Бет - 8

 О ДРУЗЬЯХ, ТОВАРИЩАХ

Как-то уж сложилось, что день Победы последние годы мы отмечаем в полевых условиях у себя на даче. Мы — это я и мой коллега по «даче». Слово «дача» не случайно взято в кавычки. Двое одиноких и довольно занятых мужчин решили совместными усилиями вырастить сад, чтобы иметь укромный уголок «вдали от шума городского». В результате их спорадических усилий на отведенном им участке по-прежнему буйствуют обильные травы да лишь кое-где проглядывают хилые саженцы деревьев, которые почему-то приходится каждую весну сажать заново.

Зато предметом их гордости являются четыре далеко не мощных столба, на которых величественно красуется шиферная крыша, способная защитить, если уж не от дождя, то от горного солнца, наверняка. Отсутствие стен у этого сооружения нисколько их не смущает, хотя бы потому, что возведение последних в принципе все же предусмотрено в каком-то неопределенном будущем, а с другой стороны они не закрывают обзор окружающей местности. И, сидя под крышей, за вкопанным в землю столом, можно полностью отдаваться созерцанию величественных гор и очертанию раскинувшегося внизу города. Да к тому же, глубокая, почти вакуумная тишина и чистый горный воздух, как нельзя лучше, способствуют размышлению.

Вот и на этот раз, взвалив на плечи походные рюкзаки и очередную партию новых саженцев, мы по ущелью направились на свою верхотуру с твердым намерением не только отметить праздник, но и решительным образом навести порядок на вверенном нам земельном участке, выкорчевав с корнем сухостой прошлогоднего бурьяна. Но, как говорится в народе: «Благими намерениями дорога в ад устлана». Добравшись до своей «крыши» и усевшись передохнуть за вкопанный под нею стол, мы как-то незаметно предались воспоминаниям, оставив на время мысль о корчевке бурьяна. Поверьте, в такой день двум бывшим фронтовикам есть о чем вспомнить.

Погода стояла изумительная, солнечная и ясная, как в тот майский день в далеком 1945 году. Раскинувшийся внизу город, четко просматривался в прозрачном весеннем воздухе.

— Посмотри, Николай левее телевизионной вышки,— вдруг проговорил мой компаньон,— там на углу улиц Туле-баева и Калинина стоит дом, мне кажется, я даже отсюда его вижу — задумчиво продолжает он, указывая рукой направление.— В нем живет одна очень хорошая семья. Когда изредка я у них появляюсь, во мне возникает такое ощущение будто бы я вновь вернулся к своей юности.

— Конечно, старая любовь не ржавеет, наверняка какая-нибудь «девочка в платьице белом»,— безапелляционно попытался я сострить, с аппетитом разгрызая огурец.

— Нет,—серьезно ответил он не приняв шутки.— Там живет Пильгук с женой. Он пенсионер, но до сих пор читает лекции в партшколе.

— Яков Ефремович? Ведь я слушал его лекции. Питомцу партшколы о нем говорить не нужно. Погоди? Ты ведь в Алмаатинской партшколе не учился. Какое же отношение он имеет к твоей юности?

— К фронтовой,— негромко уточнил мой друг.

— Тем более!—возразил я. Что-то ты того... Насколько мне известно, ты вырос во Владивостоке, а Яков Ефремович коренной казахстанец. Когда он воевал в гражданскую нас еще на свете не было. В Отечественную ты был на западных фронтах, а он секретарем обкома партии в Казахстане...

— У них в столовой,— не обращая внимания на мои слова, продолжал он,— висит портрет их старшего сына Кузьмы,— и подумав добавил — Яковлевича... Для нас с ним война началась с авиационного училища. Время было сам знаешь какое. Самолетов еще не хватало и многие курсанты направлялись на фронт прямо в стрелковые части. Мы оба Попали в один расчет гаубичной батареи гвардейского артполка,— компаньон мой на минуту умолк, раскуривая погасшую сигарету.

