцию Яны-Курган.

Так началась моя школьная одиссея.

Добрый человек— учитель зачислил меня воспитанником школы-интерната, посадил за парту и раскрыл передо мной учебник. По-русски я знал несколько слов, и учиться мне было неимоверно трудно.

Но мир не без добрых душ на свете!

Моей второй матерью оказалась добрейшая русская женщина — учительница Евгения Трофимовна Высоцкая. До сих пор восхищаюсь ее большим сердцем, неиссякаемой добротой, человеческим участием ко мне, маленькому казаху, к моим товарищам. Она собирала нас в кружок, читала нам русские книги, терпеливо учила нас русскому языку, рассказывала интереснейшие истории, каких знала великое множество. Гладя мои непокорные вихры, она говорила:

— Ты, Мухамеджан, плохо еще знаешь русский язык. И твой дружок Базарбай Сарыбасов не лучше тебя. Пойдемте, я вам почитаю чудесные пушкинские сказки.

И мы слушали сказки, написанные чистым, волшебным пушкинским языком. Всем нам, школьникам, Высоцкая много, хорошо, с любовью рассказывала о Советской власти, о комсомоле, о Владимире Ильиче Ленине, призвавшем на III съезде комсомола нашу молодежь учиться, учиться и еще раз учиться!

Когда пришла траурная весть о смерти Ленина, у портрета вождя Высоцкая памятно на всю жизнь рассказала о жизненном подвиге Ильича, доходчиво разъяснила нам, что без Ленина и его партии мы, дети аульной бедноты, не могли бы даже и мечтать о школе.

Вскоре был объявлен Ленинский набор в комсомол, и я, прибавив себе лишний год, вступил в Коммунистический Союз Молодежи. Окончив начальную школу в Яны-Кургане, в 1925 году поступил в Кзыл-Ординскую школу-интернат, им. В. И. Ленина. Через месяц был объявлен набор в Оренбургский медтехникум. Четырнадцатилетним подростком я приехал в Оренбург. Среди абитуриентов я оказался самым младшим, Брали шестнадцатилетних. Мне не хвалало двух лет. Земляк уверял: «Тебя, Мухамеджан, не примут. Ведь с виду тебе и тринадцати не дашь». Но я пошел на экзамены.

— Сколько тебе лет?— был первый вопрос.

— Шестнадцать!— солгал я и густо покраснел.

Ложь моя была всем очевидной. Все же мне задали

вопросы по русской грамматике, географии, арифметике.

Не обошлось без курьеза.

— Что такое стрекоза?—спросил один из экзаменаторов.

— Стриженая коза!— бойко ответил я и тут же Смутился от общего хохота.

Выручил меня преподаватель литературы, он же директор техникума, мой добрый гений Михаил Павлович Баталов.

—- Ленина знаешь? - мягко спросил он.

— Знаю. Это наш вождь. Отец.

— Хорошо,— сказал Баталов.— Можешь идти. Принят.

Не берусь описать тогдашнее мое состояние. У меня нет таких весомых и светлых слов. Это было просто счастье.

Дня через два, окинув взором класс, Баталов остановил на мне глаза и ласково спросил:

— Ну как, коротыш?

С того дня все меня в техникуме стали звать «Коротыш».

Я предвижу недоумения и законные вопросы:

— Вы рассказываете о своей тропе в критике, а причем тут медицинский техникум?

Честно признаюсь. Я никогда — ни до, ни после — не обнаруживал в себе склонности к медицине. Более того: я убежден, что в медицину можно и должно идти только при осознанном влечении к врачеванию. И все же... Дело тут в том, что я был охвачен всеобщим пафосом учебы. Техникум открывал двери перед такими малоподготовленными подростками, как я. В нем, наряду с предметами по медицинским наукам, преподавались и физика, и математика, и, главное, литература. Директор техникума Баталов прекрасно знал литературу и даже печатал свои стихи в местной газете. Школ или техникумов, где бы главным предметом была литература, я не знал и не надеялся найти их. И я был счастлив, что меня приняли в медицинский техникум.

