Страница - 11

ВАСИЛЬКИ

Есть в песне слова: «На Мамаевом кургане тишина...» Верно, тихо здесь ночью. Зато днем никогда не бывает безлюдно, не смолкает шум шагов. Светит ли солнце, шумит ли в тополях косой стремительный ливень, бросает ли свирепая метель седой колючий снег — каждый день идут и идут люди. Сотни, тысячи людей—мужчины и женщины» дети и старики. Это матери и отцы, не дождавшиеся своих сыновей и дочерей; дети, возмужавшие без отцов; внуки павших в боях. В скорбном молчании, с непокрытыми головами люди медленно поднимаются по широкой гранитной лестнице все выше и выше. Высота 102,0 — так более трети века назад обозначался на военных картах Мамаев курган. Слышите, как стучат их сердца, как взволнованно их дыханье? Спите спокойно» герои. Вас никто никогда не забудет.

Шаги, шаги, шаги...

Пришедших встречает аллея пирамидальных тополей и величественная, словно сотканная из облаков фигура Женщины с карающим мечом в высоко поднятой руке. Яростный ветер треплет ее легкие одежды, пряди светлых волос. В ней столько гордой силы, страстного призыва и огненного гнева, что невольно замедляешь и без того неспешный шаг. Ведь это сама Мать-Родина, с именем которой сражались, с именем которой умирали.

Сюда, к мемориальному комплексу, созданному гением советского скульптора Вучетича, проторена дорога памяти со всех уголков страны, из всех уголков планеты. За минувшие девять лет здесь побывало около двадцати миллионов человек. В книгах отзывов оставили слова признательности советскому народу сотни делегаций из Англии, Болгарии, Венгрии, США, Кубы, Японии, Франции, Финляндии и десятков других стран всех континентов.

Зал Воинской славы. Застыли на стенах багровые отблески давних пожарищ. То затихают, то нарастают звуки траурной музыки Шумана и Листа. В них грохот сражений и вера в победу, величие подвига и скорбь по ушедшим. Волны музыки плывут откуда-то снизу, словно сама земля рассказывает живым о страданиях и мужестве павших. Земно кланяются люди пурпурным мозаичным знаменам, на которых золотом горят имена защитников города. Десятки тысяч имен.

Некоторые из них знакомы. Они встречались под заметками в старых фронтовых газетах, под письмами или донесениями, найденными в развалинах и окопах города и бережно хранящимися в музеях. Среди них — имя командира батальона старшего лейтенанта Рубена Ибаррури, Героя Советского Союза. За тысячи километров от родной земли отдал он жизнь у хутора Власовка за счастье испанского и советского народов, за свободу своей отчизны и Советской страны, став одним из известнейших героев.

Не забудется подвиг танкового экипажа Хасана Ямбекова. Со своим «КВ» он принял бой с восемью фашистскими танками. На помощь врагу подошло еще несколько танков. Ямбеков подбил четыре бронированных машины, но и «КВ» подожжен. Вражеские автоматчики окружили его, злорадно дожидаясь, когда советские танкисты покинут машину. Но не дождались. Воины, задыхаясь в дыму, держались до последнего снаряда. Дежурный радист советской танковой части поймал в эфире голос Ямбекова: «Прощайте, товарищи! Не забывайте нас!» Послышались слова «Интернационала». Пели Хасан Ямбеков, Андрей Тарабанов, Сергей Феденко и Василий Мушилов. Они отдали свои молодые жизни, выполняя приказ Родины «Ни шагу назад!».

У стен завода «Красный Октябрь» совершил подвиг комсомолец, боец батальона морской пехоты Михаил Пани-каха, которого назвали сталинградским Данко. На окоп, в котором находился матрос, двигались вражеские танки. Михаил размахнулся бутылкой с зажигательной смесью. В это мгновение пуля разбила бутылку, поднятую над головой. Живым факелом вспыхнул воин. Но адская боль не затуманила его сознания. Он схватил вторую бутылку. И все увидели, как горящий человек выскочил из окопа, подбежал вплотную к фашисткому танку и ударил бутылкой по решетке моторного люка. Мгновение — и огромная вспышка огня и дыма поглотили героя вместе с подожженной машиной.

 Имена, имена, имена... Десятки тысяч имен героев. Здесь словно в воздухе витают выстраданные сердцем слова белорусского поэта М. Ясеня:

И пусть ты кровью истекаешь,

И пусть ты даже умираешь,

Но все равно ты побеждаешь,

А побеждая, ты живешь!..

