Страница - 31

– Ойбай! – отозвался Базаралы. – Довольно всяких поро­гов обили с Сабелием в семипалатинском дуане!

Отшутившись, Базаралы все же рассказал о своих приклю­чениях, поскольку Абаю было интересно расспросить его под­робно.

Оказывается, у Базаралы поначалу и в мыслях не было по­пасть в дом к «жандаралу», куда не то что степной казах, но даже не всякий чиновник может запросто зайти. Однако мно-

гие дороги, в том числе и дорога в дом «жандарала», откры­ваются при помощи денег. Как честно признался Базаралы, Савельев битый час говорил с начальником охраны. Ему-то они и вложили в руку столько денег, что на них можно купить двух лошадей.

Все заявления-жалобы от имени казахов написал сам Са­вельев, затем он стал посылать целые толпы к Казанцеву и другим уездным главам. Получалось, что эти отчаянные бед­няки, сейчас гуляющие на вершине холма, и высказали пред­ложение включить Абая в работу по расследованию их жа­лоб…

Но все это будет завтра, а сейчас Абай и его товарищи с интересом смотрели за поединками борцов. Всех радовал и восхищал джигит по имени Абди, владеющий огромной си­лой и незаурядными борцовскими способностями. Опрокинув оземь троих соперников подряд, он взял призовые деньги в свертке и, улыбаясь во весь рот, подошел к Абаю.

– Абай-ага! – сказал он. – Я все свои силы посвятил вам, чтобы и вы также одолели врагов. Радость за вас ободряла меня, и эту добычу я преподношу вам!

Абди протянул сверток Абаю, тот взял подарок и сказал:

– Благодарю тебя, Абди! Вижу, что люди, обладающие си­лой, не лишены и ума. Я, пожалуй, впредь буду учиться у тебя, как побеждать недругов.

Все вокруг одобрительно засмеялись. Затем джигиты мно­гочисленных родов, подхватившие тенге на скаку, одержав­шие верх в аударыспак^[35], победившие в кокпаре, получившие в джигитовке призы, как и Абди, – все преподнесли свои на­грады Абаю, и сам этот праздник стал триумфом Абая, его всеобщим признанием, которое можно выразить в словах Абди и в других словах, с которым джигиты вручили ему свои подарки:

– Я все свои силы посвятил вам…

В конце праздника Байкокше, стоявший среди старших по возрасту, рядом с Абаем и Базаралы, обратился к народу со своим искренним словом:

– Уа, люди, хороший праздник вышел у нас, просто радость для всех! С одной стороны, мы чествуем Абая, с другой – и себя не забываем. Надеюсь, что теперь мы оставим раздоры и распри, и жить будем дружнее. Пусть этот путь и станет ис­тинным путем всех и каждого. Аминь!

– Аминь, аминь! – отозвалось со всех сторон. По всему было видно, что люди довольны и праздником, и речью Байкокше. Как бы благословляя слова старого акына, многие провели ру­ками по лицу, и долго еще не смолкали радостные возгласы, смех, шум и всеобщее веселье…

Во время вечернего чаепития на пороге юрты, где остано­вился Абай, стали появляться люди, которых здесь никто не ждал. Для Абая и его друзей это были весьма странные гости – волостные с цепочками на шее, те самые, что угодливо суе­тились на базарной площади в ожидании «жандарала».

– Вот, приехал выказать вам свое почтение! – говорил один.

– Пришел пожелать вам удачи! – вторил другой.

– Вчера никак не мог найти время, – оправдывался третий, – встречал сановника, ждал удобного случая…

Волостные Семипалатинского уезда с Ракышем во главе, волостные и торе из Усть-Каменогорска, Зайсана… Все они еще вчера, сидя в доме Оразбая, всячески насмехались над Абаем, теперь же, когда положение его дел изменилось, они пришли отдать Абаю салем.

– Очень большая честь…

– Поприветствовать, пообщаться с таким уважаемым чело­веком…

– Потрапезничать за одним дастарханом…

Выраженные разными устами, по форме разные, все сло­ва этих людей были одного окраса, двуличной лестью, плохо скрываемым, а то и вовсе не скрываемым угодничеством.

