Страница - 45

Глава седьмая

«Горе как рана: одна затягивается бесследно, другая хоть и рубцуется, но болит»,— сказал кто-то.

Сегодня Аскар вновь вспоминал эти слова. Да, раны его еще болят. Вот сказал он о сорок втором годе, и опять заныло сердце. В 1942 году попал в плен — какая про­стая фраза, а подумать, сколько в ней страданий. Сколь­ко мук он пережил за это время. Казалось, они должны были убить его... А он все пережил и вернулся домой. Но покоя все-таки нет.

Он попрощался с Серегиным и быстро пошел к дому.

Когда открыл калитку, сзади подкатил и остановился грузовой автомобиль. Не успел он подумать о том, к ко­му же это приехали, как из кабины выпрыгнула Дамеш и бросилась к нему. ,

— Дядюшка, дорогой,— крикнула она,— это пианино нам привезли! Помнишь, я тебе говорила, что купила? Два месяца ждала из Ленинграда.

-— Ну, поздравляю,— Аскар обнял Дамеш и поцело­вал.— Значит, по вечерам будем слушать музыку. Как ты его только сгружать будешь?

— Да очень просто, отвалим борт машины и спустим по доскам.

— Это-то понятно, что по доскам...

Аскар посмотрел на машину и на минуту задумался. Потом быстро скинул пиджак.

      — Ну, где твои доски? Давай их сюда,— сказал он.

Из дому деловито вышел Иван Иванович и остано­вился на пороге. Он поглядел на Аскара, на шофера, на подсобного рабочего, сидевшего на борту, и расхохо­тался.

— Столько народу, и не можете сгрузить одно пиани­но. Эх вы, удальцы!— сказал он.— А что, если я один его сниму и перенесу в комнату, что тогда будет?

— Не осилишь, дед,— сказал шофер.

— Ради бога! — испуганно воскликнула Дамеш — У вас ведь больная нога. Упадете — и себя искалечите, и пианино попортите.

— В самом деле, папа, не надо,— робко попросила Лида,— сейчас еще подойдут мужчины.

Старик молодцевато потер руки и спрыгнул со ступе­нек на землю.

— А ну, отойди, не мешай,— сказал он, отодвинув • шофера.

— Ну и старичок! — сказал шофер восхищенно.— Плечо как железо. А ведь, наверно, на пенсии?

Старик повернулся к нему и расправил грудь.

— А ты пощупай мускулы,— крикнул он задорно и согнул руку.— Дави, дави, не бойся! Вот то-то! Я ведь бывший грузчик... Бывало, навалят тебе на спину ящики и ничего — идешь, тащишь, только покрякиваешь. А по­ложишь на весы — пятнадцать пудов! Давай сюда эту штуку. Подталкивайте, подталкивайте ее поближе! Мне только одно плечо подставить, а там...

Тут Аскар увидел, что шофер и рабочий уперлись и ящик и толкают его обеими руками к борту.

Старик ждал, согнувшись, и подставлял плечо.

— Иван Иванович! — крикнул Аскар, бросаясь к не­му.— Ведь останешься на месте, а мне отвечать придет­ся— я же врач. Қак же я могу это допустить? Ты что, хочешь, чтобы меня по судам затаскали?

— Отойди! — крикнул старик и отмахнулся от Аска­ра огромной желтой ладонью.— Я свою силу хочу прове­рить! Если одолею этот ящик, то еще двадцать лет про­живу. Эй! — обернулся он к шоферу.— Что ты заснул, что ли? Подгоняй, подгоняй его на край! Не бойся, не разобьется.       .

Ящик медленно, под согласными усилиями несколь­ких рук,сползал к борту.

— Ну, поддай еще.

 Старик обхватил ящик одной рукой, поставил его между лопатками, пригнулся к земле, сделал шаг, дру­гой — тут колени его дрогнули, и он начал опускаться на землю.

К нему бросились с разных сторон, но он только крикнул:

— Не трогайте.

И, согнувшись почти до самой земли, прошел еще не­сколько шагов. Теперь около ворот собрались соседи, прохожие, мальчишки. Все они смотрели на старика, за­таив дыхание, ждали.