Слова эти здесь никто не произносит, но они отчетливо звучат в твоем сердце.

У Вечного огня — море цветов. Живых даже в самые лютые морозы. Каждый час здесь слышатся твердые, четкие шаги. Идет очередная смена почетного караула — дань сыновнего уважения и преклонения перед бессмертными подвигами отцов.

Чуть слышно шумит зеленой листвой парк Дружбы, за-

ложенный руками молодежи городов-героев, руками молодого поколения всех братских республик. Словно в почетном карауле стоят сибирские лиственницы и подмосковные березки, карпатские рябины и уральские сосны, узбекские чинары и казахские карагачи, оберегая покой героев. Оделся молодой листвой и киевский каштан, посаженный знаменитым снайпером Василием Зайцевым, уничтожившим более трехсот гитлеровцев. Прочно врос в нашпигованную металлом землю Мамаева кургана стройный гималайский кедр, привезенный из Абхазии Мелитоном Кантария, водрузившим над рейхстагом Знамя Победы.

Здесь, у братских могил, где плечом к плечу, как и сражались, спят вечным сном белорусы и украинцы, казахи и грузины, русские и латыши,— сыны и дочери всех национальностей нашей необъятной страны,— дают клятву верности Матери-Родине молодые солдаты.

Защитники Сталинграда... Скромные труженики, они живут рядом с нами, среди нас. А если сказать им, что они самые настоящие герои — они удивятся и скажут: мы такие же, как и все другие советские люди. И это будет правдой. В этом могущество народа нашего, народа-героя, беззаветно любящего страну свою. Это и есть та сила, которую не учел Гитлер, начиная безнадежную войну против Страны Советов.

Не любят вспоминать сталинградцы о тех невыносимо трудных, страшных днях. И разве что страницам дневников да самым близким поверяют они воспоминания о безмерных испытаниях военной поры. В их сны и поныне врываются кошмары пережитого.

В Каскеленском районе Алма-Атинской области Лидию Ильиничну — учительницу 8-летней школы имени Аркадия Гайдара — знают много лет. За ее плечами более трети века педагогической деятельности. С открытым, приветливым лицом, она с первого взгляда располагает к себе. В учительский коллектив школы она вошла как-то сразу, легко завоевала авторитет. Уважают Лидию Ильиничну за умение толково преподнести учебный материал, за теплоту большого сердца, которую она так по-матерински щедро раздает детям. Сотням детей постаралась она привить любовь к книге, жажду знаний, верность Родине. В девятый раз подряд избрали коммуниста Манжосину депутатом местного Совета. Гордые за свою учительницу, школьники нередко преподносят ей букеты полевых цветов— алые маки, белые ромашки, синеглазые васильки,— не подозревая, какие тяжкие воспоминания пробуждают в их наставнице эти бесхитростные подарки...

...Почти всю ночь 1077-й зенитный, артиллерийский полк лихорадочно вгрызался в суглинистую неподатливую землю, прокаленную неистовым сталинградским солнцем. Стараясь не шуметь, батарейцы в темноте отрывали капониры для орудий, ходы сообщения, ровики для снарядов, маскировали огневые позиции. На эту пышущую жаром, чуть всхолмленную равнину, скупо прикрытую жухлой шуршащей травой, зенитчики прибыли по тревоге из резерва скрытно, когда исчезли последние отблески вечерней зари.

— Чертова земля!— всердцах бросил лопату Кобрин.— Ровно железная! Хоть зубами ее рви!

В темноте не видно было говорившего, но Лида ясно представила тощую узкоплечую фигуру, по-гусиному тонкую мальчишечью шею, свободно болтавшуюся в широченном вороте гимнастерки.

— Ну и дурень,— загудел густой бас кряжистого Макарова.— Вишь ты, земля ему тут не нравится. А ведь не подумал, дурья башка, что и живем-то мы на ней, на земле-матушке, от ее ж и кормимся, ею ж и спасаемся. Ну, да откель тебе землю-то знать, какая она бывает? Вот тут, к примеру, землица для солдата вот как хороша. Суглинок этот хочь ломом да киркой взять можно. И стенки получаются ладные, крепкие, не осыпаются. Да и под ногами сухо. Вот ты бы спробовал в осинничке мово Полесья поковыряться. Насквозь корнями хлябь прошитая, ровно проволокой. Там, Николаща, и лом и кирка без надобности. Сподручнее топором...