Это были взяточники и властолюбцы, снедаемые черной завистью. До сих пор они не могли объяснить себе то, что собственными глазами увидели днем: «жандарал» говорил с Абаем и пригласил его в свою юрту. Будучи сами отъявленны­ми плутами, они всерьез полагали, что между Абаем и «жан- даралом» налажена крепкая, корыстная дружба. И теперь со­ветник – не советник, и уездный – не уездный, а всем в округе негласно заправляет Абай, как некий полуцарь: он может лю­бого облагодетельствовать своей милостью, а может в землю по уши загнать и даже огласить проклятье…

Ни с кем из них Абай не стал заводить личных бесед. Когда гостям был подан кумыс, он, словно бы в глубоком раздумье, ни на кого не глядя, высоко подняв свое задумчивое лицо, за­говорил:

– Не счесть нужд и горестей, бед и несчастий казахскому народу! Разве не толстосумы были одной из главных бед его? Разве не аткаминеры, волостные, беки и бии, ханы и судьи? В городе его унижает чиновник, со стороны притесняет аким, здесь, в своей среде, не дают покоя взяточники, словно со­баки, лающие на дворе. Найдется ли кто-нибудь, способный подумать о нуждах, тяготах собственного народа? Не о своей шкуре, богатстве и власти?..

Все это Абай говорил с горячим гневом, с явным укором для своих слушателей, прямо задевая их честолюбие. Каза­лось, он был на самой вершине душевного волнения, какого- то даже особо гневного вдохновения… Эти жаркие искры не могли не породить настоящего, чистого пламени – и глубину мысли, и особенные, поэтические слова, которые рождаются только в душе настоящего акына:

– Благие деяния возвышают человека, как бы высоко он ни взлетел прежде! Не всякое высокое положение достигается неправедным путем. Если ты человек изначально – не ста­нешь пробивать себе путь собачьим унижением, облизывать

пятки хозяину. Достойная должность сама найдет тебя, если ты добьешься уважения людей.

Сказав это, Абай обвел волостных, рассевшихся в круг, острым, горящим взглядом. Дальше он продолжал уже стиха­ми, поскольку именно язык акына мог выразить столь бурно кипящую мысль:

Высокое стремление – высокая скала.

И сокол, и змея взобраться на вершину, Решившись, смогут оба:

Один – крылом взмахнув, другая же – ползком.

Но кем же станешь ты, вершину покорив?

Змеей ли, соколом народ тебя запомнит?^[36]

Сказав так, Абай надолго умолк. Молчали и акимы: хитрые, коварные, обычно охочие до всяких наговоров, не жадные на хулу, теперь они не знали, что и ответить перед таким строгим судьей. Все без исключения ощутили одно: его слова были, как удар камчи, удар наотмашь, удар по голове. Нечего им было сказать в ответ – они могли только сидеть с мрачным, кичливым видом, надутые, всем своим существом выражая обиду.

Абай был далек от мысли вступать с ними в препиратель­ства, равно как и оказывать им дальнейшее гостеприимство. Накинув чапан, он поманил ладонью Баймагамбета. Тот встал, и вскоре оба они вышли наружу. Посидев еще недолго в мол­чании, разошлись и остальные.

На следующий день по Карамоле поползли слухи: мол, во­лостные приехали проведать Абая, а тот опозорил их, надер­зил, наговорил всяческих обидных речений им прямо в лицо! Несколько человек, среди них вездесущий Ракыш, зашли к Оразбаю, чтоб нажаловаться ему. Тот немедленно дал им свой ответ:

– Нечего было вам унижаться перед ним! Так вам и надо, все получили по заслугам. Это вам в награду за то, что пре­клонялись перед Абаем. Попомните мои слова: еще немало настрадаетесь от него. Только не говорите потом, что Ораз- бай не предостерегал вас.

Говоря все это, Оразбай не скрывал язвительной улыбки, впрочем, к концу своей речи он, будто бы тяготясь собствен­ными словами, опустил голову и замолчал.

Было о чем подумать… Одним ударом Абай разрубил все сети, столь тщательно сплетенные, все оковы, возведенные хитроумными уловками, коварными наговорами и нападками, в пух и в прах единым взмахом разнес… Вот о чем сожалел, чем терзался Оразбай! Но все ли потеряно? Не может быть! Должен найтись какой-то иной способ свалить Абая.

Размышляя про себя, мало-помалу Оразбай ясно предста­вил себе, как он это сделает: ведь не даром он якшался со всеми, кому Абай был ненавистен, – волостными и богатыми старшинами, воротилами края, выстроил с ними самое те­плое, самое доверительное приятельство… Тем самым Ораз- бай будто бы уже выкопал глубокий ров, куда в конце концов он и свалит Абая – пусть это и не вышло здесь и теперь, в Карамоле.

Утешив себя такой мыслью, он ждал окончания чрезвычай­ного схода уже без волнения и суеты.

