Бет - 7

ПЕВЕЦ ПРОСТОРА

И до самых гор лег степной простор,

Лег степной простор до самых синих гор.

Песня из кинофильма «Вражьи тропы»,

Когда единым взглядом охватываешь все созданное в литературе Иваном Шуховым за более, чем полустолетие его творческой деятельности и хочешь выразить одним-двумя словами его писательскую характеристику, то на ум приходит емкое многооттеночное определение: певец простора.

Рожденный на просторной земле казахов, «с младых ногтей» влюбленный в неоглядный степной простор, Шухов обрел некую беркутиную зоркость ко всему просторному: ему открылся не только простор земли, но и простор плацдарма, на котором шло (и идет) борение добра и зла, простор душевной деятельности людей, простор сильных, действенных характеров большинства его литературных героев, простор неукротимых сильных страстен, тематический простор его самобытных книг, простор его незаурядного речетворчества, его языковых исканий и находок.

Даже республиканский журнал, который много лет любовно редактировал Иван Шухов, поныне называется «Простор».

О просторе, о просторных степях говорят и лирические отступления еще молодого, но уже осознавшего себя художника Ивана Шухова: «Степь. Родимые, не знавшие ни конца, ни края просторы. Одинокие ветряки близ пыльных дорог. Неясный, грустно синеющий вдали росчерк березовых перелесков. Горький запах омытой предрассветным дождем земли. Азиатский ветер, пропитанный дымом кизячных костров. Трубный клич лебедей на рассвете и печальный крик затерявшегося в вечерней мгле чибиса. О, как далеко-далеко слышна там в предзакатный час заблудившаяся в ковыльных просторах проголосная девичья песня». -

Две даты определяют жизнь Ивана Петрорича Шухова: в 1906 году родился ребенок, новый житель земли; В 1931 году, с выходом романа «Горькая линия», родился большой русский писатель.

Иван Петрович Шухов появился на Свет в казачьей станице Пресновская, Северо-Казахстанской области. Он там вырос, духовно формировался, впитал «все впечатления бытия», да и во всей своей дальнейшей жизни никогда не порывал с Пресновской, которую стали звать да и по сей день зовут Пресновкой.

Отсюда, из родной Пресновки, открылся Шухову весь просторный, многоязычный, многонациональный, многошумный мир во всех его разрезах и ракурсах.

Он уезжал из Пресновки и в другие местности Казахстана, и в Москву, и за рубеж, и даже за океан, но возвращался в Пресновку и, даже живя много лет в Алма-Ате, в Сущности, не порывал с вскормившей и вспоившей его Пресновкой никогда. Шухова нельзя представить без Пресновки так же, как, скажем, Шолохова без Вешенской, Сергеева-Ценского без Алушты, Закруткина без Кочетовской.

Пресновка — станица казачья, русская, но было бы ошибочным отождествлять ее с другими, скажем, кубанскими или донскими казачьими станицами.

В дореволюционной России казачество было особым сословием, имевшим некоторое незначительное, правда, самоуправление, наделенное более, чем крестьянство, землей, но зато обязанное поголовно нести военную службу на своих конях и с собственным вооружением. Шухов, родившийся в 1906 году, застал в России одиннадцать казачьих войск — донское, кубанское, терское, оренбургское, сибирское, забайкальское, уральское, се-миреченское, амурское, астраханское, уссурийское.

Родная Шухову станица Пресновская была одним из звеньев цепи казачьих поселений от Урала до Иртыша и далее до Устья Каменных гор (Каменогорска). Предки его поселились вместе с другими русскими переселенцами на целинных казахстанских землях в начале XVIII века, образовав в этой казачьей линии станицу, ставшую звеном названной казаками «горькой линией». Это были очень своеобразные поселения, где, с одной стороны, казаки несли обязанности стоять на страже колонизаторской верхушки России, с другой стороны, крестьянствовать, показывать пример оседлости, землепашества, русских нравов и зачаточной культуры. Русские казаки «Горькой линии» два столетия жили в тесном окружении казахов-степняков, много передали им, но немало и позаимствовали от них. Население «Горькой линии» было отмечено своеобразием психологии, быта, уклада, обычаев, языка, особенно языка — сочного, исконно-русского, но впитавшего в себя образность, восточный колорит, фольклорное богатство казахского языка.

В Пресновке, как и в других станицах «Горькой линии», не в теоретических диспутах, а на живой практике, в повседневной действительности сталкивались непримиримые и противоположные друг другу социальногпо-литические реалии — великодержавный шовинизм колонизаторской казачьей верхушки и демократический интернационализм рядовых и незажиточных казаков, фактически друживших с бедными кочевниками-каза-хами.