— Разговорчики! — долетел голос старшего лейтенанта Фаткуллина. Вместе со всеми он яростно долбил дно траншеи. Работать пришлось всем, нужно было вовремя зарыться в землю, уж очень тревожная была обстановка на фронте. Ведь не зря же так внезапно направлен сюда полк.— Рядовой Кобрин! Ровики чтоб в полный профиль!

— Ишь, расхорохорился князь Серебряный,— незлобиво буркнул Кобрин, хватаясь за кирку, протянутую Макаровым. Несмотря на молодость, голова старшего лейтенанта была словно посыпана снегом. «Серебряным» он стал еще в бою под Киевом. В блиндаж комбата, где находился и старший лейтенант, впился снаряд. Удар был сокрушительный—снаряд прошил три наката и воткнулся в песок. Фаткуллин почувствовал, как зашевелились волосы на голове. Секунда... другая... третья.., Снаряд не взорвался. И такое бывает на фронте.— Ишь, расхорохорился,— повторил Кобрин.— В полный профиль... Это аж на 160 сантиметров ковырять надо!

Долго еще звенели ломы и кирки, отполированные «штыки» лопат, летели комья земли, а пыль, возвращенная степняком-суховеем, оседала на мокрые спины, пилотки, сыпалась за воротники, хрустела на зубах.

Полк все глубже зарывался в землю.

К утру потревоженная людьми степь затихла. Притаились четвероногие и пернатые обитатели здешних мест в ожидании чего-то грозного, что должно было прийти с рассветом. Настороженная тишина расползлась по земле, приглушила все звуки. Только по временам издалека, со стороны фронта, доносились едва различимые глухие раскаты да чуть заметно вздрагивала земля.

Перед боем поспать бы. Но сон не приходил. И не потому, что жестко было лежать на твердой как камень земле, саднили сбитые в кровь ладони, тупо ныла натруженная спина. Лида уже хорошо знала, что война — это прежде всего труд. Ежедневный, тяжкий, изнурительный труд, к которому она за несколько месяцев службы успела попривыкнуть, хотя нередко валилась с ног от усталости. Привычка — привычкой, но такого изнеможения, как сегодня, не испытывала никогда. После команды «Отбой» она повалилась тут же, где копала, на комья земли. Они больно давят на плечо. Нужно подвинуться, хоть чуть-чуть, но нет сил совладать с очугуневшим телом.

А голове покойно: мягкий, домашней вязки шарф, приятно щекочет разгоряченную щеку. Постарался ездовой Макаров. Подарок жены он бережно хранил, никому не показывая, а сейчас вдруг решительно извлек его из глубины своего вещмешка, ласково огладил широченной шершавой ладонью и молча сунул под голову Лиды. До войны его частенько трясла малярия, а как попал на фронт — куда и хворь девалась. «Война — она тоже с раэбором: кого калечит, а Запорожца нашего так лечит»,— острил по этому поводу Коля Кобрин.

Был Макаров, пожалуй, самым пожилым в полку, и за длинные, с проседью, вислые усы и пенковую трубку-носогрейку весельчак и балагур Коля Кобрин окрестил его Запорожцем, на что добродушный солдат лишь снисходительно посмеивался: «Стригунок несмышленый... Какой с него спрос?» Макаров явно питал слабость к этому белобрысому, веснушчатому пареньку, вполне годившемуся ему если не во внуки, то уж в сыновья наверняка. Видно, чем-то напоминал ему Кобрин младшего сына, погибшего в родном Полесье еще в первые дни войны: крупная фугаска вдребезги разнесла его дом, похоронив под обломками всю семью. И добродушный колхозный шорник люто возненавидел фашистов. С трудом упросив командира одной из проходивших через деревню артиллерийских частей, зачислить его в строй, он с боями отступал до Москвы. Теперь это был опытный солдат, досыта понюхавший пороху.