Старик сделал еще несколько шагов, потом задер­жался на секунду, быстро шагнул в сторону и вдруг на­чал оседать.

— Папа! — отчаянно крикнула Лида.

Но Аскар, который был все время настороже, успел предупредить катастрофу. Он крикнул шоферу:

— Держи другой край.

Аскар подсунул доску между спиной старика и ящи­ком, а другой конец ее занес на борт машины. Тут подбе­жали Лида и Дамеш и тоже поддержали доску. Груз больше не давил старика, но колени его дрогнули, и он тяжело сел на землю.

— Нет, не судьба,— сказал он хрипло.— Значит, я уже свое отработал...

Ящик опустили на землю, а Аскар наклонился к ста­рику и пощупал пульс.

— Не трогай,— поморщился старик.— Что тут уж трогать. Со старостью не поспоришь! Ты ей свое, а она свое твердит... И сколько ты ей не доказывай, а все равно она правее тебя будет. Помогите-ка, я встану.

Аскар протянул ему руку. Старик попытался припод­няться, но только качнулся и снова сел на траву.

— Ну вот видишь, никак! — сказал он, скорбно улы­баясь.— А знаешь, я когда-то это пианино не то что под­нять, а сам сделать хотел. Был у меня такой дружок Во­лодька Богаев. Вот мы с ним и задумали это дело. Все чертежи достали. Полгода работали, столько досок пе­репортили — страсть! И ничего не получилось! Вот! — он поднял правую руку.— Видишь, половины большого пальца нет? Это я топором снес, когда работал. Вот так, дорогой, и вышло, что мечтал я быть музыкальным ма­стером, а сделался рабочим. Хотел делать рояли, а приш­лось их на спине таскать. А сейчас и таскать не могу, Значит, конец.

Аскар прошел в свою комнату и лег: сегодняшний нелепый случай с роялем объяснил ему многое. Рань­ше — что греха таить — он считал старика болтуном, старым бахвалом. Все «я» да «я», а что «я» из себя пред­ставляет, никому не известно. Сегодня Аскар понял, что старик по-настоящему страдает. Ему бы по его характеру горы ворочать, рояли на спине таскать, земные недра выворачивать, а вместо этого приходится по целым дням сидеть на скамеечке под пыльной сиренью, вспоминая старину и свою былую славу. И рядом с ним, на той же самой скамеечке, сидит его друг по несчастью Аскар Са- гатов. Так они и коротают свои дни: казах и русский, врач и грузчик, обоим им нелегко, и оба понимают друг друга с полуслова.

Да, люди сейчас научились понимать друг друга...

В соседней комнате Дамеш заиграла на рояле. Аскар прислушался: она играла Грига. Тот самый ноктюрн, ко­торый любила и хорошо исполняла Айша. Аскар закрыл лицо и лежал неподвижно.

Потом, после обеда, когда они еще сидели за столом, Аскар спросил Дамеш:

- Дамешжан, а где работает Айша?

Дамеш, вдруг что-то вспомнив, быстро вскочила с ме­ста и бросилась к Аскару,

— Дядюшка, милый, прости меня,— заговорила она торопливо,— Айша еще вчера тебе передавала привет, да я забыла, она хочет поговорить с тобой. Да...

Она внезапно остановилась, не договаривая до конца.

— Ну что да — говори.

— Да вот больно муж-то у нее ревнивый.

— Муж? Кто же он?

— Да ты его знаешь,— сказала Дамеш,— главный инженер Муслим Мусин.

В этот момент Аскар держал в руках часы и заводил их. Часы упали на пол.

— Ах, дьявол! — Он тяжело опустился на стул.

Дамеш молча смотрела на него.

— Дядюшка, милый, да что с вами? — спросила она робко.— Я не должна была этого говорить? Да?

У нее на глазах были слезы, и Аскар не выдержал. — Да ведь этот Муслим и посадил меня,— сказал он. — Как?

— Да вот так.

Больше Дамеш ничего не спрашивала, она поверну­лась и пошла к себе. Потом легла на кровать и долго ле­жала неподвижно, глядя в потолок и припоминая все: слова Муслима, его поступки, речи на собрании. Да, та­кой, решила она, может все: предать, продать, ударить чем-нибудь тяжелым из-за угла.