В детстве, отрочестве и ранней юности Ивану Шухову нелегко было разобраться что к чему, на чьей стороне правда жизни, к какому стану примкнуть. Отец Шухова был не то чтобы бедным, но незажиточным крестьянином-гуртоправом, семья и окружение Шухова были далеки от казачьей верхушки, и от пришлых в Пресновку купцов, прасолов, скупщиков скота — всех этих не коренных, а приписных к казачьему сословию жадных к на живе Фоминых, Боярских, Стрельниковых, Немировых, Коркиных и прочих шкуродеров и барышников.

Шухов сызмальства жил в среде пахарей, пастухов, огородников, ремесленников и его классовое сознание формировал трудовой люд.

Я умышленно нарушаю канон создания литературного портрета, требующего обрисовки детства и юности писателя, где, как известно, закладываются основы его миропонимания и миросозерцания. Это сделал сам Иван Шухов в своих начатых «Пресновских страницах», в этом великолепном цикле автобиографических повестей: «Колокол», «Трава в чистом поле», «Отмерцавшис марева».

Вот я написал «автобиографические повести»— и задумался: так ли это? Да,конечно, это поэтически-обработанный, давно хранимый в памяти автобиографический, глубоко личный и ощутимо личностный материал, но в него вплетены элементы истории и географии, своеобразнейшие россыпи казахского фольклора, публицистически, страстные мысли общественника, государственно мыслящего человека,— словом, жанр тут установить трудновато,—но ясно одно: «Пресновские страницы» рамки мемуаров явно переросли. Но как ни сложен и не многослоен жанровый сплав «Пресновских страниц», одно свое назначение они выполняют предельно честно, выразительно и своеобразно: они четко передают с детских лет рост и формирование большого и широко известного писателя Шухова, истоки его неутомимого, творчески продуктивного, более чем полувекового труда.

Мы в этих сочно написанных страницах видим, слышим, ощущаем детство, отрочество и раннюю юность Шухова и можем заняться интереснейшим делом — проследить и осмыслить, как начинался, родился и вырос писатель, автор книг, вошедших в золотой фонд советской литературы.

Сделаю признание: уже при чтении первых произведений Шухова я подумал о причастности их автора к стихам, к поэзии. Прямых доказательств для этого вывода у меня тогда не было, они пришли позднее. Но проза Шухова была настолько поэтична, лирически окрашена, музыкальна, что я не Сомневался, что Шухов пишет или писал стихи. Позднее я узнал, что Шухов близок к поэту-казахстанцу Николаю Титову и дружит с земляком-казахстанцем, талантливым поэтом Павлом Васильевым. К слову сказать, в архиве покойного писателя Шухова хранится оригинал едва ли не единственного портрета Павла Васильева, выполненного художницей Н. Яровой.

Рано ушедший из жизни Павел Васильев очень любил и ценил Шухова, о чем он говорил московским шуховским близким знакомым — поэтам Михаилу Исаковскому, Николаю Незлобину, Константину Алтайскому.

Вот что писал мне в 1937 году К. Алтайский: «Встретился с Павлом Васильевым и тот сразу же спросил меня:

— Почему молчит Шухов? Хворает?

Я успокоил Васильева:

— Давно не видел Ивана Петровича. Но письма из Алма-Аты я получаю часто. Если бы Шухов заболел, мне б написали.

Васильев отрывисто спросил:

— Знаешь, что больше всего люблю у Шухова?

— «Ненависть», должно быть.

— Нет. Маленькие новеллы. В них он гранильщик самоцветов».

В молодости Иван Шухов был весь в литературных поисках. Маленькие новеллы, о которых говорил Васильев, были результатом неутомимых поисков Шухова. Это были филигранно-отделанные, я бы сказал, стихотворения в прозе, поражающие цветистостью языка, стилистическими изысками, некоторой экзотичностью формы, где-то весьма отдаленно перекликающейся с модным тогда Исааком Бабелем. В Москве ходила даже по рукам эпиграмма на этот счет:

Вспышки молний и высверки сабель,

Конский топот и взрывы гранат.

Исаак Эммануилович Бабель

По-отцовски за Шухова рад.

Эпиграмма была необоснованной и била мимо цели. Иван Шухов и в своих стихотворениях и в прозе оставался самобытным, не нуждающимся в подражании, непричастным к эпигонству. В поэтически звучащих прозаических миниатюрах Шухов проявлялся как человек, явно близкий к стихии стиха.

Позднее я узнал, что еще в 1920-х годах омичи читали в своей газете «Рабочий путь» неплохие стихи некоего рабфаковца И. Шухова. Еще позже было установлено, что вмонтированные в шуховскую прозу стихотворные строфы — это не отрывки народных песен, не казачий фольклор, не рифмованные строки записи неизвестных авторов, а стихотворная продукция самого Ивана Шухова. И, наконец, 27 октября 1968 года я читал и перечитывал в «Казахстанской правде» большой, почти на полный газетный лист отрывок из поэмы Ивана Шухова «Комсомольская повесть», напечатанный под названием «Тридцатые годы». Поэма посвящена автором памяти друга поэта Павла Васильева. Полностью поэма вошла в книгу Шухова «Родина и чужбина» под названием «Моя поэма».