— Оттуда нас перевели в связь, а затем в разведроту 9-гвардейской стрелковой дивизии... Мы с ним на фронте день за днем рядом больше года были. А ведь год фронтовой с обычным не сравнишь...

Забыв о сигарете, он задумчиво, невидящим взглядом смотрел на далекий город, но чувствовалось, что видел он совсем не то.

— Кузьма на том портрете как живой. Голова слегка повернута и, когда я смотрю на него, мне так и кажется, что сейчас он крикнет: «Генка! Я там забыл вещмешок с дисками. Подхвати его,— и обязательно добавит.— Пожалуйста».

Удивительно, но он постоянно что-нибудь забывал. Растяпой он не был. По характеру — уравновешен и исполнителен. Не щеголь, но всегда аккуратен и подтянут. Но эта постоянная его забывчивость по мелочам превратилась даже в предмет шуток его товарищей. И причиной тому, вероятно, была его систематическая задумчивость, какая-то отрешенность от мира сего. Нет, нет не подумай, что это был витающий в облаках идеалист и беспочвенный фантазер. Далеко нет. Самый настоящий реалист. В трудную минуту он был находчив и изобретателен. И мысли его были земные, но... далеко не военные. То вдруг заговорит о каких-то исторических аналогиях, или в самый, казалось бы, неподходящий момент попытается втянуть в разговор о нюансах психологических отношений людей. Я уверен, что на армейскую службу он смотрел не больше, как на неизбежно необходимую в жизни помеху, а война была для него общенародной бедой, в стороне от которой он не мог себя даже представить. Но доживи он до наших дней быть бы ему ученым.

Ну, а в то время его рассеянность порой доходила до курьезов. Однажды наша дивизия совершала длительный переход с одного участка фронта на другой. В погожий день наша батарея остановилась на привал в одной из деревень. Кузьме, по очередному наряду, выпало пасти батарейных лошадей. Он выгнал их на околицу, сел в тень под деревом и отдался своим размышлениям. Вдруг деревню всполошили женские истерические крики. Оказывается лошади разбрелись по огородам. На ту беду через деревню проезжал начальник артиллерии дивизии. Он тут же «наградил» Кузьму пятью сутками гауптвахты. Посмеялись мы тогда над пастушескими талантами Кузьмы и забыли. Какая на фронте гауптвахта? Так себе символическое наказание. А начальник артиллерии оказалось не забыл и проверил исполнение своего распоряжения. Делать нечего — приказ есть приказ. Вырыли ровик в длину человека, постелили на дно сена, накрыли его плащпалаткой и посадили туда Кузьму. А меня, как часового, поставили его охранять. Сверху дождик моросит. Кузьма знай себе похрапывает в ровике на сене, а я хожу под дождем с карабином на плече вокруг ровика и чертыхаюсь. Правда, сидеть ему пришлось на этой импровизированной гауптвахте всего несколько часов. Новый приказ на марш пришел...

Последнюю фразу мой напарник проговорил уже на ходу, направляясь к туристкой спиртовке, на которой забулькал кипяток в консервной банке. Размеренным движением он высыпал в нее из распечатанной пачки немного чая и захватив плоскогубцами за край, осторожно вернувшись к столу, разлил ее содержимое по кружкам, при этом чему-то про себя улыбаясь.

— О чем ты,—не удержался я, желая услышать продолжение заинтересовавшего меня рассказа.

— Да, о том же, о Кузьме. Знаешь, в бою и на задании он был не из трусливого десятка, но стоило ему столкнуться с женщиной, как он буквально терял дар речи. Помню, мы с ним тогда были уже в разведроте. Дивизия стояла в обороне. Задания поступали редко. Солдаты отсыпались про запас, а противник, скорее для порядка, методически постреливал из артиллерии.

