Страница - 12

Шло время. Осени сменялись зимами, шумели над Уралом дожди и метели. И вот пришел тот роковой осенний день 1931 года, когда в последний раз простучала отцовская деревяшка по некрашеному полу. Негромко хлопнула входная дверь. А на следующий день обезумевшую от страшной вести мать соседки отливали водой. Сиротами остались четверо детей 

Со временем Лида все больше понимала, каким замечательным человеком был ее отец. Пролетарскую революцию он принял сразу и безоговорочно. Хороший оратор, он, хотя и был беспартийным, но вел большевистскую пропаганду в деревне, за что в гражданскую войну чуть не поплатился жизнью. И еще не раз жизнь его висела на волоске. Его хорошо знали во многих селах и деревнях Башкирии, уважали за смелость и справедливость.

По «мирскому приговору» он, инвалид, несмотря на неимоверные транспортные трудности и вполне реальную опасность попасть в лапы белобандитов, в 1919—20 годах дважды делегатом ездил в Москву на Всероссийские съезды Советов. Вернувшись, он с еще большим энтузиазмом взялся за общественные дела, за проведение аграрной политики партии на селе. Отец стал организатором первых товариществ по совместной обработке земли (ТОЗов). Не забыли кулаки, как, будучи председателем уездной земельной комиссии, отбирал он у них землю: в глухую осеннюю ночь расправились с ним.

В 17 лет стала Лидия Ильинична преподавателем химии и биологии. Первый день в школе... Разве его забудешь? Последние наставления старого директора сельской десятилетки все еще звучат в ушах: «Не забыла, с чего начинать? Сначала знакомишься с классом, а потом...» Голос тонет в малиновой трели звонка: пора на урок. Первый в жизни.

От учительской до класса — длинный коридор, а юной учительнице он кажется совсем коротким. И чем ближе дверь в класс, тем медленней идет она, с каждым шагом теряя остатки мужества. Но вот и класс. Тишина. Десятки пар глаз пристально смотрят на нее. Вылетели из головы все наставления. Лишь мучительно бьется мысль: «С чего начинать?» И вдруг с ужасом слышит свой голос: «Здравствуйте, дети! Я расскажу вам о школьном звонке. Он был сделан из валдайского колокольчика...»

Через год — воина. Сводки одну другой тревожнее приносило радио. После упорных боев оставлены Брест, Винница, Минск... Враг все дальше вторгался на нашу землю.

Появились первые беженцы, и среди них — дети, дети, дети... Один потерялся в дороге, другой не помнит родителей, третий и сам объяснить не может, как оказался на этой станции. В классах стало тесно: занимались вместе приезжие и местные ученики— башкиры, молдаване, украинцы, белорусы, русские.

Как исковеркала война мышление 11—12-летних детей! Лида почти дословно помнит ответы «довоенных» учеников на вопрос: «О чем ты мечтаешь?»

«В нашей школе на переменах будут давать мороженое».

«Я буду художником. На фарфоровом заводе. Вот я сижу, передо мной белая-белая чашка. У меня кисточка и яркие краски. Я нарисую на ней золотого петуха. На нем сидит мальчишка. Петух что-то кричит, мальчишка визжит, солнце улыбается. Из этой чашки будет пить чай какая-нибудь деревенская девчонка, вроде меня. А на другой чашке я нарисую красиоствольную сосну и ярко-зеленую березу, а между ними будет резвиться Конек-Горбунок».

«Когда мне будет 24 года, я буду геологом. Стану ездить в командировки, заведу большую собаку. Я буду искать нефть, потому что людям нефть нужнее золота. Так говорит моя мама. Я буду ходить по опасным Tpoпам, спать буду в палатке, переходить через горы. Я приеду из командировки домой, меня встретит мама. Собака ляжет на свой матрасик и будет есть мясо. А я лягу в постель и высплюсь».

А вот о чем мечтают дети, познавшие ужасы войны:

«Я обязательно убегу на фронт, найду фашиста, который бросил бомбу на наш поезд, и убью его».

«Я мечтаю стать изобретателем. Я сделаю машину, большую-большую, больше нашей деревня. Машина будет и летать, и ездить, и плавать. Фашисты ее будут бояться как огня. У нее будет много-много всяких пушек и бомб. Она перебьет всех фрицев и самого Гитлера».

«Когда я вырасту, война уже кончится. Я построю детский дом. В нем будут жить Оля, Таня, Люся. У них маму убило бомбой и им теперь жить негде. И еще другие беспризорники будут жить в этом красивом доме. А мальчики, чтоб больше не было войны, пойдут в Германию и перебьют всех фашистов».

Страшные, совсем не детские мечты и желания! А с фронтов вести все тревожнее. Невозможно было слышать, как фашисты стирают с лица земли наши города и села, мучают и убивают даже детей. Ненависть переполнила сердце Лиды. Нет, такое стерпеть нельзя. Где же выход? Старший брат Владимир, студент московского университета, еще в первые дни добровольцем ушел на фронт. Что ж, и ее место там. А к детям она вернется, когда фашистский сапог перестанет топтать нашу землю, когда смерть перестанет заглядывать в чистые детские глаза.