5

Нынешняя зима, похоже, выдалась теплой, что радовало и людей, и скот. В середине декабря еще стояли ясные, без­облачные дни. Лишь рыхлые сугробы, редкими пятнами на­метенные на джайлау, да легкий мороз указывали на то, что пора приступать к согыму.

Дело это аул Абая в Акшокы начал неспешно, без суеты. За последние три-четыре дня забили лошадей, яловых коров, ба-

ранов – все сплошь недойный, нестельный скот. Айгерим рас­порядилась засыпать зимним кормом клети, навесы, заездные постройки, что аульные и делали с утра до вечера. Кое-что тре­вожило ее, и Айгерим сказала об этом Злихе и Баймагамбету.

– Только бы гостей Бог не послал! – говорила она, смеясь. – Разве наш Абай-ага посмотрит, что всюду такой бедлам? Пусть даже сорок человек приедет, без дастархана не отпу­стит. А где мясо хранится, где его варят, – поди сейчас раз­бери!

Айгерим не в укор Абаю говорила, не просто тревожилась о гостях, которых, впрочем, пока и не было, а всего лишь хотела напомнить аульным о будущих днях, полных забот. Чтобы все ее помощники, джигиты да молодые келин, работали хорошо и споро.

Но, как чувствовала, будто как раз и накликала гостей на свою беду. Именно сегодня они и нагрянули – с низины, с гор, со всех сторон!

Приехал Акылбай из Байгабыла, захватив с собой еще и целую ватагу товарищей. Словно сговорившись с ними, при­ехали Уайс из кереев и Бейсембай из топаев, уже несколько лет как названные Абаем акынами. Все группы спешились поч­ти в одно и то же время, около полудня, тотчас вкусили обеден­ной трапезы, попили дневного чая. На ночлег их определили в гостевых и соседских юртах и даже в одном очаге молодых.

– И зачем я только сказала, чтобы не было гостей! Вот и вышло все наоборот… – призналась Айгерим Злихе, все же радуясь тому, что в дом, хоть и нежданно, пришло большое веселье. – Теперь уж принимайте, как полагается! Скажите соседям, невесткам, да и тем, кто возле казана стоит, – пусть побольше кладут туда мяса. И обязательно напомните, чтоб хорошенько проваривали!

Айгерим хотела получше накормить гостей, ведь сегодня в Акшокы приехало немало джигитов, каждый со своими песня­ми, а что за песни на голодный желудок?

Она не знала, и Абай не сказал ей, что сегодняшняя встре­ча вынашивалась достаточно давно… Вернувшись из Кара- молы, Абай передал всем своим молодым друзьям-акынам, чтоб помнили советы Павлова, призывы Абиша, прозвучав­шие нынешним летом. Собрав их вместе, Абай предложил всем выступить в большом поэтическом состязании. Погово­рив с каждым, узнав его планы и увлечения, поставил задачи, достичь каковых можно было только упорным, ежедневным трудом. Тогда и срок наметил, именно эти дни: «Завершайте свои поэмы к нынешнему согыму и все приезжайте ко мне в Акшокы».

Весь день Абай не переставал беседовать с молодыми акынами. Удачно потрудившись, все они привезли с собой стихи и песни. Так, Магаш работал всю долгую осень и со­чинил поэму, события которой разворачивались на берегах Нила. В этих искусно сплетенных строфах юный раб проучил могущественного фараона, и всем было ясно, что тут имеет­ся в виду обыкновенный джигит, который попросту наказал богатого бая. Вот почему поэма эта заучивалась и пелась во всех окрестных аулах – Акшокы и Корык, Киндикти и Шолпан. Поэма Магаша, названная им «Медгат – Касым», была созвуч­на поэме «Енлик – Кебек» Дармена, родившейся раньше нее в Акшокы. Была у Дармена и еще одна поэма, никому не чи­танная. Он собирался представить ее в самом конце, когда Абай выслушает всех.

К вечеру гости должны были собраться у Абая и Айгерим. Кое-кто из акынов еще не приехал. Разбредясь по аулу, джи­гиты весь день читали друг другу свои стихи, затем выступали с ними перед Абаем. Иные поэмы, как «Енлик – Кебек», «Мед- гат – Касым», «Козы – Корпеш», Абай послушал во второй раз, но никому еще не высказал своего суждения.

В час вечерней трапезы прибыли новые гости – Базаралы и Кокпай. Приехали они по отдельности, но пришли вместе:

неожиданно встретились у коновязи на окраине аула. Абай не смог скрыть свою радость от встречи с Базаралы…

На сей раз он приехал без приглашения друга, но вовсе не по каким-то важным делам: просто хотел побыть возле Абая. Узнал от Ербола, что Абай собирает акынов, и приехал по­слушать их.