Осенние лучи солнца, как обычно, жиденькие, но мы наслаждаясь ими сидели у входа в блиндаж и просматривали только что доставленные свежие газеты. Вычитав о новых фактах злодеяний фашистов, он искренне высказывал свое негодование, ничего не замечая вокруг. В душе соглашаясь с ним, я глазами следил за девушкой из санчасти, пересекавшей поляну. Валявшиеся у блиндажей солдаты, как по команде поворачивали головы в ее сторону, и те что помоложе шутливо выкрикивали: «Воздух!»— пригибая головы к земле.

Сам знаешь, удовольствие видеть женщину в расположении части для фронтовиков было столь редко, что грех не простить эту грубую солдатскую остроту. Девушка видно это понимала, а может быть, привыкла к подобным вещам, и продолжала идти не обращая внимания на выкрики, с достоинством держа головку.

Внезапный свист снарядов мгновенно разрушил эту мирную идиллию. Солдаты горохом посыпались в укрытия. Падая в ровик, я успел еще заметить, как девушка странно Повалилась на бок. Вероятно, это заметил и Кузьма, потому что, не дожидаясь окончания обстрела, он выскочил из укрытия и побежал к ней. Подняв на руки, он принес ее к блиндажу и осторожно положил на землю у входа. Она была жива, но без сознания. На правой стороне ее высокой груди расплывалось темное пятно. Окружившие их солдаты, каждый по-своему, пытался помочь ему. Один подсовывал ей под голову шинель, другой выпрямил подвернувшуюся руку. Кто-то стал брызгать водой из фляги на ее лицо. Чьи-то руки совали Кузьме сразу несколько индивидуальных пакетов. А он же в полном бездействии стоял около нее на коленях, в упор рассматривая расползающееся на гимнастерке пятно. Пожилой солдат возмутился: «Чего смотришь, человек кровью исходит, перевязывай».

— Так... женщина...— растерянно ответил Кузьма. Солдат видно правильно понял его состояние, и скомандовав всем разойтись, сам принялся за перевязку.

Веришь, когда я вспоминаю о Кузьме у меня обязательно всплывает в памяти этот эпизод и его фраза со всеми ее оттенками в его интонации. И порой мне даже кажется, что эта фраза как нельзя полнее, характеризует не только Кузьму, но и всех нас — его ровесников.

Говорят, война ожесточает человека. С этим нельзя не согласиться. И все же жестокость жестокости рознь. Если человек воспитан на гуманных принципах, его жестокость вызывается лишь необходимостью обстоятельств. А мы ведь были советскими людьми. Нам тогда было по восемнадцать и в жизни мы фактически были зелеными юнцами, хотя в душе и не считали себя таковыми. И на то у нас было право, данное войной, которая лишила нас юности, но не дала умудренной жизнью зрелости. Ведь для этого нужны годы и годы, а весь наш жизненный опыт сводился тогда к умению воевать. Война приучила нас к риску и смирила с мыслью о возможной личной смерти. Но она не могла дать нам многогранное понимание жизни, как не могла и заглушить в нас любовь к ней. Не в ее правилах было учить нас ценить жизнь, но и не в ее силах было уничтожить в нас тягу к прекрасному...

Нужно отдать должное моему напарнику, когда он в ударе, то рассказы его приобретают художественную образность. В тот день все его дальнейшие воспоминания прямо или вскользь, относились к памяти погибших фронтовых друзей-товарищей. Придя домой, я под впечатлением услышанного, постарался записать нашу беседу, в виде коротких эпизодов, от лица рассказчика-очевидца и непосредственного участника описываемых событий. Фактически мне оставалось лишь систематизировать услышанное.

ПОЗЫВНОЙ: «ОЗЕРО»

С трудом переставляя ноги, как в полусне, он бредет по пояс в воде, одной рукой перебирая кабель, другой — раздвигая камыш. Где-то здесь только что разорвался снаряд. Вот и конец провода. Опустившись в воду, шарит по дну в поисках второго. То справа, то слева, впереди, сзади ритмично взметаются фонтаны воды и грязи. Немец методично обстреливает камышовые заросли.