Несколько месяцев Лида, что называется, «без отрыва от производства» изучала мединицу.

Каждый вечер, мела ли поземка, щипал ли щеки мороз, после уроков спешила она в военкомат, где такие же, как она, девчонки, учились выносить «раненых» с «поля боя», делать перевязки, то есть учились тому, что положено знать и уметь военной медсестре.

...Звонко стучат колеса: За окнами вагона бушует весна. Березовые перелески еще прозрачны, ладошки листвы не закрывают дали. Пронзительно-яркий солнечный день напоен запахами оттаявшей земли, нежным ароматом распускающихся почек.

— Как вы думаете, девчата, куда мы едем?— крутит головой у раскрытого окна быстроглазая Маша Аева.-— Может, Москву увидим, а?

— А ты спроси у начальника поезда,— вполне серьезно советует Вера Масленникова.— Он тебе все в точности обскажет.

Все смеются: они уже знают, что о таких вещах спрашивать не принято.

На какой-то станции в вагон влетела Магира Зарипова с газетой в руках:

— Девчата! Вы сейчас услышите такое... такое...

Глотая слезы и отдельные слова, выхватывая куски из текста, она начала читать:

— Шестьсот семьдесят шесть человек нас было. Нет, больше. Это похоронено 676. Я вот на вечную муку жить осталась. А детишки мои в земле лежат.

Сеня — 12 лет.

Таня — 9 лет.

Маня — 7лет.

Шура.

Шуре было восемь месяцев. Шура была у меня на руках. И еще двое чужих детей держались за мою юбку в тот вечерний час, когда фашисты расстреливали и сжигали нашу деревню Брицаловичи, что в Осиповичском районе Белоруссии. Когда нас начали полосовать из пулеметов, то на меня упала Степиха. Большая была женщина, всю меня кровью залила. А когда я очнулась — кругом только мертвецы. И дети мои... мертвецы...

— Хватит! — разрыдалась Валя Белослутцева.— Н-не могу я слышать этого! Гады... гады... гады...— в исступлении стучала она кулаками по стене теплушки. Плакали и другие девчонки, не сдержалась и Лида. Она почувствовала, как тугой горячий комок подкатил к горлу, острая боль ненависти пронизала сердце. Плакал уже весь вагон.

— Да люди ли они, фашисты эти?— крикнул кто-то.

— Ничего, девочки, ничего,—успокаивала подруг Мадина Хасанова, вытирая свои слезы.— Они получат свое... они получат...

Когда успокоились девчата, Мадина вполголоса продекламировала :

Тот, поэт, врагов кто губит,

Чья родная правда мать, 

Кто людей, как братьев, любит

И готов за них страдать

— Знаете, девочки,— продолжала она,— я, кажется, только теперь познала всю глубину есенинской мысли, заложенной в этих четырех строчках. Ведь Есенин говорит здесь не только о поэтах, но и о всех тех, кто сейчас защищает нашу Родину, наш народ. А значит, и о нас.

Еще двое суток шел поезд к месту назначения. Ни шуток, ни смеху не было слышно, словно сразу повзрослели девчонки на десяток лет. Ехали молча, думая каждая о чем-то своем. В конце пути думы их подытожила Люда Атанова:

— Да, девочки... Ведь если только по одному пальцу ударить — все равно всей руке больно... Вот отец мой, когда уезжал на фронт, на прощанье так сказал: «Солнце уходит вечером, а утром возвращается. Не все фрицу веселиться, будет и на нашей улице праздник». И я верю, девочки: будет, обязательно будет!

Ночь черной шалью окутала землю. Ни огонька вокруг, ни искорки. Лишь впереди, за мостом, светлый фон полуночного неба исчертили какие-то крупные неровные зубцы да в воде широкой реки дрожат сонные бесчисленные звезды.

— Ой, девочки, такой широкой может быть только Волга!—почему-то шепотом «закричала» Галя Тетерюк, высунувшись в окно.

— Чует мое сердце, быть нам в Сталинграде!

Не ошиблась Галя. Не исполнилась мечта многих девчонок полюбоваться Москвой. Не исполнилась мечта сейчас, не суждено ей было исполниться для многих из них и в будущем: навсегда остались в земле сталинградской. Но это случится потом, через несколько месяцев.

А пока они обживали казармы близ тракторного завода. Потянулись напряженные дни учебы. Нескончаемые часы изнурительных занятий. Порой уставали так, что было не до ужина. Изучали материальную часть зенитных орудий, устройство прожекторов, учились стрелять, ползать по-пластунски, рыть окопы. Да мало ли что нужно знать и уметь полноправному бойцу-зенитчику! Да, на медсестер девушки спешно «переквалифицировались» в зенитчиц, в этом качестве они были сейчас нужнее.