История литературы знает много примеров того, что будущие прозаики начинали со стихов и нередко их стихотворные опыты оказывались неудачными.

Общеизвестно, например, что гениальный прозаик и драматург Н. В. Гоголь начал свой литературный путь с издания весьма посредственного стихотворного опыта — поэмы «Ганц Кюхельгартен», получившей отрицательную оценку критики и читателей, после чего к стихам уже не возвращался. Известны факты и другого порядка.

Поэты, обратившиеся на каком-то этапе своего литературного пути к прозе, дали образцы лирической чистой прозы. Примеров — много. Назову хотя бы Солоухина, «Земные звезды» Ольги Берггольц, а у нас, в Казахстане, «Ботагоз» Сабита Муканова и «Баллады степей» Абиша Кекильбаева.

Итак, Иван Шухов начал свой литературный путь как поэт и, не сойди он с этого пути, мы, вероятно, имели бы талантливого и темпераментного мастера поэзии. Его стихотворная «Комсомольская повесть» свидетельствует об этом. Повесть в стихах — талантлива, покоряюще-эмоциональна, искренна, мастерски и органично соединяет пафос «великого перелома», классово-напряженной битвы за коллективизацию в казахстанских степях тридцатых годов с пафосом целинного подвига. «Комсомольская повесть» (без всякого намека на подражательство) как-то поэтически-родственно перекликалась с превосходными: поэмой Егора Исаева «Дань памяти» и повестью в стихах «Строгая любовь» Ярослава Смелякова.

Вот, например, как сочно, красочно, темпераментно передана в образах мчащихся коней удаль, горячность, простор чувств юности в «Комсомольской повести»:

Вот так и мы — под шум метели,

Под свист полозьев подрезных

В косых ветрах,

В ветрах сквозных

Сквозь Юность

С гиком пролетели

На полукровках выездных!

На славу были наши кони —

Веселая незлая масть!

Признаюсь, грустно мне, что ноне

Порода их перевелась...

Степной бесхитростной закваски,

С хмельным мерцаньем жарких глаз

Рвались пристяжки в перепляске,

Когда пурга пускалась в пляс.

Не кони — призраки. Виденья.

Печаль завистливых станиц.

Мгновенья светлых сновидений.

Полет упавших с неба птиц!

Не гривы — смесь огня и вьюги.

Хвосты — тугие паруса.

Рвались постромки от натуги,

Вальки летели в небеса!

Они несли нас — наудачу.

Без вех — текучей целиной

С незрячим месяцем в при дачу,

С мятежной вьюжною волной...

Бросало нас и так и этак.

Мотало в санках — вкривь и вкось.

Страну ж пронизывал насквозь

Свежак кануна Пятилеток.

Или вот еще, хватающие за сердце строки о степной россиянке Линке, девушке-комсомолке, которая, напоминая романтическую светловскую девушку из Каховки, в тридцатых годах идет плечом к плечу с любимым парнем на колхозный фронт против озверелого кулачья, вооруженного обрезами, вилами и топорами.

И тонка, и гибка, как талинка,

И душою — тепла и светла,—

Мимолетная ты моя

Линка, Бурей сломленная ветла!

О красе твоей русской, неброской

Ты нет-нет и напомнишь мне:

То умытой дождем березкой,

То тропинкою в ковыле.

И не твой ли лукавый голос

В родниковом ключе звенит?

И не твой ли веселый волос

Паутинкой взвился в зенит?

Не твои ли спелые косы

Со пшеницей переплелись?

Синевой твоих глаз раскосых

Дали-дальние налились.

Я к тебе простираю руки:

В полуявь. В полусон. В полубыль.

Не о нашей ли это разлуке

Перешептывается ковыль?

Кружат коршуны по орбите,

Не сходя с ножевой черты.

Жарких марев алмазные нити

Озаряют твои черты.

Разминулись с тобой мы рано —

В пору юности зоревой.

В ураганах.

В пожарах.

В буранах.

Без винтовок,

гранат и наганов

Год тридцатый бросал нас в бой.

В «Комсомольской повести» Шухов нашел весомые, емкие, сочные слова, сближающие подвиг великого перелома,— коллективизации и ликвидации кулачества как класса, с подвигом поднятия целины, отразив революционную романтику двух исторических отрезков советского шестидесятилетия.