Базаралы будто принес с собой некий веселый дух: дом сразу наполнился смехом и возбужденными голосами. Абай усадил его по правую сторону, повыше себя. Рядом стояла кровать, отделанная костью, на ней – горка подушек. Абай взял две верхних и собственноручно положил Базаралы, и еще распорядился, чтобы постелили ему толстое корпе. Все видели, какой почет оказывает ему Абай, к тому же Базаралы был самым старшим среди присутствующих... Все замолчали, приготовившись слушать, что он скажет с дороги.

– Устал, как я погляжу, Базеке! Отдохни, будь как дома, – говорил Абай, подкладывая под локоть Базаралы белоснеж­ную подушку.

Гость сощурился, точно вспомнив о чем-то, улыбнулся и сказал:

– И мог бы устать, да случай один не позволил! То, что я видел сегодня утром, заставило позабыть об усталости, и всю дорогу служило пищей для раздумий…

Все в доме, джигиты и Айгерим, затаив дыхание, устави­лись на Базаралы. Абай, тоже исполненный внимания, оперся локтем о большой круглый стол, стоявший перед ним, всем своим дородным телом повернулся к гостю и сказал:

– Базым, ну чего же ты медлишь, рассказывай! – и, посмо­трев по сторонам, добавил: – Вон и молодежь сгорает от не­терпения.

Базаралы поднял голову. В юрте был уютный полумрак, желтое пламя единственной лампы, стоявшей на столе, оза­ряло лицо гостя – с мороза румяное, по природе же своей

матово-светлое. Он не стал долго тянуть с рассказом, и начал вскорости со смиренным лукавым видом:

– Хочется мне рассказать об одном событии, но вижу, что сход этот всецело отдан акынам… Я же приехал, чтобы толь­ко послушать вас, да посидеть рядом со старым другом.

Магаш пододвинулся ближе, проговорил с веселым вооду­шевлением.

– Оу, Базеке, акыны не будут роптать, если вы первым за­ведете речь!

– Ну, так и быть, слушайте… – начал Базаралы. – Сегодня я выехал со склона Чингиза. Дорога предстояла дальняя, и со­брался я спозаранок. Ближе к обеду подъезжаю к Колькайна- ру, еду среди холмов возле аула Жумана. И… Такое даже во сне не приснится! Спросите, и что же? Стоят четыре козла и Жуман. Привязав всех козлов накоротке к кусту караганника, размахивая палкой, сам Жуман сидит прямо перед ними на камне, словно их мулла…

Все уже начали смеяться, не дожидаясь конца рассказа, предвкушая, что дальше будет еще интереснее. Так и вышло: Базаралы продолжал говорить, каждое слово оживляя взма­хом руки:

– Я ехал с подветренной стороны, меж тем, как день сегод­ня был ветреный. Поэтому Жуман и не услышал, как я при­близился. Тут он махнул палкой и вдруг заговорил с этими козлами. Е! – думаю, похоже, здесь идет некий важный совет рода Иргизбай…

Взрыв хохота перебил рассказчика, заставив его замол­чать. Базаралы, торжествуя, обвел слушателей довольным взглядом. Абай хохотал неудержимо, сотрясаясь всем телом. Смеялась и Айгерим, правда, сама устыдилась своего слиш­ком звонкого, переливистого смеха и густо покраснела… Сам же Базаралы был весьма серьезен, продолжая свой рассказ:

– Нет, подумал я, негоже оставлять его здесь, обойти своим вниманием, мне, Базаралы, грешно будет… Он же ведь тоже

из старших Иргизбаев! Вот стреножил я коня, тихо подкрался поближе и сел позади Жумана…

Вот что произошло на самом деле, о чем и поведал База- ралы своим слушателям, которые уже еле разбирали за соб­ственным смехом его слова…