Доброте Макарова, казалось, не было границ. Каждому старался сделать что-нибудь хорошее, приятное, полезное. Вот разве забудешь недавний тренировочный марш-бросок! Горячая серая степь качается под ногами. Жара в сталинградские просторы приходит рано. Уже в мае полуденная степь наливается зноем, а к августу здешние места напоминают громадную духовку только что протопленной русской печи. Трескается земля, от горячего бродяги-«аф-ганца» на корню горит трава. Едкая колючая пыль, сбитая с поникшей травы десятками пар сапог, першит в горле, щекочет ноздри, серым толстым слоем покрывает скатки. Перед глазами Лиды маячит чья-то мокрая спина с белесыми разводами соли подмышками. Все труднее успевать за этой спиной. А тут еще команда: «Бе-гом!» Противогаз бьет по бедру, скачет на плече винтовка, подпрыгивает, несмотря на затянутый ремешок, каска. «Только не отстать... не отстать...»— бьется одна-единственная мысль. А солнце жжет все сильнее и сильнее, раскаляет небо до красноты. «Все,— беззвучно шевелятся потрескавшиеся Лидины губы.— Больше не могу!» Налитые свинцом ноги замедляют бег. Мокрая спина солдата, удаляясь, становится все меньше, мимо пробегают товарищи, рвутся к финишу, потому что есть норматив и в него надо уложиться.

Из-за спины доносится незнакомо-едкий, презрительный голос... Макарова: «Раскисла, пигалица... Давай винтовку! Легше будет». «Не отдам»— обиженно выдыхает Лида, пытаясь «оторваться» от Макарова. «Отдай!»—уже угрожающе повторяет он и царапает заскорузлыми пальцами ее гимнастерку, пытаясь на бегу подцепить влажный ремень оружия. В голове девушки шевелится предательская мысль: «Отдай... легче ведь будет... отдай». Но, пересилив себя, сбивая с бровей крупные горошины пота, она прибавляет ход: «Не отдам!» И тут долгожданная команда «Привал!» Лида валится на высохшую траву. В полуденном небе качается из стороны в сторону раскалившееся добела солнце. Лида улыбается ему почерневшим от усталости к пыли лицом: норматив перекрыт и она не отстала от других.

Только наутро в казарме Макаров подошел к Лиде «А я знал, что не отдашь винтовку». «Тогда зачем же требовали отдать?» «Позлить хотел... Злость— она силы прибавляет».

Мудрый, бывалый Макаров! Сколько лет прошло с той трудной поры, а случай этот не забывается. И вряд ли когда забудется. Потому что помог старый солдат поверить девушке в себя, в свои силы, не отступать перед трудностями.

А если бы отдала она тогда винтовку?.

Из-за поворота траншеи, словно из-под земли, доносятся приглушенные голоса батарейцев — молодых, необстрелянных солдат. Во всем полку «старичков», начавших боевой путь где-нибудь под Минском или на берегах Днепра, вероятно, можно было пересчитать по пальцам. Их сразу отличишь от новичков по начищенным до блеска медалям на просоленных гимнастерках, по желтым и красным нашивкам, полученным в медсанбатах и госпиталях. Им, прошедшим сквозь огонь тяжелейших испытаний, познавшим и горечь отступлений, и радость редких побед, не было цены. Их было немного, но именно они составляли боевой костяк полка. Бывалые фронтовики заботливо опекали новичков, шедро делились ратным опытом.

Среди других голосов выделяется неторопливый, с хрипотцой бас Макарова. Говорит он веско, обстоятельно, словно из кирпича стену выкладывает:

— Если бы война была человеком, я б ее своими руками задушил...

— Да, братцы! У Запорожца вряд ли вырвешься!— перебил рассказчика тенорок Кобрина.— Клешни что надо. Любой рак позавидует!

— Помантуль с мое — и у тя такие же будут,— тупо лязгал по кремню Макаров, раздувая солдатскую «катюшу».— Да... Так вот, сынки, я и думаю, что опосля нашей победы войны больше не будет. Неужто люди не поумнеют? Должны. Не обязательно же в спорах хватать друг дружку за волосья. Можно и по-другому чать...

— Это как же?