Во всяком случае, раннему Шухову путь в поэзию был открыт без всяких скидок на периферийность и юношескую неопытность. Однако Шухов рассудил иначе и целиком посвятил себя прозе. В печати двадцатилетний Шухов появился во второй половине двадцатых годов в журнале «Деревенская молодежь» с рассказами «Перекресток дороги» и «В деревне Ольховке». Рассказы его не были замечены даже таким критиком и литературоведом, как А. И. Ревякин, который скрупулезно брал на учет каждое новое имя в «крестьянской» литературе. В монументальной «Антологии крестьянской литературы», составленной и отредактированной А. И. Ревякиным и вышедшей в Москве в 1931 году, Шухов не представлен ни одной страничкой и даже не упоминается в подробнейшей библиографии.

Объясняется это весьма просто: Шухова еще не было в литературе. Его литературное рождение датируется 1931 годом (антология же составлялась значительно раньше), когда вышли в свет два его эпических, большой художественной силы роман «Горькая линия» и «Ненависть».

Казачество «Горькой линии» отличалось своеобразием быта, обычаев, языка, его нельзя было спутать с донским, кубанским или уссурийским казачеством. В романе «Горькая линия» молодой, двадцатипятилетний Шухов поднял две больших темы: впервые в русской литературе раскрыл жизнь, быт, историческую роль казачества в колонизаторской политике «белого царя» в казахских степях и показал труднейший процесс коллективизации в классово-разнородном казачестве. Шухов с глубоким пониманием сказал читателю, что население станиц, таких как Пресновская, Песчаное, Камышное, Степное — это этнически, социально, имущественно-экономически, правово-юридически неоднородное общество: тут и великодержавно-шовинистическая верхушка казачества — вернейшие слуги царя, капитала и церкви, и среднее казачество, не чуждое хлебопашеству и скотоводству, и пришлые купцы и прасолы, и переселенцы, впавшие В нужду и превратившиеся в бездольных батраков. И — все это, хоть и русское, но тысячами верст отдаленное от коренной России, в окружении кочевников-казахов, людей другой нации, веры, языка. Большую смелость проявил Шухов, написав роман «Горькая линия», подняв литературную целину, выступив автором книги, где география соседствует с этнографией и историей.

Великий Горький, собиратель сил рождающейся, растущей советской литературы, сразу же заметил и высоко оценил первый роман Ивана Шухова «Горькая линия». «Вы написали очень хорошую книгу — это неоспоримо,— с волнением прочел Шухов в адресованном ему горьковском письме.— Читая «Горькую линию», получаешь впечатление, что автор — человек даровитый, к делу своему относится вполне серьезно, будучи казаком, находит в себе достаточно смелости и свободы для того, чтоб изображать казаков с беспощадной и правдивой суровостью, вполне заслуженной ими... Чем более экономно, точно, ярко Вы изобразите словами явления социальной жизни — тем более убедительной будет социальная педагогика Вашей книги. Цель у Вас — отличная, формулируете Вы ее совершенно правильно: «показать рост классовой дифференциации — расслоение — в казачестве, показать, как национальная борьба перешла в классовую, социально-революционную»— это нелегкое и строгое дело! Судя по началу, по первой книге «Горькой линии», Вы должны бы достичь Вашей цели с полным успехом. А поэтому — долой все словесные ухищрения, фокусы, затейливые красивости! Пишите строже, проще...»

В своей документальной книге «На литературных перекрестках» Н. И. Анов, вспоминая о казахстанском большевике Николае Васильевиче Феоктистове и называя его «редактором, поэтом, переводчиком, общественным деятелем», приводит такие строки:

«В тридцатых годах Николай Васильевич принимал участие в критическом отделе журнала «Красная новь». На ее страницах, в частности, он опубликовал рецензию на только что вышедший роман Ивана Шухова «Горькая линия». Феоктистов отметил большие художественные достоинства произведения молодого писателя, своего сибирского земляка. Это был не только первый, но и отличный отзыв о романе, прозвучавший со страниц толстого журнала. Николай Васильевич отличался тонким безошибочным вкусом».

Пересказать роман «Горькая линия» вкратце, конспективно, обнажив его сюжетные узлы,— трудно, потому что он многослоен, многомерен, густо населен людьми с разными характерами, да и главная прелесть его в языковом интонационном богатстве, в переливах и переплесках народного, самобытного, ярко-выразительного говора, где иногда тончайший речевой оттенок дает для понимания изображаемого больше, чем событийная фактура.

Вот, к примеру, начало романа, нечто вроде вступления, пролога или словесной увертюры.