Заснула она только под утро.

И Аскар тоже не спал всю ночь. Он лежал с открыты­ми глазами. «Вот,— думал он,— больше молчать невоз­можно, надо рассказать всем... Но какие у него доказа­тельства? Муслим работает на заводе много лет, его хорошо знают, уважают как специалиста, о нем пишут в газетах. А кто знает Аскара? Ну, конечно, знают, что он бывший пленный и что пробыл в лагере пятнадцать лет за измену родине. Не слишком ли это мало для того, чтобы обвинить уважаемого и известного всем человека? А вдруг скажут: вот его отпустили, а он еще клеветой за­нялся, стал наших лучших людей чернить. А что подумает Айша? Впрочем, может быть, она и сама кое-что знает. Ведь столько лет они муж и жена. Так что же за все эти годы она так и не поняла, кто ее муж? Сомнительно, очень сомнительно... Ладно, так или иначе, а письмо Ай­ше он напишет, пусть разберется во всем сама».

Аскар зажег свет, сел к письменному столу.

«Дорогая Айша, ты, конечно, хочешь узнать, что со мной произошло за время нашей разлуки. Коротко пишу тебе обо всем. Суди как знаешь.

Попал я в плен в 1942 году под Харьковом, вместе с госпиталем. Я там был главным хирургом. До этого фашисты бомбили госпиталь с воздуха, и одна бомба разорвалась в соседнем помещении. Меня придавило сте­ной, и когда я пришел в себя, то сутки ничего не видел и не слышал. Но больным приходилось еще хуже. Я-то хоть еще двигаться мог. Погрузили мы кое-как раненых на машины и стали пробираться к своим через лес. Тут нас и захватили. Ну, скажи, что я должен был делать? За­стрелиться? Но это ведь легче легкого. А с больными что тогда было бы? Ведь у них у кого рук, у кого ног нет, и только на меня надежда, а я, выходит, дезертирую? Нет! И мой отец Жунус, которого в 1916 году прозвали бога­тырем, тоже погиб не от собственной пули. И потом вспомнил я еще слова Горького о том, что смерть от тебя никуда не уйдет, а ты попробуй за жизнь поборись — вот это настоящий героизм. Нет,— решил я,— покажу фаши­стам, что такое советский человек! Коммунист, попавший в руки врагов, и со связанными руками бьется до послед­него дыхания и в конце концов побеждает...

В ту последнюю ночь перед пленом я сделал еще вот что: вырезал из партбилета ленточку с номером, засунул ее в капсюлю из-под барбомила и спрятал капсюлю в нагрудный карман. А билет закопал под дубом и сделал на дубе зарубку. Так что и в плену я чувствовал себя коммунистом с партбилетом в кармане.

Немцы пригнали нас сначала в Киев, а оттуда эшело­ном отправили в Бобруйск. В Бобруйске наш эшелон разделили на две части. Тех, кто совсем не мог двигаться, оставили на месте, а остальных загнали в вагон и погна­ли во Львов, в лагерь... Железные ворота, проволока в несколько рядов, а через нее пропущен ток высокого напряжения. И вышки, вышки, вышки... А на вышках солдаты с пулеметами и прожекторами. Пригнали нас в караулку, раздели догола, обыскали, потом отвели в бре­зентовую палатку. Двухэтажные нары, набитые доверху людьми.

Посмотрел я на этих людей — оборванные, грязные, лежат боком, так, что между ними и руку не просунешь. Однако для меня место все-таки нашлось.

С того дня и пошло меня швырять по пересылкам, по­ка я, наконец, не угодил в венское гестапо. Этих дней мне никогда не забыть. Меня секли плетью, скрученной из электрических проводов, так секли, что потом рубаш­ку приходилось отдирать с кожей, а когда я терял созна­ние, обливали ледяной водой из шланга и снова били. А раз посадили в камеру с раскаленным полом. «Ты жа­ловался, что тебе холодно, так вот отогрейся». Пробыл я в камере часа три и целый месяц после этого не мог сто­ять — все подошвы были в пузырях! Хорошо, что все это вспоминаешь, как в тумане.