— Нелегкое это дело, братцы. Тут головы посветлей моей требуются.. Но вот однова, до войны еще, работаю я этта в саду своем, ветки сухие обрезаю. Гляжу — у забора, над кустом сирени, две птички взлетели серенькие. Взлетели — и с писком в куст упали. Минута прошла, другая... И вот слышу, запел соловей. Тут сразу же, ну, может, секундой позже и другой откликнулся, трель свою рассыпал. Чудесные пересвисты сменялись щебетаньем, потом начиналась какая-то стукотня, катились тихие раскаты. Я, братцы, замер, дыхнуть боюсь. Чем же, думаю, этот птичий спор закончится. А они поют-разливаются, да с таким задором, будто один другого перещеголять норовит. Уж сколь колен в их песнях было — не знаю, не считал, но пели они долго и громко. Иногда соловьи затихали. Ну, думаю, все, устали птахи. Ан нет! То они лишь коленца меняли — и концерт продолжался. И вот стал я примечать, что песня одного соловья звенит все громче да сильней, а другой вдруг как-то закашлял — и умолк. Гляжу, выпорхнул он из куста и улетел. А другой, самый голосистый, все пел и пел не умолкая, будто старался доказать всем птахам, особливо воробьям, что можно побеждать без крови, не ударами клюва да когтей, а песней...

— Братцы! Вот это картинка!—загоготал Кобрин.— Все фашисты с пушками, танками да самолетами, со своим Гитлером впереди прут на нашего Запорожца, а он им «Карие очи, черные брови» как загнет, как загнет! И от его могучего рева мандраж напал на фрицев!

— Вот, Николаша, по всему видать — утресь бой примать будем,— не принял шутки Макаров,—За что ж ты воевать станешь?

— То есть, как это за что? — опешил тот от неожиданности вопроса.— За то же, что и все...

— А всеж-таки?

— Ну чего ты прицепился, как репей к собачьему хвосту? За что, за что... За жизнь!

— А для чего она тебе, жизня-то?

Кобрин, не зная что ответить, недовольно засопел,

— Вот то-то и оно! А то туда же... За жизню. Фашисты, небось, тоже за ее воюют. Только поганая она у них, жизня-то. Паучья. Вред один от этих гитлерюк. Сначала норовят других слопать. А потом и друг дружке глотки перервут. Пауки, как есть пауки...

— Ох, братцы, страшновато что-то,— раздался

вздох.— Немец-то прет как, а? На Дону ведь уже, к Волге подбирается. Побьем ли, а?

— Обязательно,— откликнулся Макаров.— Не может того быть, чтоб не побили мы...

— Это почему же обязательно? — хохотнул Кобрин. Уж такой покладистый у него характер.— Может, кума Агафья на ушко тебе шепнула, а?

—...погань эту,— пропустил мимо ушей насмешку Макаров.— Гитлер обязательно сломает себе шею. Не смотри, что армия его пока вооружена лучше нашей. И танков у него больше, и орудий, и в небе тьма самолетов. Об этом все знают. И все-таки мы сильнее. Потому как против врага поднялся весь наш народ, а с народом не совладаешь.

— Да ты никак философ, дядя? — опять хохотнул Кобрин.— Сенека, случаем, не родной ли племяш твоей тетушки?

— А ты зубы-то не скаль,— без обиды оборвал насмешника Макаров.— Завтра... Да что завтра, почитай уж сегодня первый бой примать будешь. Пороху еще не нюхал, гляди руки вверх не потяни, ежель за душой ничего святого нет.

— Ну, ты это брось,— посерьезнел Кобрин.

— Вот те и брось... Знавал я одного пустобреха вроде тебя. Так у него, пса шелудивого, только и разговору было, что о бабье да о жратве. Когда под Минском попали мы в окружение, немцы было с наскоку хотели нас взять, да зубы обломали. Целых три дня топтались вокруг нас, молотили из пушек да минометов почем зря. А у нас боеприпасы на исходе, каждый патрон, каждый снаряд бережем, да и харч вышел. Но держимся. Тут немец давай в радио кричать, горы сулит золотые, сдавайтесь, мол. И что ж ты думаешь? Поддался ведь тот стервец на агитацию: бочком, бочком — и К немцам. Только далеко не ушел: политрук срезал его начисто... Да-а, жалко парня...

— Ты что, дядя, рехнулся? Нашел кого жалеть.

— Да не о нем я. Политрука жалко. Молоденький такой, чуток, разве, постарше тебя, а до чего ж толковый был.

— Что ж с ним сталось?