Исконные жители станиц «горькой линии», казаки, отстрадав срок царской дозорной, пограничной службы, где-то там на рубежах с Китаем, идут, проклиная осеннюю распутицу, в родные палестины. Во главе этого казачьего отряда — по-печорински мрачноватый, недовольный жизнью и судьбой, есаул Стрепетов (мечтал стать открывателем новых земель, ученым-путешественником вроде Козлова или Потанина, или заседать в Генеральном штабе, а стал купринским офицериком в провинциальном Верном); ночевка в неоглядной, беркутиной, сусличьей и сайгачной степи; костер—и у костра, конечно, тары бары, разговоры, словно бы и будничные, бытовые, а в самом деле философские, жизненно-важные; происшествие: неизвестно отчего утопился казак; следствие, почти брезгливо проведенное есаулом Алексеем Стрепетовым; похороны; и снова степная дорога. Смысловая и эмоциональная нагрузка этой мастерски написанной прелюдии к роману в разговорах казаков — нет, не только об утопленнике Мишке Седельникове,— о жизни и смерти, о том, что им делать и как жить дальше. Шухов сочными мазками богатой красками своей палитры живописует казаков — Сударушкина, Бушуева, полкового трубача Спирьку Полубоярцева. Что ни казак, то тип, что ни тип — характер. Серьезнейший по сути дела разговор, а слова образные, иносказательные. Одних птиц упомянуто немало: орел, кукушка, ястреб, пустельга... И за каждым образом — глубокий, социальный смысл.

Невольно вспоминаешь героев и персонажей толстовской эпопеи «Война и мир», где показано, что в единой общенациональном подъеме против нашествия Наполеон на сражались рядом дворяне-помещики и их крепостные крестьяне, но после разгрома «двунадесяти языков», в мирное время их ожидало снова вопиющее социальное неравенство: помещик оставался господином, крепостной — рабом. Эта же правда слышна в словах шуховского героя, понимающего классовую непримиримость угнетателей и угнетаемых:

«В строю-то мы все пока двужильные — орлы орлами. А вот по домам из полка разбредемся — птица из нас с тобой будет уж не та. Понял ты меня, али тупо?».

И далее этот понимающий уточняет:

— «Незавидные птахи, словом. Вроде кукушек».

Необходимо отметить, что в «Горькой линии» изображена жизнь не только казачьей станицы, но и казахского аула.

Чего стоит, например, сцена пьяной гульбы казаков, как слуг царя-колонизатора, беззаконно продавших за несколько ведер водки урочище, которым испокон веков владели скотоводы-казахи. Но в «Горькой линии» вскрыты не только вражда казахов и казаков (мошенничества на базарах и ярмарках, ссоры, драки, убийства), но и показаны дружественные отношения русских батраков и казахских кедеев — байских пастухов. Явно отрицательное, активно-непримиримое, вызывающее гражданский протест чувство к великодержавному шовинизму, органически-целостный, осознанный умом и согретый сердцем интернационализм Шухова был замечен и понят Горьким, когда после выхода в свет «Горькой линии» он писал Ивану Петровичу: «У вас хорошее, здоровое, революционное дарование, его необходимо расширить и углубить».

В произведениях Шухова изображены не только русские, но и казахи, быт казахского аула, взаимоотношения русских и казахов, их исторически сложившаяся дружба.

Как уроженец казахской земли, Шухов, естественно, лучше и глубже, знает и изображает казахов, хотя в его прозе мы встречаем и людей других национальностей.

Критик Владислав Владимиров, верно и точно отмечая у Шухова «сыновнюю любовь к древней земле казахов» и подчеркивая, что встреченные подростком Шуховым два казаха-подростка Сабит и Габит стали потом видными писателями Сабитом Мукановым и Габитом Мусреповым, «с которыми Ивана Шухова тесно связали многие годы большого творческого общения и дружбы», приводит, трогательное по своей искренности и сердечности признание Шухова: «Но Чокан Валиханов! Эта давняя любовь и печаль моя. Это особая — с большой буквы глава в «Пресновских страницах».

Мы, казахи, признательны и благодарны Ивану Шухову за его талантливые, добротные, проникнутые глубоким пониманием самой сердцевины произведений переводы на русский язык казахской прозы Мухтара Ауэзова, Сабита Муканова, Габита Мусрепова, Габидена Мустафина и других.

Как и в собственных произведениях, в переводах казахских прозаиков Шухов не признает и не допускает работы вполсилы и вполталанта, — его точные (но далекие от иссушающего буквализма) переводы блистают всем многоцветным спектром, веем великолепием, музыкальностью и красой русской речи, могучего русского языка.

Не голословный, не почерпнутый из чьих-то писаний, а истинно-человеческий, по-ленински живой, органический интернационализм Ивана Шухова пронизывает и тепло освещает изнутри все его книги.

В прочувствованной и глубоко-проникновенной статье А. Устинова о Шухове «Писатель горьковской школы» приведено два высказывания Ивана Шухова, их мне хочется напомнить и здесь, вслед за шуховскими высказываниями о казахах и Казахстане. Вот взволнованные слова Шухова о цыганах, о цыганском наречии и песнях: «Несказанно тревожили, приводили в трепет, волновали меня и гортанные песни цыган Соколовского хора. Веяло от них дремучей древностью и в то же время — близким мне по духу — чем-то родным, нашенским. Седыми от ковылей степями. Мерцаньем далеких кочевнических костров в ночи. Печалью безлюдного полевого простора. И свободой. И волей. И горькой бесприютностью гонимого невесть куда перекати-поля...»