Утром сын Жумана Мескара возится со скотом, тут к нему и подходит Жуман. Мескара говорит: «Отец, посмотри на этих бесстыжих теке!» Тут Жуман и видит: козлы покоя не дают овцам, явно надеясь на случку. Поймал Жуман четырех коз­лов, привязал их к караганнику. Козлы стоят, низко опустив головы, наставив на Жумана рога, глядя ему в бороду, как бы говоря: «Боднуть бы тебя!» В глазах у них нет и тени вины. Раз­досадованный Жуман сидит перед ними, выговаривая, стыдя козлов: каждого по отдельности и всех вместе. Тут подкра­дывается Базаралы и видит: длинная палка Жумана как раз обходит подряд всех четырех козлов. Жуман бьет прямо по рогам, бьет и приговаривает: «Уа, теке, скажете, что не гоняли невинных овец? Говорю вам, бросайте это срамное дело, а вы разве слушаете? И не стыдно вам перед Богом, перед святы­ми?..» – сказав так, Жуман начинает распаляться, словно при большом скандале. Звучно ударив палкой по рогам молодого черного козла, говорит: «Кара теке! Ты самый злостный нару­шитель спокойствия из всех молодых джигитов!» Но черный козел, помахивая бородкой, встает на дыбы, перебирает ко­пытцами, якобы намереваясь ринуться на Жумана. Это еще больше задевает хозяина: «Только поглядите на него, да он же задира, упрямец, ишь ты! Молодой, а борода уже до колен, как у Азимбая!» – произнеся это имя, Жуман смеется над соб­ственной шуткой, весьма довольный своим остроумием. И тут ему на ум приходит новая мысль: стоило сказать об Азимбае, как козлы в его глазах уже превращаются в людей. Если чер­ный козел – Азимбай, то отец его, рыжий козел – кто? Конечно же – Такежан! Серого козла, стоящего за ним, Жуман, стало

быть, нарекает Жиренше, а последнего крупного козла с тол­стой шеей и внушительными рогами – Оразбаем.

Базаралы сидит позади Жумана, тот его не видит и все продолжает беседовать с козлами. Названные Азимбаем, Такежаном, Жиренше, Оразбаем – все козлы обвиняются в несдержанности, алчности и похоти. «Вы зачем задираете кротких коз и невинных овец? Покоя им не даете, с утра до ночи страх нагоняете!» Тут Жуман так увлекается воспитани­ем оборотившихся в людей козлов, что начинает отчитывать их уже и за то, что они всю округу возмутили, всех натаски­вают против Абая, эти несносные Такежан и Азимбай, Ораз- бай и Жиренше! Дальше – больше, Жуман уже и себя само­го представляет Абаем и, подражая его голосу, принимается обвинять всех четырех козлов: «На вас проклятье людей… Не измывайтесь над бедным, смирным народом, не пакостите. Но придет время, и все получите по заслугам, отзовутся вам слезы людские!»

Базаралы рассказал выразительно, артистично, столь ис­кусно подражая различным голосам, что все без исключения смеялись от души, безудержно хохотали, не в силах остано­виться….

Одни смеялись беззвучно, всем телом трясясь, другие па­дали набок, третьи посинели, застыв в смеховой судороге… Абай смеялся до слез и, вытирая их рукавом, едва сумел пе­реглянуться с Айгерим, и ее восхищение рассказчиком снова возвратилось к нему – новыми слезами безудержного смеха.

Базаралы меж тем сказал, в завершение своего рассказа:

– Вот так мне и пришлось повидать сегодня Жумана, ко­торый до своих семидесяти пяти лет все молол языком, пока не пришел к достаточно умным рассуждениям! Скажите, ради Аллаха, кто из иргизбаев способен на такое?..

Акылбай спросил, решив, что рассказ еще не окончен:

– А Жуман-то вас видел?

– Не уверен, – сказал Базаралы. – То есть, когда я кашлянул, чтобы обнаружить себя, он поначалу смутился, но потом… Сна­чала сказал: «Е-е, хитрый сын Каумена, а тебя кто звал?.. Ты откуда?» Апырай, глядит на меня, словно я ему примерещился. А потом вдруг опять переменился к старому и начал свою обыч­ную болтовню. Вдруг взял да и ляпнул: «Уай! Ты много видел, о многом размышлял! Скажи-ка мне, мудрый человек, сколько пу­дов, по-твоему, весит вон та каменная вершина горы Догалан?» Я говорю: «Ой, Жумеке, на это моего ума не хватает! Не знаю… Разве что сами вы скажете». А он и говорит: «Глаза же – весы, а душа – судья, если бы по мне, то эта самая скала потянет где-то на пять тысяч пудов». На том мы с ним и расстались…

Конец рассказа Базаралы был столь же потешным, как и его начало: молодежь не переставала хохотать – ведь кому ж это могла прийти такая мысль, взвесить вершину горы Дога- лан и непременно определить, что тянет она именно на пять тысяч пудов!

Гостей сегодня было так много, что все они не смогли уме­ститься за столом. Абай велел вынести стол и расстелить длинный дастархан прямо на ковре. В юрте стало гораздо просторнее, Айгерим и Злиха приготовили чай, и гости сво­бодно расселись вокруг большого дастархана.