Дело в том, что фронтовая обстановка все более усложнялась. В конце июня 1942 года противник прорвал оборону Брянского и Юго-Западного фронтов и силами 6-й армии настойчиво рвался в большую излучину Днепра, нацеливаясь на Сталинград. Враг имел значительный перевес в людях и боевой технике. Он не сомневался в победе. В штаб Паулюса был даже доставлен литнографический камень для печатания листовок о победе. На нем было выгравировано: «Сталинград пал!»

В эти дни, закончив курсы молодого бойца, Лида и другие будущие защитники Сталинграда приняли присягу на верность Родине. Не забудутся эти торжественные минуты. Застыл, не шелохнется солдатский строй. На его правом фланге под яркими лучами солнца полыхает багровым пламенем Боевое знамя части. Торжественно звучат слова командира полка подполковника Рутковского:

— ...Вам, бывшим сталеварам и хлеборобам, студентам и рабочим, Родина доверяет самое дорогое — свою жизнь...

И они поклялись быть стойкими и мужественными, честными и храбрыми, и если потребуется — погибнуть за Родину.

Они стоят на вершине Мамаева кургана. Сюда, цепляясь за редкие кустики шиповника и жесткие вихры седого ковыля, вслед за политруком Букаревым взобрались все бойцы батареи капитана Черного. Без приказа. По своему желанию. После принятия присяги политрук предложил: «Кто хочет посмотреть на Сталинград?» Пошли все.

Взобрались — и остановились, пораженные. Даже Кобрин словно онемел. И было от чего. Перед ними распахнулся такой простор, словно увидели они всю Россию, всю родную землю. Белокаменный город под нежно-зеленым шатром многочисленных садов и бульваров, которого они по существу еще и не видели, широкой лентой стелился по берегу широкой реки, теряясь в сизой дымке. Мощью и силой веяло от сдержанного, величавого, как сама Россия, течения Волги. По государству и река! Плыли в глубоком лазоревом небе лебединые стайки белогрудых облаков, а под ними, словно привязанный на ниточке, без устали пел свою неприхотливую песню жаворонок. На высоких трубах заводов, на разноцветных стенах домов, на глади воды у дальнего берега Волги,— всюду начинали сказочно цвести золотисто-румяные краски заката.

— Над берегами Волги прошли столетия русской истории,— тихо, словно боясь спугнуть тишину, заговорил политрук.— В ее верховьях зародилась Московская Русь. Ее берега слышали набатный звон Кузьмы Минина, клич Степана Разина, топот конницы Емельяна Пугачева. С высокого откоса под Симбирском Ленин увидел будущее России. На Волге в жестоких боях гражданской войны решалась судьба революции и Советского государства. Многие говорят, Волга — это главная улица России. И это верно. И эту главную улицу нашей Родины врагу мы не отдадим. Никогда!..

Послышалось шуршание земли. Кто-то вылез из траншеи и грузно зашагал по бурьяну. Открыв глаза, разглядела Лида квадратную фигуру Макарова: по-крестьянски заботливый, он и сейчас беспокоился о своих лошадях, укрытых в неглубокой лощинке в «тылах» батареи. В сгустившемся сумраке звезды стали еще ярче, еще отчетливее меняли свой цвет. Предрассветный холодок заставил Лиду с головой укрыться шинелью.

Сон не шел. Мысли незаметно переключились на недавнюю неожиданную встречу с Надей Беляевой и Раей Ахметовой. В одной теплушке ехали вместе до Сталинграда. Вместе учились на зенитчиков. Вскоре после принятия присяги они были отправлены куда-то на запад. И вот встреча.

— Лидка! Ты ли это! — тормошили они подругу.

— Ой, девчата, совсем задушите! Расскажите лучше, пришлось ли побывать в боях?

— А как же, Лидка! Ты ведь знаешь, что нас направили на Дон... Ой, что я болтаю, кто же это мог знать? Помнится, объявления не вывешивали! Ну вот, вечером прибыли мы на место, в отдельный зенитно-прожекторный батальон. Бойцы встретили нас приветливо, а вот лейтенант почему-то хмурился. Голос строгий, официальный. Сразу видно, что не очень-то доволен пополнением из семнадцати девчонок. Хмуро показал нам «хозяйство», отвел землянку. Только расположились, сапоги скинули — тревога. Боевая. Несколько самолетов рвались к Сталинграду. Ну, их не пропустили. Зашарили мы в небе прожекторами, засекли их. Тут зенитки заговорили. Немцы побросали бомбы куда попало, одна даже возле нас рванула, и утекли. Когда отбились от немцев, повеселевший лейтенант объявил перед строем: «Молодцы, девчата». А наутро начался яростный обстрел наших позиций. Немецкая артиллерия буквально неистовала.

— А дальше-то что было?

— Дальше, Лидуша, было еще жарче. Особенно у совхоза Котлубань и станции Качалинская. Наша задача была «подсвечивать» им ложную цель. Пусть бросают бомбы в пустое место...