Обращаю внимание, что в этой шуховской тираде —«нашенское» это, в сущности, все казахстанское: ковыли, кочевничьи костры, перекати-поле и, конечно же, — простор, певцом которого Шухов является.

А вот восторженно изложенное впечатление от напевной украинской мови:

«Меня буквально заворожил, околдовал здешний говор. Певучий. Ласковый. Со смешинкой. Доверительный. Незлобивый. Язык этот так меня восхитил, что я даже удивился тому, что маленькие хохлята разговаривали промеж собою так же бойко и весело, как большие. И, конечно же, совсем свели с ума впервые услышанные мною в этих селах украинские песни».

Чуткое ухо большого русского художника слова Шухова, естественно, воспринимает прежде всего звучание, музыку языка народа, к которому он приходит с открытой душой.

Уже первый роман Шухова «Горькая линия» показал, что в литературу пришел зрелый мастер, успешно овладевающий творческим методом социалистического реализма, коренной казак, знающий не по наслышке двухсотлетнюю историю казачества, населяющего созданную колонизаторскими силами русского самодержавия «горькую линию» от Урала до Устья Каменных гор. Напомню, что это произошло в 1931 году, а в 1928 году уже вышла первая книга эпопеи Михаила Шолохова о донском казачестве «Тихий Дон». Казалось бы, двадцатипятилетнему Ивану Шухову, с отеческой заботой и писательским признанием встреченному самим Горьким, открывался заманчивый путь — вслед за Шолоховым, взявшимся за художественное осмысление и отображение донского казачества и его сложной истории,— засесть за художественную историю казачества, населяющего станицы «Горькой линии». Но не будем забывать и того знаменательного факта, что Шолохов, услышавший зов живой жизни, веление эпохи, отодвинул на время рукопись «Тихого Дона» и в 1932 году выпустил первую книгу «Поднятая целина» — книгу о коллективизации сельского хозяйства, о беспощадной борьбе с кулачеством, как с классом паразитическим, эксплуататорским, о колхозном строительстве, как осуществлении Ленинского кооперативного плана. Иван Шухов, с шолоховской оперативностью отклика на современнейшую тему, в 1931 году выпустил роман «Ненависть», книгу художественно-зрелую и одновременно политически-современную, пронизанную духом борьбы за колхозный строй.

«Ненависть» Шухова была с единодушным одобрением и пониманием встречена и читательской общественностью и критикой. «Ненависть» была переведена на многие языки братских республик и за рубежом на немецкий, французский, испанский языки. Роман «Ненависть» выдержал испытание временем и на русском языке переиздавался несколько раз. В 1935 году роман экранизировали. На его материале был создан полнометражный художественный фильм «Вражьи тропы».

Материал романов «Ненависть» и «Родина» был положен Шуховым в две его пьесы «Заговор мертвых» и «Беглый огонь».

Тематически примыкала к «Ненависти» выпущенная Шуховым в 1935 году книга «Родина». В 1958 году Шухов объединил эти два романа в один и издал эту объединенную книгу под названием «Ненависть».

Было бы ошибочным думать, что это было механическое объединение близких по тематике романов. Шухов много, упорно и плодотворно работал над этим большим художественным полотном, углубив содержание, подняв объединенную книгу на новую идейно-художественную ступень. Особенно успешно прошла работа над языком книги. Новый ее вариант блещет самоцветным, чистым, хмузыкально-звонким языком. Как нигде, Шухов показал себя в этом случае крупным мастером прозы.

История советской литературы с полным на то основанием поставила «Ненависть» Шухова в один ряд с такими лучшими книгами о коллективизации деревни, как «Поднятая целина» М. Шолохова, «Бруски» Ф. Панферова, «Страна Муравия» А. Твардовского, «Разбег» В. Ставского, «Лапти» П. Замойского, «Когти» Е. Перми-тина, «Стальные ребра» И. Макарова.

Многие критики ставят «Ненависть» Шухова выше панферовских «Брусков». Очень характерна такая подробность.

Когда один из обозревателей, перечисляя лучшие советские книги о деревне, «забыл» назвать «Ненависть» и «Горькую линию» Шухова, А. М. Горький в письме к этому обозревателю упрекнул его в этой «забывчивости», то есть, в недооценке творческих удач Шухова.