Если учительница Евгения Трофимовна Высоцкая стала моей второй матерью, то преподаватель-словесник Михаил Павлович Баталов стал моим вторым отцом. Я потянулся к нему сердцем, и время моего близкого общения с ним — это едва ли не счастливейшая нора моей жизни. Именно он, незабвенный, уважаемый мною Баталов, взял меня за руку и ввел в светлый, чистый, идейно-нравственный мир российской словесности, на небе которой сверкали такие ярчайшие звезды, как Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Некрасов, Гоголь и Тургенев, Лев Толстой и Достоевский, Белинский и Чернышевский, Чехов и Горький...

Мир этот был так просторен, горизонты его так распахнуты, небо так высоко и солнечно, что я почувствовал себя заново рожденным, вдруг обретшим зрение слепцом, впервые догадавшимся, кем я хочу стать на земле. Жизнь звала меня, я обрел за плечами крылья.

Михаил Павлович Баталов не только гуманист, но и отличный педагог, без всяких расспросов понял мои мечты, стремления, жизненную цель и мягко, без нажима, с изумительной чуткостью стал направлять мое развитие по нужному руслу. Он давал мне книги, вел со мной дружеские беседы, говорил о моих любимых авторах то, о чем я нигде не мог прочесть, доверял мне свои свежие, оригинальные, острые мысли — словом, руководил моим духовным ростом. Благодаря ему я не чувствовал, что учусь в медицинском техникуме, мне казалось, что я попал в литературный институт, хотя даже не знал, существует ли такой институт.

К моему великому счастью, я стал свободно разговаривать, читать и писать по-русски и, следовательно, познавать всех корифеев русской, самой демократической в мире литературы, знать не по переводам, а по оригиналам. Баталов поведал мне, что многие русские писатели с живым интересом и глубоким пониманием относились к моему родному народу, и какие писатели!—Пушкин, Лев Толстой, Даль, Короленко, Ушаков. Баталов дал мне книги русских о казахах, и я их жадно прочел.

Под непосредственным влиянием Баталова я написал первое свое стихотворение, которое поместили в стенгазете.

А как чутко, мягко, сердечно и в то же время требовательно и принципиально критиковал Баталов мои первые литературные опыты! Сам того не понимая, я брал у него первые уроки работы по критике. Положа руку на сердце, могу признаться, что в последующие годы не встречал больше таких доброжелательных, взыскательных редакторов, кровно заинтересованных в том, чтобы автор рос, освобождался от заблуждений и недостатков и отдавал свое перо служению народу.

Повторяю: я тогда не подозревал, что под руководством Баталова прохожу подготовительный класс училища, где воспитываются критики. Я еще и не мечтая тогда стать критиком.

Три года в медицинском техникуме пролетели для меня, как три недели. Техникум неожиданно перевели в Уральск. Учащиеся и учителя уехали. А я заболел.

После болезни я стал работать делопроизводителем в Кзыл-Ординском Окружном Комитете ВКП(б) . Днем работал, вечера и часть ночей отдавал книгам и подготовке в вуз. Без ученья я уже не мыслил своей жизни. Не скажу, что самообразование у меня шло без трудностей. Тут сказался скачок от начальной школы к техникуму, минуя стадию семилетнего обучения.

Девять месяцев я проучился на курсах по подготовке в вузы, они в какой-то степени восполнили пробел в моем общем образовании. Именно тогда я обнаружил в себе неодолимую тягу к книге — к прозе, стихам, пьесам, словом, к художественной литературе, хотя читал и научно-популярные и политические книги и брошюры. Властно овладевшая мной художественная литература послужила основной причиной моего поступления на факультет языка и литературы Казахского государственного педагогического института имени Абая в Алма-Ате. Это произошло в 1930 году. К моему счастью, преподавателями в э,том единственном тогда казахстанском высшем учебном заведении были такие известные педагоги, как академик Е. Тарле, профессора: Н. Фатов, М. Баталов и, пожалуй, самое главное, любимые казахские писатели Сакен Сейфуллин, один из основоположников казахской советской литературы, и Мухтар Ауэзов. Их лекции по историй, по русской и мировой литературе, по марксистско-ленинскому литературоведению, по казахской литературе не только укрепили во мне живой интерес к литературе, но и вызвали энтузиазм и любовь к этому предмету. Это помогло мне ускоренным темпом наверстать многое из того, что было упущено в детстве и юности из-за отсутствия систематического образования. Затрудняюсь сказать, кого и что больше всего любил я из писателей и их произведений, из преподавателей и их лекций. Меня увлекало и захватывало все. Именно в ту студенческую пору я понял, что самое заветное и жизненно-нужное в моем существовании — это литература во всех ее видах. Без литературы я уже не мог жить, как без воздуха, хлеба и воды.