Требовали от меня лишь одного: «Сознайся, что ты командир». И было в эти дни у меня только одно жела­ние: умереть спокойно. Ходить уже не мог, к следовате­лю меня таскали на носилках. И вот однажды все кон­чилось, и от меня отступили. А причиной тому послужил сущий пустяк.

Принесли меня, как обычно, под вечер из камеры и опустили на пол. И гут я сразу же как будто ослеп — и это потому, что вся комната была залита солнцем. Это было так необычайно,— солнце в гестапо! — что я забыл про все на свете и видел только это солнце, чувствовал только солнечное ласковое тепло. Как будто все тяготы свалились с меня и не было уже ни плена, ни исполосо­ванного тела, ни обгорелых ступней, ничего, кроме этого яркого солнца. Я купался в нем, я подставлял ему лицо, руки, голову, щурился, смеялся, хотел зачерпнуть его в пригоршню, как воду. Следователь даже вскочил из-за стола, потом покачал головой, выругался сквозь зубы, вызвал по телефону конвой и приказал меня унести, по­думал, наверное, что я рехнулся. После этого меня боль­ше уж не трогали. Продержали в гестапо недели две, под­лечили и отправили в Маутхаузен. Сейчас весь мир знает, что это такое, а тогда это было величайшей тайной. Это я тебе скажу: был настоящий ад Данте. А надпись: «Ос­тавь надежду всяк сюда входящий!» надо было вырезать именно на воротах Маутхаузена.

Капсюлю с номером партбилета я сунул в ухо, а свер­ху заложил тряпочкой — мол, простудился во время этапа.

Да, милая Айша, может быть, и ты не поверишь, если я скажу, что мне трижды удавалось бежать. Первый раз из Львовского лагеря. Поймали. Полуживого бросили снова в лагерь и через месяц отправили в глубь Гер­мании.

Нас везли в товарном вагоне. Мы разобрали пол и один за другим стали прыгать под колеса. Когда я очнул­ся после падения, то увидел поблизости густой лес. Но мне не повезло: наткнулся на предателя, бендеровца, ра­ботавшего у помещицы; он и сдал меня полиции.

Когда позже меня посадили у нас, мой следователь не поверил, что я бежал из Маутхаузена. «Тебя,— говорил он,— завербовали и забросили к нам». После такого об­винения я решил покончить с собою. Лучше было бы сдохнуть в лагере смерти.

Но потом я подумал о тебе, о Дамеш, и решил бо­роться, и рассказать тебе всю правду. Я хотел рассказать при встрече, но не смог. Я хочу, чтобы ты поверила, что я действительно бежал из ада.

Как-то ночью была бомбежка, да такая, что земля гудела. А утром начальство отобрало триста человек по­крепче и погнало в город разбирать завалы на улицах, Я и казах Жаксенов тоже попали в эту партию. Нас при­вели в какое-то большое депо и приказали раскапывать машины, заваленные рухнувшим потолком. Вот мы и стали копать. Собственно говоря, тут и копать-то было нечего: где стояло здание, там теперь высилась груда кирпича, да торчали из него, словно руки и ноги покойни­ков, вылезающих из могилы, трубы да радиаторы. И вот через час оба мы стоим в глубокой канаве около желез­ной трубы, обнаженной взрывом. Заглядываю в нее — это же целый туннель, ворота в подземное царство. По такой трубе можно не ползти, а бежать, только чуть-чуть пригнув голову...

Мы все копаем да копаем. Выкидываем из траншеи глыбы, какие-то рельсы, железные крепления, словом, освобождаем себе выход в трубу. Конвой на нас и не смотрит, мы же в оцеплении! Вот толстый понурый не­мец — руководитель работ — повернулся спиной к нам. Тогда я сделал знак напарнику, и мы оба мгновенно ныр­нули в трубу. Вошли в тоннель и побежали во всю мочь.

...Дорога ровная, гладкая и сухая — металл!

— А вдруг газ? — спросил Жаксенов. Я махнул ру­кой,— в таких широченных трубах газ не скапливается.