Перед рассветом один из наших батальонов внезапно форсировал километровой ширины мелководную протоку между двумя большими озерами и захватил плацдарм в; тылу немецкой обороны. Обеспечивая связь с ним, он бродит по воде вдоль линии вот уже несколько часов.

Вначале их было трое. Илья Огородников лежит на дне протоки. Раненого осколком в грудь Биянова Кузьма недавно отнес на берег. А немец все бьет и укрыться от осколков негде: на дно не ляжешь. «Один. Ранен, захлебнусь»,— назойливо стучит мысль у него в голове. Закоченевшее тело уже не ощущает холода весенней воды. Трудно двигать руками и ногами.

Но вот найден провод, концы зачищены зубами, скручены, аппарат подключен, и сразу голос начальника штаба:

— Черт взял бы этих связистов. Не могут нормальной связи обеспечить. Видно, как кроты в ровиках отсиживаются... кричит он. «Тебя в этот ровик,— невольно проносится у него в голове,— сам-то из блиндажа вылазишь, когда до ветра прижмет».

— Так ты понял меня, Иванченко?—продолжает бубнить трубка.— Накрывай столы. Жди в гости родню с племянниками. Сигарет можем подбросить сколько угодно.

«Значит, завтра наступление,— механически расшифровывает он текст.— Ночью на плацдарм перебирается вся дивизия с представителями приданных частей».

Пронзительный свист. Разрыв. Вода с грязью покрывает с головой. Отфыркивается. «Не мой»,— отмечает про себя.

— «Озеро! Озеро»,— повторяет позывные командир взвода связи. Откликивается.

— Жив, Кузьма?—доносится обрадованный голос.— Потерпи еще. Пока некем сменить. Готовим вторую нитку. Длиннее будет, но надеж...

Опять порыв. Бредет, увязая в тине. Связывает. Прослушивает. Снова и снова бредет. То и дело обливает сверху фонтаном грязи или проваливаясь в ямы, погружается в воду с головой. Взад-вперед, взад-вперед. «Ранит, захлебнусь. Камыш не удержит»,— назойливо стучит в голове. Свист. Фонтан. Взад-вперед. Дробь выбивает зубы. «Ничего, потерпи, все плохое не вечно»,— успокаивает себя.

Да, плохое не вечно. Сидит Кузьма уже на КП, уютно устроившись у железной печки. С помощью бинта приспособил на голове телефонную трубку и не спеша закусывая кашей двойную порцию водки, рассказывает мне о своей одисее на озере.

Но вот он подул несколько раз в микрофон и насторожился... Порыв. По звуку где-то рядом. Вскакивает и — стрелой из блиндажа. В сотне метров от КП на склоне к противнику свежая воронка. Вскочив в нее, связывает концы. Свист — разрыв. Перебегает в новую воронку и опять связывает. «Что за чертовщина, опять рядом разрыв. Никак, по мне из орудия стреляют. Не много ли чести?»— проносится мысль и тут же охватывает азарт. Здесь не протока. Сухая земля. Знает, дважды подряд в одно место из того же орудия попасть невозможно. «Давай посоревнуемся»,— мелькает шальная мысль. Ждет следующего разрыва и быстро перескакивает в свежую воронку. Минут двадцать длился этот своеобразный поединок, пока немцу не надоела бесполезная затея. Убедившись, что дуэль окончена и связь восстановлена, Кузьма возвращается в блиндаж и спокойно усаживается доедать кашу.

Я вскоре замечаю, что офицеры с любопытством посматривают в его сторону.

— Ловко, сержант, ты сыграл мышку и обвел кота,— наконец, внес ясность начальник разведки. Что думаешь насчет перехода в разведроту?

Не отрывая ложку от рта Кузьма кивнул головой в знак согласия, а немного позднее, не удержавшись, шепотом сострил мне на ухо.

— Оказывается, на глазах у начальства и незначительный случай может обернуться авторитетом смельчака.

Таков уж был он по натуре.