— Но это все цветочки. А ягодки мы попробовали чуть позже,— перебивает Надя Раю.— Командир роты объявил построение и сообщил, что для выполнения очень важного задания нужны добровольцы. Их оказалось много. Тогда ротный отобрал пятерых прожектористов — сержанта Будишевского, шофера Ольшакова, Гатифу Зайдуллину и нас двоих...

— Это какую Гатифу?

— Да ты что, Лидка? Помнишь, как мы заявление в военкомат подавали? Помнишь, капитан с недоумением спросил Гатифу: «Постой-постой, как же так? Ты башкирка, знаем, что выросла в детдоме, а пишешь, что у тебя есть мать, да еще русская?» А умница Гатифа не растерялась: «Ну и что? Пусть я не помню свою мать. Но для всех нас матерью стала Россия!» Ну, вот: должны мы были занять позицию возле хутора Вертячего впереди передовых частей и ночью осветить лучами прожектора наступающие танки фашистов. Только прибыли к месту назначения — послышался гул моторов. И началось... Прожектор на машине. Обычно мы его во время работы скатываем на землю. А тут еле успевали менять позицию. Прямо с кузова на несколько секунд давали луч в сторону идущих на нас танков, затем быстро выключали прожектор и направляли его зеркало в зенит, чтоб не видно было красноты. Грузовик тут же делает рывок вперед или назад. В следующую секунду туда, где мы только что находились, тяжело плюхается снаряд, за ним другой, третий. Снова команда: «Луч!», затем: «Рубильник!»— и рывок в сторону. По освещенным танкам бьет артиллерия, потом к общему хору подключаются «катюши», и танковая атака врага снова сорвана! И так — до рассвета.

— Да, Лидуша,— тихо говорит Рая.— То была игра со смертью. Накрыли-таки нас немцы. Прожектор — вдребезги, достал осколок и сержанта. Вот мы и приехали за новой матчастью.

Милые, храбрые подружки. Помнится, на курсах медсестер мы порой спорили между собой по пустякам. Война же как будто рукой сняла все это. И не то, чтобы стали говорить друг другу слова поласковее. Нет. Пожалуй, даже сдержаннее стали в проявлении чувств. Но за этой сдержанностью чувствуется готовность каждой в любую минуту прийти на помощь подруге. Суровые испытания словно протянули от сердца к сердцу невидимые, но прочные нити. Да и не могло быть иначе. Когда матери грозит опасность — дети встают рядом. А все мы дочери одной матери, имя которой — Родина.

Милые, храбрые подружки! Где-то вы сейчас?..

...Словно пружиной подбросил зенитчиков тревожный сигнал« Воздух!» Ночь подошла к концу. Восточный край неба полыхал в огне: разгоралось утро — светлое, чистое. И жужжавший в вышине горбатый разведочный «Хейн-кель-126» так не вязался с мирной синевой родного неба, что Лида не поверила в реальность происходящего. «Сплю я, что ли?»

— Ровно черное бельмо на глазу младенца,— вернул ее к действительности спокойный голос Макарова.— Ишь как шнырит, стерва. Видать, засек. Теперь жди гостей.

Сделав еще несколько кругов над степью, «Хейнкель» потянул на запад.

— К орудиям!— выскочил из траншеи капитан Черный.— Приготовиться к отражению воздушной атаки!

Едва ресчехлили орудия, как на позиции зенитно-артиллерийского полка, стоявшего западнее Тракторного завода, враг обрушил шквал воздушных атак. Это был первый массированный налет фашистской авиации на Сталинград. В первую очередь враг стремился уничтожить заводы, работавшие на оборону. Но им мешали зенитчики. И немцы, не считаясь с потерями, всей мощью обрушились на них.

Густой и стремительный, как горный обвал, рев десятков пикировщиков ошеломил необстрелянных бойцов, как бы вдавил их в землю. Бомбы рвутся то поодиночке, то по нескольку сразу. Лиде кажется, что каждая летит прямо в нее. Солдаты глохнут, задыхаются в пыли. Пальцы невольно хватаются за что-то в поисках опоры. Разверзается земля от грозового урагана взрывов, и дергается, и стонет, и дрожит, отчаянно сопротивляясь страшной силе разрушения. Утро темнеет, будто на только что народившийся день внезапно надвинулсь ночь.

— К орудиям!— прорвался наконец сквозь грохот бомбежки разъяренный голос командира батареи. Размахивая наганом, он бесстрашно стоит под градом свистящих осколков.— Не праздновать труса! Огонь по врагу!— легко вгоняет в казенник ближайшей зенитки пудовый снаряд. Вместе с другими батарейцами вскакивает и Лида.. И вот снаряды один на другим понеслись в грохочущее небо.

Лида потеряла ощущение времени. Что сейчас? День? Вечер? Небо почернело от пыли и дыма. В бешеном хороводе перемешалось все: мелькают плоскости, фюзеляжи, круги пропеллеров, ненавистная свастика, черные капли отрывающихся бомб. Рябит в глазах от этой адской круговерти. Лида едва успевает выполнять команды. На языке военных она — наводчик на планшете, проще говоря первый номер орудийного расчета. От нее во многом зависит быстрота и меткость стрельбы. Ей уже некогда обращать внимание на истошный вой сыплющихся бомб, на смертельный свист осколков.