В широкоохватном, многоплановом, написанном образным, многокрасочным языком романе «Ненависть» горьковский ученик и последователь Шухов сумел дать картину народной жизни в годы коренной ее ломки, перехода от частнособственнического уклада к колхозному строю, к формам завещанного Лениным кооперативного плана. В казачьих станицах, где классовое расслоение было осложнено, где с одной стороны, были русская казачья богатая верхушка, кулачье и скотопромышленники, а с другой стороны, казахские баи и угнетаемые ими казахи-кедеи, социальное неравенство привело к особому накалу борьбы. Название романа —«Ненависть»— очень верно и емко вскрывает суть развернувшейся классовой борьбы. Именно ненависть была доминирующим чувством у крупного прасола-скотопромышленника Епифана Окатова и его сына-наследника Иннокентиям голытьбе, «рвани безусловно коричневой», к безлошадным беднякам и батракам, вставшим на путь борьбы за колхозный строй. Роман Каргополов, Фешка, Аблай, Елизар Дыбин, почувствовавшие себя людьми и борцами, озаренные ленинской правдой, тоже познали пламя классовой ненависти и шли на уничтожение кулачества, как класса. Процесс перехода бедноты станиц и аулов на колхозные рельсы показан Иваном Шуховым ярко, со знанием всех подробностей и тайных действий классовых врагов. Герои романа «Ненависть»— это живые люди, показанные во весь рост, во всем многообразии характеров, во всем богатстве внутреннего мира. Шухов мастерски обрисовал классовое расслоение не только русских станиц, но и казахских аулов. И все это на фоне неоглядного степного простора.

Конечно, в литературных спорах и дискуссиях тридцатых годов, где были издержки групповщины, схематизма, вульгарного социологизма, можно было встретить и явно неправильные, опровергнутые и теоретически и практически, негативные отзывы о творчестве Шухова. Вот, например, какую резкую отповедь получил на страницах журнала «Литературный критик» литературовед В. Новинский, правдиво и положительно писавший о Шухове:

«В статье «Писатели и действительность» В. Новинский занялся конкретной критикой — стал разбирать творчество И. Шухова... Человек с художественным, критическим чутьем не стал бы впадать в неистовый восторг по поводу творчества Шухова. Где, например, нашел

В. Новинский у Шухова «приемы мягкого, лирического, волнующего письма, любовного изображения жизни, настроений, чувств советского народа»? В. Новинский расточает этому роману, как и «Ненависти» того же автора, тяжеловесные комплименты».

Автор этой статейки Л. Федоров, злорадно язвивший, что, дескать, «ведь так впору писать разве только о Бальзаке», наивно думал, что он спорит с В. Новинским, порицая Шухова, а ведь он, по существу, спорил с А. М. Горьким, который оценил творчество Шухова много выше, чем В. Новинский. Но великий русский писатель А. М. Горький никогда не «захваливал» молодых авторов, а свое отеческое, доброжелательное, чуткое отношение всегда сочетал с требовательностью к литературному труду молодых.

Вот что написал А. М. Горький Шухову, внимательно прочтя в рукописи его новое произведение «Поединок»:

«Вы можете писать очень хорошо: разумеется, об этом я знал уже по «Горькой линии», по «Ненависти». «Поединок» убеждает меня, что этой книгой вы могли бы сделать весьма крупный шаг вперед от первых двух книг, «перекрыть» их. Могли бы, но — не сделали».

Разобрав «Поединок» критически, конкретно, с присущей ему требовательностью к содержанию и форме произведения, А. М. Горький дал Шухову такой совет:

«Если вы напечатаете повесть в таком виде, какова она есть, вы ее погубите, а переработав,— дадите ценную книгу, в последней я убежден. Очень советую: не торопитесь печатать... Вам следует работать над собой много и серьезно, у Вас хорошее, здоровое, революционное дарование, его необходимо расширить, углубить. ...Вообще повесть хаотична, и ясно видишь, что автор не разобрался в материале, недостаточно внимательно и распределил его».

Конечно, в творчестве Шухова были своего рода издержки, незавершенности, ошибки, недорисованные портреты. Но таких моментов в произведениях было очень мало, они случайны и после критики исправлялись, перерабатывались автором. Ошибки журнальных вариантов до книжных публикаций, как правило, не доходили. Зато современников своих (будь то положительная героиня комсомолка Линка или кулаки Бобров и Татарников) Шухов рисовал не плакатно, а объемно, всеми красками своей палитры, и подавляющее число персонажей и даже эпизодических фигур в его книгах — это живые люди, индивидуальности со своим, им присущим языком, с поступками, вытекающими из их характеров, живо и убедительно-четко очерченных.

Перу Шухова принадлежит и роман «Действующая армия», в которой обрисована обстановка на фронте и в тылу накануне революции.

Шухов является автором одной из самых лучших книг о казахстанской целине — «Золотое дно», где есть и оперативно-злободневные зарисовки, портреты, очерковые новеллы и экскурсы в историю, в такую историческую даль, где встают образы Ермака и Петра Первого, и вторжения для аналогий и примеров в публицистику и большую русскую литературу.