— С ним-то?.. Вишь ты, какое дело. Стал немец сжимать кольцо окружения. Ну, думаем, конец подходит, некуда податься. И командир-то без сознания, раненый. Что делать? Вот тут и заговорил политрук. «Бойцы,— говорит,— тот не солдат, кто смерти боится. Человек может умереть даже не в бою, а, скажем, на печке от лихорадки. А погибнуть в бою за Советскую Родину — это честь, которая не каждому достается. Да и не каждая пуля попадает в солдата, а если и попадает, то не каждая убивает. Но не будем думать о смерти, будем думать о победе! Одно у нас спасение — собраться вместе, как пальцы в кулак, и двинуть этим кулаком фашиста по сопатке. Вперед! За мной!» И первым пошел на прорыв.

Помолчав, Макаров тихо продолжал:

— Вырвались мы, и орудия с нами. Тащу это я политрука на плече, лес кругом такой веселый, пташки разные поют-разливаются, солнышко ласково смотрит. Будто и войны никакой нет. Тут политрук очнулся, заговорил: «Устал ты, отец. Положи меня на траву. Помирать буду». Когда прорывались, пуля живот ему повредила. «Что ты,— говорю,— Христос с тобой. Скоро к своим выйдем. Залатают тебе брюхо, сто лет проживешь!» А он: «Все, батя, отгулялся я. Клади. Приказываю». Делать нечего, положил. Посмотрел он на небушко синее, на облака летучие,— и глубоко так вздохнул. А в глазах тоска такая — аж сердце у меня захолонуло, хошь и успел я навидаться всякого-разного. Видно, заметил он мою неустойку, опять заговорил. Ни в жисть не забуду слов его: «Не горюй, отец. Не боюсь я смерти. Все равно когда-нибудь пришлось бы давать отчет о жизни своей. Вот только мало что успел я сделать. А как много хотелось. Нет, не для себя. Туда с собой, кроме чистой совести, ничего не возьмешь...»— прихлопнул он по земле рукой. Тут он вовсе ослаб. Замолчал. Ну, думаю, все, отходит. А он широко раскрыл глаза, будто всю землю захотел увидеть разом, и жарко так зашептал: «Зря жил тот, кто ничего не сделал для народа своего. Мог — и не сделал... не захотел. Каждый должен память по себе оставить. Добрую память. Делами своими...» Тут он передохнул и совсем тихо: «Фашистов бить надо, отец... Бить! Всех... Всех до одного! Не люди они... Враги своего же народа. Звери... Хуже зверей! И мы побьем их. Побьем обязательно! Ради жизни на земле...» Похоронили мы его тут же, под кустом багульника.

Макаров тяжело вздохнул:

— Вот, значит, для чего она, жизня-то...

— Видать, политрук-то был шибко грамотный. Такой, конешно, немало добра людям мог сделать. А я вот темнота деревенская. Разве могу я по себе добрую память оставить? Конешно, нет.

— Не скажи, друг,— возразил кто-то.— При желании любой человек может немало добра сделать. Где угодно. Вот послушай. Я тожить деревенский, из Сибири. На колхозной ферме там работал. Работка, скажу тебе, не из легких, все вручную. За день так намотаешься — к ночи ни рук, ни ног не чувствуешь. Так оно и шло из года в год, будто так и надо. Чертыхались, конечно, мужички, председателя колхоза трясли. А он руками разводил. «Что,— говорит,— тут поделаешь, испокон веку скотину вручную обихаживаем». Но нашелся несогласный мужичок. Надумал кое-что, да грамотешки мало, на бумаге изобразить не мог. Ну, не постыдился, к учителке пошел, растолковал ей свою задумку. Вывела она на бумаге что нужно, потом в городе чертежи выправили, а уж по ним в мастерской нехитрую установку смастерили. Режет машина солому, запаривает ее да еще и известкует. Быстро и легко. Сам понимаешь, радости на ферме хоть отбавляй.

— Или вот у нас в Полесье есть небольшая речка Добрица,— подхватил Макаров.— Течет она по оврагу посередь деревни нашей. Имечко-то у нее ласковое, а вот в половодье беда с ней. Каждый год сносит мост, быки не выдерживают. Матерьялу сколь извели, ведь что ни год — то новый мост. «А что, если мост без быков сделать?» Это кузнец предложил. Ну, его было на смех подняли. Мол, сам чтоль под него встанешь да горбом держать будешь? Зачем горбом, отвечает. Мост будет висячим. И скоро взялся за дело, ему и односельчане подмогнули. Натянули стальные тросы, настелили доски. А по краям, чтоб ходить без опаски, сетки железные приспособили. Добрый мост сработали, годов десять горюшка не знали. Да война проклятая...