Читал я много, со всевозрастающей жаждой, с юношеским восторгом. Преподаватели охраняли нас, студентов, от низкопробной, посредственной беллетристики. Множество хороших прочитанных книг формировали мои вкусы, мировоззрение, культуру, явились для меня коллективными наставниками и учителями жизни. Насущная проблема—кем я должен стать после окончания института — не Вызывала ни малейшего сомнения, конечно, преподавателем казахской литературы. Живым примером мне служили мои учителя — С. Сейфуллин, М. Ауэзов, как проникновенные знатоки родной казахской литературы и как незаурядные педагоги.

Нельзя забывать, что Казахский пединститут являлся тогда центром литературной жизни республики. Там проводились все литературные совещания и встречи, разгорались диспуты с участием писателей, там же шла работа КазАППа, позднее — оргкомитета Союза советских писателей Казахстана, созданного по Постановлению ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года. Во всех этих мероприятиях неизменно принимали участие кроме наших учителей— Сейфуллина и Ауэзова и другие известные уже в ту пору поэты и прозаики — Б. Майлин, И. Джансугуров, Г. Мусрепов, С. Муканов, А. Токмагамбетов, У. Турманжанов, К. Абдукадыров, Т. Жароков, критики — И. Кабулов, К. Утепов. Все там было: и полезные глубокие обсуждения, и горячие споры, и критика, не свободная от групповщины. На заре советской казахской литературы писателей в Алма-Ате была горстка, все они были на виду, всех я их близко узнал, войдя непосредственно в литературную среду. Позднее мне выпала большая удача сблизиться и сдружиться со всеми зачинателями и основоположниками национальной советской литературы Казахстана. Это явилось для меня такой ценнейшей жизненной и литературной школой, которой, несомненно, уступают и техникум, и педагогический институт, и аспирантура.

Оглядываясь назад, замечу, что, несмотря на отдельные проявления пролеткультовских, вульгарно-социологических поползновений и вспышки групповщины, то была среда, явившаяся своеобразной школой развития и оттачивания литературно-критической мысли. Считаю долгом при этом особо подчеркнуть личную роль профессора Михаила Павловича Баталова в становлении моих литературно-критических взглядов; он привлек меня, студента старшего курса, в качестве своего ассистента на семинарских занятиях по марксистско-ленинскому литературоведению. Это не могло не повысить у меня ответственности за каждую формулировку, за каждый оттенок идейно-эстетической мысли.

Незабываем один знаменательный случай. Сакен Сейфуллин написал поэму «Кзыл-ат» («Красный конь») на злободневную тогда тему колхозного строительства. Поэт подверг острой, принципиальной критике ошибки местного руководства, нанесшие немалый ущерб экономике республики. Нашлись горе-критики, которые ополчились против этой поэмы, обнаружив в ней крамолу, оправдывая без зазрения совести до очевидности пагубные перегибы. Меня это задело за живое, было обидно за учителя, за правду. Возникло жгучее желание выступить против аллилуйщиков, против явной несправедливости и постоять за честь автора и принципиальность нового произведения социалистического реализма. Статья моя была названа «Красный конь» -и социалистический реализм». Опубликована она была в пяти номерах республиканской комсомольской газеты «Лениншил жас» на казахском языке в январе — феврале 1934 года. Статья вызвала неожиданно большой отклик и получила всеобщее одобрение. В ней, исходя из принципа жизненной правды, метода социалистического реализма (о социалистическом реализме был опубликован ряд статей в союзной печати вскоре после известного Постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 г.), я убежденно опроверг искаженное толкование образа красного коня, как символического образа всего казахского народа, тогда как гражданственная поэма просто и правдиво характеризовала имевший место в действительности урон в животноводстве колхозов в результате перегибов руководства и злонамеренной деятельности вражеских элементов. В сущности это был мой критический дебют, проба сил, экзамен на звание, пусть молодого, но все же критика.

Успех моей первой статьи, служившей как бы путевкой в литературу, укрепил во мне веру в свои возможности, и я вслед за ней написал еще несколько статей, опубликовав их в журнале и газетах. Это были большие статьи о пьесе «Тартыс» («Борьба») Мухтара Ауэзова, о повести «Екпинди» («Ударник») Сабита Муканова, о повести «Шугла» («Луч») Беимбета Майлина и другие.