Чаепитие прошло на удивление быстро: дастархан еще не был свернут, а с разных его концов уже доносились призывы поскорее начать петь. Базаралы взял домбру и, по известной традиции, протянул ее Кокпаю, поскольку тот покончил с чае­питием раньше всех.

Не долго думая, Кокпай запел свою песню. Как раз под пер­вые звуки домбры уносили большой самовар, чтобы снова со­греть его, и слушатели, один за другим отставляя пустые чаш­ки на дастархан, приготовились внимать новой песне Кокпая. Не песне даже, а большой эпической поэме-дастан, в которой Кокпай зычно восхвалял великие походы хана Аблая.

Поэма обещала быть длинной: отдав должные почести самому Аблаю, неутомимый акын перешел на его потомков, посвящая им хвалебные строки, всем и каждому по отдель­ности… Вдруг Базаралы хлопнул Кокпая по колену, подав ему знак остановиться. Подняв голову, Кокпай заметил, что и Абай, по-видимому, желает того же, поскольку в его лице не было никакой заинтересованности этим дастаном, скорее – прямое безразличие…

Кокпай тотчас умолк, опустив домбру. В наступившей ти­шине раздался голос Базаралы:

– Не вините, что держу речь первым, но, как говаривал Ход­жа Насреддин: «На стольких куриц нужен хоть один петух!» Я это к тому, что все вы здесь акыны, а настоящий слушатель среди вас – только я. Вот и хочу высказать свое суждение…

Базаралы окинул Кокпая холодным взглядом. Абай кивнул, предлагая ему продолжать.

– Что-то, Кокпай, ты все распинаешься, угодничаешь, да и непонятно, перед кем? Судя по всему, ты не прочь пропеть хвалу не только Аблаю, но даже и его потомкам! «О, мой бес­ценный хан! Айналайын, преклоняюсь перед духом твоим свя­тым!» – передразнил Базаралы. – Прямо говорю, не по душе мне такое. Скажи, Абай, разве мы не сыты по горло блеяньем разных придворных акынов былых времен, что били покло­ны перед разными ханами-султанами? Разве после твоих пе­сен можно возвращаться к этой холопской манере? Впрочем, не мне об этом судить… – закончил Базаралы, посмотрев в сторону Абая. Тот задумчиво кивнул, соглашаясь со словами друга, затем сам заговорил:

– Я бы и сам сказал то же самое. Мысли, что ты вложил в свою поэму, Кокпай, противоречат тому, о чем сам я думал всю жизнь. Я тоже не могу промолчать об этом, как и База- ралы. Пусть все, кто еще только собирается здесь говорить, помнят о его словах.

Абай замолчал, сидя в задумчивости, с холодной грустью глядя на Кокпая. Затем снова заговорил, не о его поэме, о другом…

– Потомки хана Аблая, и в их числе Наурызбай, вели же­стокие войны, приведшие к страданиям обездоленных лю­дей... Ну а ты, Кокпай, неужто мечтаешь еще об одном Ази- ретали?..

Те, кто при наших обстоятельствах натравливают казахов на русских и говорят, что это и есть благо для казахов, как раз творят зло. Какое ж это благо, если в результате только кровь и вражда?

Никто не притронулся к вновь принесенному чаю, никто даже не шелохнулся. Все ждали от Абая продолжения его ре­чей, и он, сам понимая это, тихо и внятно заговорил. В его бледном лице читалось хорошо скрываемое волнение, глубо­ко запрятанная страсть.

– Много сегодня я выслушал и прочитал ваших дастанов, – начал он. – Почти в каждом есть и джигит-батыр, и девица- краса. В ваших стихах слышится и безудержная страсть, и со­кровенные мысли, и дерзкие мечтания. Но всего этого недо­статочно. Мало!

Последнее слово Абай произнес громко, резко.

– Все это лишь ваши юношеские сны и слова об этих снах… О сладких, замечу, снах. Но в жизни ведь нас окружает не только сладость, но и нестерпимая горечь. И печаль. Горечь и печаль, не написанная ни вами, ни мной. Мы не борцы, не глашатаи. Мы живем в сытости, находим отдохновение в бес­конечных разговорах, меж тем как люди вокруг ждут от нас со­всем иного слова… Ищите его, это заветное слово, все свои силы на то отдайте!