— А у нас в казахских степях вода дороже золота,— раздался голос с заметным акцентом.— Даже на центральную усадьбу колхоза бочками возили. И вот поселилися у нас старый шахтер. Должна тут быть вода, говорит. Глядим, в земле стал ковыряться. Смеются над ним люди, а он знай себе потихоньку копает да отшучивается. Тридцать лет, говорит, был в шахте, тянет под землю. И что ж вы думаете! Восьми метров не прошел, как появилась вода! А ведь и раньше копали в разных местах, да без толку. Ну, опустил он чугунную трубу, насос установил. Нажми на рычаг — и вот тебе вода, чистая, ядреная, сладкая...

— Да, для себя он старался,— перебил рассказчика Кобрин.— Скажешь, для других что ль?

— Видишь ли, колодец-то не во дворе у него, а на улице. Тут же он повесил ведро и кружку. Пьют люди, не нахвалятся И каждый «рахмет» говорит. Это «спасибо» по-казахски.

— Эх, все это в мирной жизни осталось. На войне, друзья, все это мелковато звучит. Черствеет человек что ли, чувства его притупляются. Тут уж не место всяким там эмоциям. Перед лицом смерти остается одно-единственное чувство — страх. Боязнь опасности, страх за свою жизнь — и ничего больше. И я не поверю, Макаров, что твой политрук не боялся смерти. Кому жить не хочется? Так, рисовался он перед вами,— высказался молодой парень, с третьего курса института добровольцем пошедший на фронт, за то и получил прозвище Студент.

— Ты всурьез так, паря, думаешь?

— Какие тут шутки!

— И зря. Жизни ты, милок, еще не знаешь. Вот послушай и рассуди сам. Страх — он ить тоже разный бывает. Можно бояться за себя, а можно и не только за себя. Вот прошлым летом, когда мы вышли из окружения к своим не доходя Смоленска, нам дали дневку в каком-то селе. Здесь рядом с сельсоветом на макушке разбитого тополя аисты гнездо свили. Не успели мы котелки после обеда помыть, как налетели юнкерсы. И давай землю с небом перемешивать, и давай. Что тут было! Головы не поднять. От зажигалки сельсовет занялся, огонь и дым на дерево понесло. Ну, думаю, снимутся аисты. Ан нет. Втиснулись оба в гнездо еще глубже. А у тополя уже и листья в трубочку свернулись, вот-вот вспыхнет как пук соломы. Пропадут птицы. И тут, слышь, мой напарник по «сорокопятке», парнишка помладше тебя, скинул ботинки с обмотками и как кошка — на тополь. А немец садит, а немец садит! Серега, куда, кричу, полоумный! Сгинешь ведь! А он уже спугнул птиц, запустил руку в гнездо, сунул что-то за пазуху—и вниз: как его не задело осколком аль взрывной волной не сдуло с лесины, до се не пойму. Плюхнулся он ко мне бочком в канаву, гляжу — а под рукой у него пара еще не умеющих летать аистят...

— Вот это геройский парень! — восхищенно воскликнул Кобрин.

— Геройский, говоришь? — раздумчиво проговорил Макаров.— А за неделю до этого командир орудия чуть не пришил этого храбреца. Заняли мы оборону в мелком кустарничке, окопались как следует. Закатили «сорокопятку» в укрытие, чтоб немец не засек раньше времени. Ждем И вот попер немец. Поперед — танки, за ними — автоматчики. Ну, навалились мы на пушечку и вытолкнули орудие на прямую наводку. И пошла работа. Вижу, подбили один танк, в борт ему всадили бронебойный. Тут и засек нас фриц. Один танк на полном коду развернулся и попер прямо на пушку. «Огонь! Огонь!»—кричит командир. А-ах! подпрыгивает пушечка. Молнией пронеслась искорка трассера, бьет в квадратный лоб надвигающегося танка... и отскакивает в сторону. Не берет! Еще успели сделать выстрел, угодили в башню — и опять отрикошетил снаряд. Видно, шел тяжелый танк, и не стрелял, гад, знал что в лоб его не возьмешь. Едва успели броситься в траншею, как он накрыл нас. До того жутко стало — волосы на голове зашевелились, думал конец подошел. Чудище над головой пляшет, грохочет, смрадом обдает, землей засыпает, ровно в могилу закапывает. Как в аду. Жить-то ведь каждый муравей хочет, а об человеке и говорить не приходится. Сползло-таки с нас железное чудище, в голове звон, ровно, кто по уху съездил разок. А так ничего, все живы. Слышу, командир кричит: «Серега, гранаты!» Две штуки противотанковых только у него и были. «Гранаты, Серега!». А он выпучил глаза — и ни с места. Ведь, не приходилось быть под танком. «Кидай в корму, кидай! — кричит командир.— Кидай, так твою!.. Пристрелю труса!»—и хватается за наган. Вижу, пристрелит ведь! Ну, я его упредил: сиганул к Сереге, выхватил у него из-за пояса гранаты и одну за другой швырнул вслед танку, а сам стараюсь прикрыть парнишку... Ну, поостыл командир, обошлось... Да, паря, страх — он тоже разный бывает..,