Пьеса М. Ауэзова являлась его поворотным произведением,— она знаменовала его переход к темам советской действительности, ею начинался целый цикл драматических и прозаических произведений писателя, посвященных жизни новой трудовой интеллигенции, колхозного аула и студенческой молодежи. В статье отмечались удачи, но не замалчивались и трудности смелых поисков большого художника. Статья эта, как и статья о вышеназванной поэме С. Сейфуллина, вошла через двадцать четыре года в мою книгу «Думы о родной литературе», изданную в 1958 году. В статьях о повестях С. Муканова и Г. Мусрепова отмечались также удачи и недоработки в освоении колхозной темы.

Итак, я еще со студенческих лет включился в литературную практику.

Позднее, в 1935 году, я получил кандидатскую карточку в члены Союза писателей СССР (об этом будет сказано ниже). Эта карточка как бы закрепила за мной официальное право называться писателем, хотя я и до этого стал фактически писателем — работал в литературе.

Своей жизненной удачей и счастьем я считал и считаю то обстоятельство, что создание родной литературы, письменная стадия которой начиналась только при советском строе, происходило у меня на глазах, с творцами ее я был лично знаком, общался, дружил, более того, но мере моих сил и способностей был участником этого трудного, но радостного процесса. Только что написанные произведения узнавал не с газетных и журнальных листов, не из книг, а в рукописях, где еще, как говорится, не успели высохнуть чернила. Эти акты доверия писателей не могли не радовать меня, не будить во мне новые силы.

Практически я почувствовал свою причастность к судьбе казахской литературы еще тогда, когда оргкомитет Союза писателей Казахстана возложил на меня обязанности ответственного секретаря и члена редколлегии впервые организованной в Казахстане литературной газеты «Казах адебиети». Ответственным редактором ее стал писатель Габит Мусрепов, большой мастер слова, ныне Герой Социалистического Труда, а членами редколлегии: Сакен Сейфуллин, Ильяс Джансугуров, Беим-бет Майлин, зачинатели казахской советской литературы и критики — философ Ильяс Кабулов, журналист Айтике Мусин. Разумеется, я считал для себя большой честью работать вместе с такими крупнейшими деятелями родной литературы и вести при них и с их братской помощью посильную работу по организации и выпуску литературной газеты на казахском языке. Следует заметить, что все, без исключения, зачинатели новой литературы, сознавая свою ответственность перед насущными задачами эпохи, активно выступали в роли критиков. И это было для меня школой.

Ответственность, как известно, обязывает ко многому. Я глубоко осознал, твердо понял,— чтобы стать хорошим литературным критиком, надо знать гораздо больше того, что знал тогда я, самокритично признал свою недостаточную эрудированность и методологическую невооружен-ность. И сделал вывод: надо доучиваться. С этим, согласились мои наставники С. Сейфуллин, М. Ауэзов, К. Жубанов и мои коллеги по газете. То, что восхищенно, рассказывали М. Ауэзов и К. Жубанов об условиях учебы в Ленинграде (как известно, они учились в Ленинграде), о неиссякаемых источниках знаний, о фундаментальных библиотеках и богатейших архивах, о знаменитых профессорах — полностью захватило меня, и я горел желанием поскорее попасть в Ленинград — колыбель революции, храм русской науки, любимейший город, шефствовавший тогда над нашим Казахстаном.

Особенно настоятельно и убедительно советовал мне продолжать учебу в аспирантуре профессор Михаил Павлович Баталов, хорошо знавший уровень моей теоретической подготовленности и считавший необходимостью для меня более глубокое изучение трудов по марксистско-ленинской философии и русской литературе. «Без этого,— строго сказал он,— можно стать только сереньким преподавателем литературы, но не учителем писателей, каким должен быть литературный критик».

Он сослался на судьбы Белинского и Чернышевского: они-то потому стали блестящими литературными критиками, что были философами, широко, всесторонне образованными людьми, прекрасно знающими русскую и мировую литературу. Доводы М. П. Баталова опровергали услышанное мною утверждение одного унылого и бесталанного преподавателя, считавшего, Что литературным критиком становится тот, кому не повезло в литературе.