— Поддай, поддай парку!— как-то неестественно весело покрикивает подносчик снарядов Казанков, побывавший уже в боях под Москвой.—Устроим гадам нашу, русскую баньку! Держи-ка, Коля, чилижный веничек!— подает он заряжающему Кобрину очередной снаряд, и тут же хватается за голову. Между пальцами поползли алые струйки. Покачавшись, словно пьяный, он медленно повалился навзничь.

— Перевяжи, дочка!— крикнул Лиде Макаров, склонившись над Казанковым, но тут же выпрямляется:—Уже не надо...

Краем глаза заметила, как у второго орудия, словно споткувшись, упал старший лейтенант Фаткуллин. Разрывая трясущимися руками индивидуальный пакет, Лида бросилась к нему. Пульсирующая струя горячей крови брызжет откуда-то из-под ворота гимнастерки на его лицо, на «серебряные» волосы.

— Ничего... Вы будете жить... будете,— бормочет Лида, одной рукой зажимая крохотную ранку на шее, а другой обматывая шею бинтом. Но кровь прорывается, пульсирует все слабее и слабее.

— Буду жить... Буду... Назло фашистам! И буду бить их... колоть... резать...— все тише шелестят побелевшие губы. Прозрачные веки непрерывно вздрагивают, взгляд тухнет, остекленевшие глаза останавливаются.

Ошеломленная смертью человека, только что полного жизни, Лида не замечает поблизости рвущихся бомб, не слышит и крика комбата Черного: «К орудию, наводчик1 К орудию-ю!...» Лишь когда кто-то встряхнул ее, она вскочила и, не замечая опасности, прямо по открытому пространству бросилась к пушке. Сзади доносился бешеный окрик лейтенанта Труфанова:

— В траншею, дуреха! В транщею-ю!

Ожесточение боя все нарастает. Все новые армады

«юнкерсов», прикрытых «фоккевульфами» и «мессершмит-тами», выплывают из-за горизонта, обрушивая смертоносный груз на защитников города. Грохот растет и растёт, достигая невыносимой силы. От этой адской какофонии мутится в голове, тошнота подступает к горлу. Вот ухнуло совсем близко, рядом. Вырвалась из-под ног земля. Что-то тяжелое, многопудовое навалилось, раздавило, сплющило. Хочет Лида крикнуть — и не может. Поплыли перед глазами разноцветные круги, постепенно затухая...

— Братцы! Новое явление Христа народу! То бишь Марии Магдалины!— сквозь надоедливый звон в ушах донесся до Лиды насмешливо-радостный голос Кобрина.

— Заткнись, балаболка!—всерьез рассердился Макаров. И Лиде:

— Полежи еще чуток. Кости твои целые, а организма у тебя молодая. Оклемаешься.

А что со мной?

— Гля, братцы, она же как новорожденная! Не знает даже, что на том свете побывала! Если б не Запорожец, что откопал...

— Воздух-ух!— неожиданно высоким голосом прокричал дозорный.

— К орудиям!—раздается команда лейтенанта Труфанова.— Расчеты по местам! Заряжай!

С трудом поднявшись, бежит к пушке и Лида. Снаряды снова понеслись в изодранное в клочья, стонущее небо, снова вой самолетов и истошный визг бомб, снова грохот разрывов. Опять исчезло время.

Наконец, минутня передышка. Не узнать позиций зенитчиков, не похожа на себя и степь. Сколько охватывает взор в серой мути ни клочка ровной поверхности, все изрыто, взбудоражено, словно громадными оспинами покрылось лицо земли. То здесь, то там чадят остовы сбитых самолетов, валяются плоскости, пропеллеры, хвосты.

Пострадал и полк. Вон у разбитого ящика из-под снарядов неестественно подвернув голову, лежит Студент.

В первые же минуты боя унесли в тыл окровавленного командира третьего орудия. Не видно и комбата Черного.

— А где капитан?— оглядывается Лида.

— Эх, дочка,— вздыхает Макаров и кивает на ровик из-под снарядов, где офицерской шинелью угадываются очертания тела.— Вона где наш командир. Разом два осколка влепил ему немец в грудь да в ногу. Ясное дело, в медсанбат его надо было. А он уперся—и ни в какую. Да еще шутковать вздумал. Лежа, говорит, оно сподручнее командовать, в небе всех фрицев до единого видно.

И еще многих не досчитывалась Лида. Не знала она, конечно, что и в других батареях не лучше. Немало орудий вышло из строя, заметно поредели орудийные расчеты.

А с запада снова рев авиационных моторов, снова (в который уж раз!) бешеная атака озверевших фашистов. Они явно не ожидали такой живучести зенитчиков. Еще сотни бомб сброшено на орудия. Кажется, ничто живое не может уцелеть в этом огненном смерче. Но едва летчики брали курс на Тракторный завод, как тотчас же непреодолимая стена разрывов вставала перед самолетами. Истекавший кровью зенитный полк продолжал сражаться.