— Геройский, говоришь?—повторил Макаров.— Да, конешно...

Помолчав, Макаров добавил:

— Вот, Студент, тогда в лесу молоденький политрук сказал, что смерти не боится. Может, и неправда это. Думаю, и ему страшновато помирать было, но на то он и настоящий человек, чтоб страх побороть, не выказать его. А политруку достойно помереть сам бог велел. Ить смерть — это тоже партейная работа...

Медленно текут уставшие минуты, в бархатно-черном предрассветном небе перемигиваются по-южному задумчивые звезды, оберегая короткий сон измотавшихся вконец бойцов. Звезды висят совсем низко, рядом. Кажется, стоит взобраться на бруствер, привстать, протянуть руку — и горячее тело звезды обожжет твою ладонь.

Не спится Лиде. Тревожит мысль: в бою еще не была, как бы не подвести товарищей, не струсить в решающую минуту. Она уже слышала — в первом бою и не такие храбрецы теряют власть над собой. «Смогу ли я выдержать первое испытание? Смогу ли сражаться за свою страну так, как велит долг комсомолки, долг советского человека, и если понадобится — умереть за свой народ?» Тут было над чем задуматься. Ей, человеку далеко не военной профессии, и в голову не приходило, что доведется держать в руках оружие, учиться стрелять. Да и всегда считала себя трусихой. Стыдно сказать: темноты боится даже сейчас. Если до войны кто-нибудь сказал бы, что она ночью будет стоять в дозоре — сочла бы это за бред больной фантазии. Но факт остается фактом: уже не раз стояла «на часах», борясь со страхом и со сном. Труднее всего — перед рассветом. Однажды сама не заметила, как заснула. Кажется, лишь на секунду смежила веки — и вот он, «Князь Серебряный», тут как тут. Но будто и не заметил ничего. Лишь сказал: «Знаете, товарищ боец, как птицы берегутся? Гусиный часовой, например, чтобы не заснуть берет в клюв камешек. Чуть задремлет, а камешек бряк у ног: смотри, мол в оба!»

Свою дорогу в жизни Лида Манжосина выбрала еще школьницей. Без долгих раздумий и колебаний. С детских лет, сколько помнит себя, старалась быть похожей на отца— сельского учителя. Отец... Стоит закрыть глаза — и тогда даже время можно повернуть вспять: всего только, закрыть глаза... Вот она летит к потолку — и опять в его сильные руки... Вверх-вниз, вверх-вниз, визжа от удовольствия и страха. Или сидит верхом на его ноге, катается. «Пап, а почему у тебя нога деревянная?» «Па, а ты видел дядю Ленина?» «Видел, дочка, видел». «А как ты его видел?» «Как видел?.. Ну, много, много нас было, сидели мы в большом-большом доме, смотрели на сцену на трибуну;..» «А что это сцена, трибуна?» «Подрастешь — узнаешь. Ну, слушай дальше. Взошел на трибуну человек, невысокий, плотный, с рыжеватой бородкой и усами. Самый на вид обыкновенный человек. А когда стал он говорить — замерли все, боятся слово пропустить...» «А что он говорил?» «Эх, дочка, мала ты еще». «А про деревянную ногу он у тебя спрашивал?» «Да. Владимир Ильич посмотрел на мою деревяшку, когда я проходил по этому большому дому, и говорит: На войне потеряли ногу, товарищ? К сожалению, нет, говорю. У родного дяди-богатея еще мальчонкой в батраках был. Там на конной молотилке и осталась нога моя....»