— А если собак за нами спустят? — опять спросил Жаксенов.

— Да ты беги! — ответил я сердито.— Ты беги и не спрашивай! Через час работа кончится и нас хватятся. Надо успеть выбраться. ,

Тут труба сделала неожиданный поворот, я упал и больно расшиб лицо, но раздумывать некогда, поднима­юсь, обтираю кровь и снова бегу. Болела согнутая спина, кололо где-то в боку, но ноги несли меня сами. Жаксенов не отставал от меня; все время я чувствовал на своей шее его горячее дыхание. А проклятая труба все не конча­лась. Куда же она нас приведет? К сатане на рога?

— Смотри,— сказал я не оборачиваясь,— труба-то пошла вниз! А старики говорят: ад в земле под седьмым слоем. Сколько же мы уже слоев пробежали, как ты думаешь?

— Много, ох, много! — ответил Жаксенов.

Опять побежали.

«Черт возьми, а вдруг они пустят за нами собак? — подумал я и ответил сам себе: — Да нет, не пустят: соба­ки не полезут в темноту, да и след, наверно, на железе не возьмут. А без собак ни один эсэсовец не сунется в такую ловушку».

— А вдруг собаки? — услышал я вдруг голос Жаксе- нова.

«Вот она, передача мысли на расстоянии».

— Души ее, подлую,— сказал я.

— А эсэсовца куда?

 — Пошли, не болтай глупости,— сердито ответил я.

А труба все тянется и тянется, нет ей конца,*и шайтан ее знает, куда она нас приведет. Хорошо, если не выпол­зет где-нибудь около самого лагеря или не уйдет в воду. А то еще лучше может быть: мы вылезем и попадем пря­мо в объятия эсэсовцев с собаками. Эх, не догадался я взять с собой обломок железной трубы. Так бы угостил ею Овчарку, что она бы и не гавкнула.

А туннель наш все не кончался, он загибался вправо, влево, опускался, поднимался снова, и, казалось, нет ему ни конца ни края. Приходили всякие мысли: а вдруг к этой трубе примыкает еще другая. А вдруг трубы соеди­нятся? Вот и будешь плутать, пока не выбьешься из сил, а там тебя затравят собаками.

И вдруг увидел впереди слабые проблески света.

— Ура! — крикнул я.— Смотри, свет. Свет! Кончи­лась труба! — но тут же меня охватил страх: на нас лил-

ся какой-то очень странный свет, не тот ясный, трезвый свет дня, который бодрит и вселяет веру, а какие-то су­мерки — полутьма, полусвет.

— А вдруг колодец сверху загорожен решеткой?—! спросил я.

— Стой, я полезу посмотрю,— ответил Жаксенов.

Вернулся он через минуту и бросился мне на шею.

— Спасены! — крикнул он.— Труба выходит под виа­дук. Рядом лес и никого нет!

— А темно почему?

— Да вечер же, и дождь начал накрапывать! Лезь скорей!

Вылезли мы из трубы, выкарабкались к краю дороги, оглянулись: железнодорожное полотно.

Хлестал сильный дождь, текли ручьи, виднелся лес.

Счастье, Асаке,— сказал один мой друг,— это не сле­пая баба-фортуна, а волшебный скакун, и нрав поэтому у счастья далеко не женский. Иногда все хорошо и ты, предположим, едешь на свою свадьбу. Вдруг испугается твой конь, понесет тебя, да и сбросит в реку, и будешь ты тонуть и пускать пузыри. Тогда схватит тебя конь зу­бами за рубаху, вырвет из бешеного потока и вынесет на сушу!

Этими словами я хочу закончить свое затянувшееся письмо. Вышло длинно, но что поделаешь... Писал всю ночь. Колебался, хотел разорвать, наконец решил: нет, все-таки пошлю. Вот теперь ты знаешь обо мне все. Так суди же меня по совести. Твой Аскар».

Аскар долго стоял у окна. На улице было тихо. Из­редка возникал шум автомашины и вскоре угасал. Еле пробивалась утренняя заря, и отчетливо выступали карнизы, рамы противоположных домов.

А Аскар все стоял и вспоминал свое далекое прошлое.