Отбит очередной налет. Едва видимое сквозь дым и пыль багровое солнце клонится к западу, словно стремится догнать и испепелить удирающих в ту же сторону фашистских стервятников.

Облегченно вздохнули бойцы, распрямили натруженные спины.

— Братцы! А не пора ли нам взяться за ложки? Объявляю бачковую тревогу! После такой работенки...— не успел отпустить очередную шутку неунывающий Кобрин, как с бруствера скатился дозорный:

— Т-т.. Танки-ки-и-и!

Смысл этой неожиданной вести будто штыком пронзил сознание бойцов.

— Не может быть! Так нельзя шутить!

Но было не до шуток! И без бинокля было видно, как в дымном чаду быстро катился рыжевато-серый косяк немецких танков.

Десятки громадин то ныряли в неглубокие лощины, то стремительно вылетали на гребни пологих холмов. Уже отчетливо слышался грохот их моторов и лязг гусениц.

При виде быстро надвигающейся стальной лавины дрогнули солдатские сердца. Это были первые вражеские танки, неожиданно появившиеся у стен Сталинграда. Некоторые батарейцы невольно подались назад.

— Ни шагу назад!— взлетел на бруствер политрук Букарев, заменивший тяжело раненого в обе ноги при последней бомбежке лейтенанта Труфанова, принявшего командование батареей после гибели капитана Черного.— Ни шагу! За нами Сталинград! Там тысячи женщин и детей. Не пропустим фашистов! За Волгой для нас земли нет!

Бойцы бросились к пушкам.

Приставив ладонь козырьком ко лбу, Макаров внимательно вгляделся во вражескую колонну:

— Старые знакомые, холера им в бок! Под Москвой такие же были, Т — 3. В лоб их не возьмешь. В борт или в гусеницу садить надо.

— Макаров, как со снарядами?—кричит Букарев, распределяя по орудиям немногочисленных батарейцев.

— На час работы, а то и меньше.

— Подготовь «карманную артиллерию» и «ликер!»— Так иногда называли гранаты и бутылки с зажигательной смесью.

Тем временем немецкая колонна развернулась веером по всему фронту полка. С брони танков, из кузовов автомашин посыпались автоматчики. Засверкали желтоватые вспышки: танки с ходу открыли бешеную стрельбу. В воздухе гремит и грохочет, стонет поднебесье, тяжелый железный гул ползет по земле.

Полк принял бой. Необычный бой. Противоречащий немецкой «логике». Они уже не раз кричали на весь мир, что-де русские воюют не по правилам «цивилизованных» людей. По их «просвещенному» мнению, дело зенитчиков— стрелять по самолетам. И только. А при виде танков, тем более немецких, следует тут же капитулировать. К тому же, если их видимо-невидимо.

Полк принял бой. Нет противотанковых пушек? Нет противотанковых ружей? Нет пехотного прикрытия? Что ж. Нет так нет! Будем обороняться сами. Так же, как солдаты 13-батареи 864-го зенитного артполка держали оборону в сорока километрах к северу от центра Москвы, на развилке Дмитровского и Рогачевского шоссе. Трое суток зенитчики прямой наводкой били по танкам, рвавшимся к Москве, и не пропустили их. (Подвиг зенитчиков не забыт. В этом месте сооружен теперь им памятник. На гранитном пьедестале—85-миллиметровое зенитное орудие и надпись: «Здесь был остановлен враг»).

Полк принял бой. Уцелевшие после бомбежки зенитки опустили свои длинные стволы и стали бить прямой наводкой по танкам.

О, как хотелось Лиде уложить побольше врагов! Как ненавидела она этих гадов, принесших столько слез и горя на нашу землю. Засучив рукава, как палачи, все ближе подступают они к позициям зенитчиков вслед за танками. И Лида слала в гущу фашистов снаряд за снарядом.

— Ага!—злорадно вскрикивал Кобрин, когда снаряд накрывал цель.— Не нравится? А мы еще гостинчика, еще...

Полк дрался до последнего снаряда, до последнего человека. Одна за другой выходили из строя зенитки, падали и уже не поднимались люди. Раненые не покидали поля боя, дрались до конца. От прямого попадания снаряда погиб расчет третьего орудия вместе с политруком Букаревым, заменившим раненого наводчика. (Чуть позже в рукопашной схватке с вражескими автоматчиками на другой батарее погиб и командир полка подполковник Рутковский). Но и врагу не поздоровилось. Каждый метр продвижения стоил гитлеровцам огромных потерь. Факелами горели грузовики и танки, плыли над степью черные шлейфы дыма. Сотни трупов в мышиного цвета мундирах устлали исковерканную землю. Но враг продолжал надвигаться на зенитчиков, а их оставалось все меньше и меньше, таяли боеприпасы. До танков уже 300 метров, 200...

— Макаров!—кричит Кобрин.— Макаров, снаряды. Скорей!