Книга Шухова «Золотое дно» вышла в 1957 году, но оперативные, красочно-написанные, насыщенные непосредственными наблюдениями очерки, явившиеся отрывками будущей книги, печатались ранее — в Москве, на страницах «Правды».

Путешествие Шухова за океан принесло его благодарным читателям книгу путевых очерков «Дни и ночи Америки», вышедшую отдельным изданием в 1960 году.

После печатных выступлений об Америке Маяковского и Есенина, Ильфа и Петрова, Ю. Жукова и Н. Грибачева,— Шухову не так-то уж легко было, не повторяя предшественников, написать о своем «открытии Америки». Но он написал — самобытную, своеобразную, свежую книгу путевых очерков о заокеанской стране. Это не только репортажи и зарисовки увиденного и услышанного, но и осмысление контрастов двух миров, раздумья, лирические отступления советского патриота.

За всю свою довольно долгую литературную жизнь Иван Шухов не порывал живой связи с газетами — с «Правдой», с «Казахстанской правдой», с журналами, среди которых на первом месте казахстанский «Простор» и с таким оперативным, боевитым, всегда современным жанром, как очерк.

С ранней юности до последних дней своей жизни Шухов писал очерки и то, что зовется документальными рассказами.

Цикл рассказов о человеке, воевавшем против Советов под знаменем, где значилось «С нами бог и атаман Анненков»,— из этого цикла опубликованы «Последняя песня Котур-Тага», «Выбор прицела», «Рассказ о девичьих косах»— что это такое? Документальная проза. Были. Очерки, переросшие в рассказы.

Широко известны очерковые книги Ивана Шухова — «На казахстанском ветру» (1931 г.), «Поэма о взращенном зерне» (1940 г.), «Жаркая битва» (1948 г.), «Золотое дно» (1957г.).

Если не раньше казахстанских писателей Таира Жа-рокова и Зеина Шашкина, то уже, конечно, не позже их, а одновременно с ними Шухов создал образ-портрет «первого сталевара республики»,— ныне Героя Социалистического Труда Алтынбека Дарибаева и портреты многих других казахстанцев — казахов, русских, украинцев, белорусов — острым, всегда готовым к очерковым строкам, писательским пером.

В 1968 году Шухов выпустил итоговую за много лет очерковую книгу «Родина и чужбина». В нее вошло немало ранее публиковавшихся очерков. Но книга эта создавалась не при помощи ножниц и клея. Нет! Это несвойственно Шухову. Вооружившись своей походной боевой авторучкой, он немало потрудился над книгой,— сокращал, ужимал, правил, переделывал, шлифовал, добавлял, уточнял,— словом, во многом перерабатывал когда-то написанное, напечатанное в периодике, изданное книгами.

И, наконец, Иван Петрович Шухов в зрелости своих творческих сил, помножив талант на многолетний опыт, написал очень интересную, своеобразную и, как всегда, талантливую книгу «Пресновские страницы»— цикл повестей, которые я в начале статьи, по ошибке, сгоряча, назвал было мемуарными. Элемент мемуарности, конечно, наличествует в этих трех превосходных повествованиях —«Колокол», «Трава в чистом поле», «Отмерцавшие марева». К ним можно взять эпиграфом пушкинскую строку: «Минувшее проходит предо мною». Но только ли минувшее? Нет. Все, что написано Иваном Шуховым,— даже о стародавнем «народном казахском вече 1852 года»,—осмыслено и согрето пониманием с позиций сегодняшнего дня. В нем сердцебиение эпохи, в нем, этом литературном труде, сиюминутное, сегодняшнее, с заглядом в завтрашнее. Пожалуй, единственный упрек можно сделать Шухову лишь в том, что в повестях «Колокол» и «Трава в чистом поле» наличествует романтическая дымка, в синеве которой проступает некоторая идеализация патриархальной старины. В окончательном книжном варианте это наверняка было бы переосмыслено и переделано заново. Но смерть, к сожалению, помешала этому.

Мне остается сделать последние мазки на литературном портрете Ивана Петровича Шухова, последние штрихи.

Портрет был бы недорисованным, если бы я не сказал, что писатель-коммунист Иван Шухов всю свою сознательную жизнь был общественником в самом широком понимании этого слова.

Уже в юности он был, по приглашению А. М. Горького, членом Оргкомитета по созыву Первого съезда советских писателей и по разработке Устава Союза Советских писателей. Он был до конца жизни членом правления Союза Советских писателей Казахстана. Он был депутатом Верховного Совета Казахстана нескольких созывов. С первого дня создания альманаха «Литературный Казахстан» он был бессменным членом редколлегии его.

Со дня создания журнала «Простор» и до смерти он член редколлегии, а с 1963 по 1974 год — его главный редактор.

Человек яркого таланта и неиссякаемого трудолюбия, он являл собой для молодежи живой пример служения народу.