Джигиты застыли, пораженные безжалостной мыслью учи­теля. Лишь Кокпай, буркнув что-то про головную боль, встал и вышел из юрты. Абай смотрел, как скрылась за дверью его

массивная сутулая спина, и от того, что пришлось обидеть этого человека, ему самому стало тяжело на сердце…

До сих пор он не услышал ни одной песни, ни одной поэмы, которая пришлась бы ему по душе. Акыны видели это и изрядно приуныли. Лишь только Дармен все рвался в бой, ерзая на ме­сте, – так хотелось ему прочитать свою новую поэму! Пусть все глядят на него с опаской, думая, что и его опус сейчас отвергнет Абай… Дармен решительно встал и обратился к учителю:

– У меня есть еще стихи, Абай-ага, новая поэма! Возможно, она и не безупречна, но, может быть, вы все же послушаете ее, скажете о ней два-три слова? Еще ни одна живая душа не слышала этих стихов!

В глазах Абая промелькнула острая искра надежды: может быть, честолюбивый, смелый душою Дармен, наконец, пора­дует его?

– Давай, сынок, читай! – согласился Абай.

И Дармен начал – так выразительно и страстно, что все не­вольно залюбовались им, смуглолицым джигитом с темными густыми усами, с пламенным орлиным взором.

Начинаясь в хорошо знакомых местах, в стойбищах и зи­мовьях, поэма уводила слушателей в сторону Шуйгинсу и Аз­бергена.

Черная буря воет в осенней степи, суровый день неумоли­мо идет к закату, вечер грозит еще большей бедой… Холодно. Быстро летят по небу клочья облаков. Кажется, что сегодня с кем-то случится несчастье…

В богатом ауле, за толстыми войлочными стенами сидят хозяева, им нипочем непогода! А на окраине, в рваной лачуге, дрожащие от холода малыши, Асан и Усен, жмутся к иссох­шей груди больной матери. Рядом сидит и с печалью смотрит на своих внуков старая бабушка Ийс.

Вот возвращается в юрту джигит Иса, отец этих голодных детей, он дрожит от холода: весь день ходил за байским ско-

том… Хозяин послал его с отарой в самую бурю, овцы, напу­ганные ветром и дождем, разбежались… Иса бежит за ними, ловит их, но буря, словно нарочно, бросает на джайлау еще и тучи мокрого снега…

Вдруг появляется волк, затем – и целая стая. Иса выхо­дит на кровожадных зверей с голыми руками… Смертельная схватка!

Когда акын дошел до этого места, все в доме притихли, за­таив дыхание. Был слышен лишь испуганный вздох Айгерим и шепот ее причитаний…

Все чувствовали себя так, будто бы люди из поэмы скло­нились над ними, обращая к ним свои горести и печали. И стихи, звучавшие здесь, тяжело сдавили их сердца… Меж тем Дармен продолжал чтение, бросая огненные слова, сильные чувства, из которых выстраивалась незаурядная, просто ве­ликолепная поэма…

Зачем, ради кого сражался с волками бесстрашный Иса? Ради злодея-хозяина, ради волка из людского племени! Иса болен, он умирает… Мать и жена у его постели, тут же – ис­пуганные дети, им суждено стать сиротами. В холодном, го­лодном доме бедность и нищета. И не среди людей остаются они в этом жестоком ауле, а словно перед самой пастью кро­вожадного волка…

Чтение прервал тихий плач: то не смогла сдержаться Айге- рим. Впрочем, Дармен и сам уже не мог продолжать чтение, слезы душили его, он достал платок… Был растроган и Абай, поскольку образы поэмы были столь ярки, столь глубоко про­чувствованны – и рыдающие сироты, Асан и Усен, и отходя­щий больной в предсмертном бреду на своем бедном ложе, и эти тупые, безжалостные волки… Нет, не волк увел в могилу несчастного Ису, а человек, и имя этому человеку – Азимбай.

Лица гостей были скорбны, казалось, что они прощаются с только что умершим Исой. Неизбывная горечь разлилась в

сердцах людей. Ушел достойный джигит. Остались, рыдая, двое сирот. Они глядят умоляющими глазами, в надежде, что встретят взгляд человека, а не зверя… Но призрачна и слаба их надежда.

В юрте установилась мертвая тишина. Абай сидел, тяжело вздыхая, низко опустив голову, чтобы никто не видел его слез. Вдруг, словно содрогнувшись от ужаса, он затрясся всем те­лом, чувствуя, что где-то в глубине так же трясется и вся его душа… Проведя в таком странном состоянии долгую минуту, он все-таки взял себя в руки, собравшись с мыслями, и про­говорил:

– Удачи тебе, Дармен, родной мой! Ты обрел удивительный голос. Я давно мечтал, чтобы среди нас появился поэт, кото­рый, подобно Некрасову у русских, смог передать истинную печаль человеческой души.