— Нема снарядов!— кажется, в первый раз в полный голос закричал он.— Нема! Держи грана... И не договорил: большой осколок снаряда наискось разворотил ему грудь. «А шарф-то я так и не успела вернуть ему»,— с горечью подумала Лида.

Много разных событий было у каждого фронтовика. О многих славных делах могут они рассказать. Однако, неумолимое время делает свое дело и многие вещи сглаживаются в памяти. И все же бывают такие события, которые никакое время не способно стереть из памяти.

Никогда не забудет Лида Манжосина, как прямо на ее орудие, ставшее таким беспомощным без снарядов, мчалось стальное чудовище, изрыгая раскаленный металл. А у нее только бутылка с зажигательной смесью. Все ближе приземистая круглая башня с хищно вытянутым орудийным стволом, бешено мелькают отполированные до блеска траки широких гусениц. Страхом сковало сердце. Не видно никого из своих. Краем глаза заметила, как выглянул из окопа с гранатой в руке Коля Кобрин, размахнулся —- и упал, прошитый автоматной очередью. Обожгла страшная мысль: «Одна! Совсем одна!» Какой-то внутренний голос твepдит: «Бросай бутылку... Бросай! Скорее!» Но искусанные в кровь губы упрямо шепчут:

— Рано... подожди... еще немного.. еще чуть-чуть... бить — так наверняка!

Подпустив танк поблйже, метнула бутылку. По серопятнистому телу машины побежали язычки дымного пламени. В тот же миг будто само небо обрушилось ей на голову — рядом разорвался снаряд.

Оглушенная взрывом, она не скоро пришла в себя. Над обугленными траншеями плыл густой смрад, першило в горле от сладковато-едкой изгари тротила. Во рту, в ушах песок, болезненно ноет, словно избитое, тело.

В первый момент поразила Аиду звенящая, непривычная тишина: ни рева моторов, ни выстрелов. Неужели яростный вой пикировщиков, страшная атака фашистских танков, гром рвущихся бомб и снарядов — это только кошмарный сон? Не в силах поднять отяжелевшие веки, она стала напряженно вслушиваться. Постепенно звон в голове затих. К своему ужасу услышала брань немецких солдат. Резанула сознание страшная мысль: неужели немецкие танки прорвались к Сталинграду? Неужели смерть товарищей, гибель полка были напрасной жертвой и зубастые гусеницы бронированных чудовищ уже терзают улицы города? И как же все-таки враг оказался под Сталинградом? Ведь так скоро его никто не ждал!

(Этому событию в истории Великой Отечественной войны Маршал Советского Союза Г. К. Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления» посвятил несколько строк: «... 24 августа часть сил 14-го танкового корпуса противника перешла в наступление в направлении Тракторного завода, но безуспешно». Произошло это так. В то утро немецкие танки внезапным мощным ударом прорвали оборону в районе хутора Вертячего и устремились к Сталинграду, надеясь с ходу ворваться на его северную окраину и пробиться к Волге. На их пути встали зенитчики 1077 полка, сумевшие нанести врагу большой урон, ослабить его пробивную мощь. Ценой своей жизни советские бойцы задержали гитлеровцев на те несколько драгоценных часов, которых хватило для организации отпора врагу.. И когда уцелевшие танки ринулись к корпусам завода, считая его легкой добычей, они ‘напоролись на прочную оборону. Танки, которые стояли на конвейере, успели вступить в бой. В этот день с завода навстречу нежданному врагу ушло 1200 комсомольцев и молодых рабочих. Прямо в цехах они получали винтовки, пулеметы, гранаты. Первыми пошли в бой секретарь Тракторозаводского райкома комсомола Супоницкий, секретари цеховых комитетов комсомола Володин, Дегтярев, Ермоленко, Красноглазое. Они показали товарищам по оружию примеры стойкости и мужества. Тяжело раненые, Володин и Дегтярев отказались уйти с поля боя и сражались до последнего дыхания.

Враг не прошел.

Об этих событиях Лида узнает впоследствии, а пока...

С трудом открыв глаза, совсем рядом увидела она... малюсенький кустик васильков. Цветы гордо держали свои нежные головки на суховатых стебельках, покрытых серым пушистым войлочном, бесстрашно глядя на горевшую бронированную махину, едва не раздавившую их своими безжалостными гусеницами. Пораженная, долго смотрела Лида на узкие сбежистые листочки, похожие на крошечные вес-лица, на веером разлетевшиеся зубчатые лазоревые лепестки,— и не верила глазам своим. Цветы? Здесь? На этой выжженной огнем войны земле, истерзанной траками гусениц, сплошь перепаханной бомбами и снарядами? И они выжили?! Значит, жизнь уничтожить нельзя. Она сильнее смерти!

И этот крохотный, но такой стойкий островок жизни в необъятном море воины напомнил ей такой же погожий день, свой первый робкий шаг в класс и букет полевых цветов на столе...

Опять доносится немецкая речь, изредка трещат автоматы: это фашисты с подбитых машин добивают раненых батарейцев.