О Некрасове Абай заговорил неспроста: последнее время его стихи не выходили у него из головы – не только потому, что с перекочевкой аула на зимовье Абай с особой страстью читал его книгу… Это был поэт, который истинно передавал и самую тяжелую правду жизни, и самый ярый протест на эту тяжесть ее. Так и сказал Абай Дармену в один из нынешних осенних дней, когда у них случилась долгая беседа с глазу на глаз, и Абай прочитал молодому акыну несколько стихов русского поэта.

Именно тогда Дармен и загорелся желанием написать об Исе – это, после разговоров с Абаем, стало его страстной мечтой. И вот теперь он ее осуществил, и не только свою меч­ту, но и мечту Абая, который понял, что к нему вновь возвра­щается чувство отцовства… Отец-акын.

Есть в народе легенда об орлице-матери, которая свила свое гнездо в расселине, на вершине отвесной скалы. Снесла она яйца в лютую стужу, в феврале. И вот, лопается от мо­роза одной яйцо, лопается второе, третье… Целым остается

одно-единственное. Его орлица-мать начинает насиживать с первых дней мая и, наконец, выводит птенца.

Вспомнил эту легенду Абай и подумал: а не то же самое происходит вокруг? Разве мало здесь трескающихся яиц? Первое яйцо – Шубар, он не только лопнул, но и гниль исто­чил из себя, грязный воздух и мертвечину. Не Кокпай ли стал вторым лопнувшим яйцом, оттого, что ушел в обиде, даже не соизволив выслушать поэму Дармена? Увы, не уцелеют, ви­димо, и многие оставшиеся, сейчас сидящие здесь.

О чем мечтала орлица-мать? Выходить хотя бы одного! И теперь, похоже, этим одним и будет Дармен. Ты добьешься того, чего не добился я, устремишься к мечте моей, долетишь дальше, чем я, познаешь – больше. В светлом и добром мире, где уже не будет меня, в мире, который освоят дети наши и внуки. Лети туда, Дармен, лети, словно молодой орел! Разве­дай, познай это дивное грядущее, чистую крупицу которого ты бережно положил на весы своей благородной души!

---

^[1] Стихи здесь и далее, если не оговорено иное, даны в переводе из первого издания эпопеи «Путь Абая» на русском языке. По кн.: М. Ауэзов. Путь Абая. М.: Худ. лит., 1971. – Прим. ред.

^[2] Онка – асык (бабка), ставший после удара неправильно, основанием вверх.

^[3] Котек – слово ненормативной лексики, возглас испуга.

^[4] Кунту – буквально: взойди, солнце.

^[5] Перевод А. Кима.

^[6] Перевод А. Гатова. Из кн.: Абай. Стихи. Переводы русских поэтов. Алматы: Ғылым, 1995.

^[7] Шашу – сладости, разбрасываемые гостям на свадьбе.

^[8] Уранхай – легкое временное сооружение.

^[9] Кафир – безбожник, неверный.

^[10] Мын – тысяча, жасар – молодеть, обновляться, а также – жить долго.

^[11] Жиен – племянник по женской линии.

^[12] Абысын – жена старшего брата или старшего родственника.

^[13] Торкины – родственники по отцовскому роду.

^[14] Алакай – возглас, выражающий радость, восторг, ликование.

^[15] Малый бесин – первая (малая) молитва.

^[16] Аулие – святой.

^[17] Ер Тостик – герой сказки.

^[18] Дарабоз – не имеющий равных себе.

^[19] Шанды шабуыл – ураганная атака. Коржын каккан – битва до опустошения пере­метных сум врага.

^[20] Кандыжап – остановить кровопролитие.

^[21] Коке – дядя.

^[22] Хан-торе – великий хан.

^[23] Куян – ревматизм.

^[24] Туйе-палван – верблюд-борец.

^[25] Омай – возглас сожаления.

^[26] Сокыртеке – игра в жмурки.

^[27] Каргыбау – подарок сверх калыма от родителей жениха.

^[28] Купирне – искажен. губерния.

^[29] Бятер – лепешка без закваски.

^[30] Шелпек – испеченная на жире тонкая лепешка.

^[31] Ахкем – старший деверь.

^[32] Кенже – младший ребенок, имеется в виду Оспан, младший сын Кунанбая.

^[33] Перевод А. Кима.

^[34] Таксыр – господин.

^[35] Аударыспак – борьба всадников.

^[36] Перевод А. Кима.