Тяжелые кованые сапоги загрохотали у самой головы. Немцы приостановились.

Противный холодок пополз по спине. «Сейчас... Вот сейчас грохнет автоматная очередь... Все... Конец!»

— Er atmet, ег lebt doch. (Он дышит, живой),— поняла Лида, затаив дыхание. Резкий удар сапога по голове и команда:

— Aufstehen! Вставайт!

«Только не вскрикнуть... Только не застонать...»— изо всех сил старается ничем не выдать боли контуженный солдат.— «Вот сейчас выстрелит... Неужели выстрелит?..»— словно птица в силке бьется страшная мысль.

Не выстрелил немец. Пнув для верности Лиду еще раз, он что-то буркнул другому фашисту — и оба лениво двинулись прочь. Видимо, не отнесли они Лиду к числу живых.

Едва скрылись немцы — заплакала Лида. Как ни старалась — не смогла сдержать слез, слез боли и унижения. Слезы капали прямо на иссушенную зноем желтоватую землю, не касаясь щек. Лида лежала вниз лицом под глыбой земли, не в силах пошевелить даже руками. Лишь по-мальчишечьи стриженный затылок выглядывал из окопа. «Не плачь, солдат, ты молодец. Глупо было бы погибнуть, не имея возможности хотя бы плюнуть в ненавистные рожи,— услышала Лида какой-то внутренний голос.— Но духом не падай, не позорь отца своего. Он никогда не терял мужества. Даже в те страшные двое суток, когда боролся со смертью после того, как озверевшие кулаки бросили его под колеса проходящего поезда. Даже тогда!» «А все-таки он один раз плакал. Мне мама говорила,»— мысленно возразила Лида. «Да, верно. Но в тот день плакал не только твой отец. Плакали многие. Ведь в тот день умер Ленин... И ты лучше не возражай, а подумай, как выбраться к своим, И тогда ты отомстишь фашистам за все».

Открыв заплаканные глаза и чуть повернув голову, опять увидела Лида тот же кустик васильков. Под порывами знойного ветра они изгибаются дугой, бьются нежными головками о край большого зазубренного осколка. Кажется, вот-вот хрустнут их сухие стебельки. Но нет! После каждой атаки свирепого «афганца» цветы упрямо выпрямляются, словно подбадривают полуживого, засыпанного землей солдата: «Не дрейфь, дружище! Выстоим!» Не этот ли голос только что слышала она?

Стараясь не привлечь внимания немцев, Лида с трудом, постепенно высвободила руки, слегка раскачала телом землю. Теперь она могла в любой подходящий момент «выдернуть» свое тело из земли.

Как медленно идет время. Словно уснули минуты, по капле сочатся секунды. Капли... Хоть бы каплю воды! Мучительно хочется пить. Палящая жажда заглушает даже чувство голода, хотя последний раз она ела, кажется еще позавчера.

 Солнце! Как это она раньше не замечала, каким разным оно бывает. Вернее, не то, чтобы не замечала, скорее, не очень ощущала. Теперь же она точно может сказать, что оно бывает то ласковое, как материнские руки, то жесткое и злое, ни с чем не сравнимое. Сегодня его худшие качества Лида испытала на себе в полной мере. Раскаленный слиток висит уже низко над горизонтом, но лучи жалят так же немилосердно, как и час, и три часа назад. Ну, уходи же, солнце, уходи скорее!

С заходом солнца надвинулась пыльная буря. Словно сама природа шла на выручку попавшей в беду девушке. Огромная пепельно-черная туча выползла из-за потемневшего горизонта, быстро вскарабкалась на небо, съедая одну за другой только что появившиеся робкие звезды. Ураганный ветер погнал по степи сухие шары перекатиполя, вздымая тучи горячей пыли. Словно очереди трассирующих пуль прорезают тучу во всех направлениях зигзаги молний. Мутная мгла поглотила все вокруг.

Долго грохотала разъяренная стихия. Раздирая в кровь локти и колени, Лида по-пластунски преодолела опасный участок и вышла к своим.

Всю войну она была на фронте. Впереди были еще 162 дня героической обороны Сталинграда и разгром 330-тысячной армии Паулюса. (Трудно было расставаться со Сталинградом. Лида уходила из города, в котором не было ни одного целого дома, ни одного заводского корпуса, ни одного живого дерева. Лишь снежные бугры прикрывали обломки. С болью в сердце прощалась она с теми, кто навеки остался в этой земле, кто грудью своей заслонил Отчизну. «Ни шагу назад!» означало теперь идти вперед, на запад. И она пошла.) Впереди были бои за Харьков и Киев, сражения в Молдавии и Румынии. День Победы старшина Манжосина встретила в Болгарии, а заплаканные, радостные глаза матери Феодосии Ильиничны увидела лишь после демобилизации.

Не меркнет на Мамаевом кургане неугасимый, Вечный Огонь Славы. Знак глубочайшей благодарности советских людей и всего миролюбивого человечества доблестным защитникам Сталинграда.