Страница - 1

Путь Абая — роман-эпопея Мухтара Ауэзова, описывающий жизнь известного казахского поэта Абая Кунанбаева. Первая эпопея, написанная на казахском языке. «Путь Абая» широко известен в Казахстане и далеко за его пределами. Роман-эпопея состоит из четырех книг.

ПЕРЕВОД АНАТОЛИЯ КИМА

ПЕРЕПРАВА

1

В эту ночь Абай не сомкнул глаз, лишь перед самым рассветом прилег на часок вздремнуть. Но спать не хотелось, и он скоро вернулся к столу, на котором лежали рас­крытые книги. Он чувствовал удивительную телесную бодрость и свежесть в мыслях, словно и не просидел ночь напролет за книгами. Они были на разных языках – на староузбекском и на тюрки, которые он знал прилично, также на арабском и фарси, в которых разбирался слабее. Но самым для него мучительным было чтение на русском языке: оно давалось ему тяжело, не­смотря на все его великие старания.

Эти книги пришли к нему со всех концов света, пришли в нужное время, для насущного дела. Абай должен был именно к сегодняшнему дню собрать и обобщить необходимые сведе­ния из этих разноязычных книг. И вдруг они словно проломили стену обыденности вокруг Абая и, в прошедшую бессонную ночь, вывели его в беспредельный мир чудесных земных пу­тешествий. Находясь в своей комнате, Абай почувствовал за своими плечами дыхание великих странников прошлого.

Староузбекские и арабские книги уводили Абая в цвету­щие сады Шираза, рассказывали ему о древних мавзолеях Самарканда. Он совершил дивные прогулки к прохладным водоемам-хаузам Мешхеда, посетил зачарованные дворцы Газны, Багдада, попадал чудесным образом в медресе и биб­лиотеки Герата, где проводили дни своей жизни многие поэты древнего Востока. Больше всего влекло Абая к затейливому,

как тысяча и одна ночь, миру арабов, персов, тюрков и мон­голов с их безудержными, как степные пожары, военными походами, с яростными битвами: в грозных криках торжества победителей, в молниеносном блеске рубящих кривых ятага­нов, в звоне исфаганских сабель. Переходя от восточных книг к русским, Абай совершал далекие путешествия по азийским просторам, перед ним раскрывались знойные пространства Аравии, Средней Азии, древнего Ирана - с их жаркими пусты­нями, оазисами, городами и поселками-улаятами, с их пестрым народонаселением, ремесленниками, торговцами, водителями верблюжьих караванов.

Сегодняшний день этих стран интересовал Абая больше всего. Он выписывал из книг сведения о караванных дорогах и водных путях, о прославленных городах и великих базарах. Все эти сведения нужны были для одного паломника, который отправлялся в эти далекие южные края. И Абай, читая об этих странах, что волновали его душу еще на заре туманной юности, не раз восклицал: «Ах, если бы мне самому удалось побывать в этих местах!»

В открытое окно комнаты ворвался прохладный весенний ветерок. Всколыхнул легкую занавеску, пробежался по столу и самовольно перелистывал книги. Стол был придвинут к са­мому окну, и белая занавеска, раздуваемая ветерком, словно шаловливый ребенок, играла со страницами раскрытых книг. И когда занавеска, вскидываясь, липла к лицу и мешала читать, Абай отодвигал ее рукою.

Сквозняком потянуло сильнее – это открылась дверь. Абай оглянулся и увидел, что первым посетителем с утра, вошедшим к нему в комнату, была его мать Улжан.

С трудом переставляя ноги, тяжело дыша, она шла, под­держиваемая с двух сторон женщинами, крепко ухватившими ее под локти. Абай живо встал с места и, взяв со стопки одеял стеганое корпе, разостлал на полу. Улжан за последние годы сильно располнела, страдала одышкою и ходить самостоятель-

но не могла. Сопровождавшие ее женщины были: неизменная Калика, подруга с молодых лет, из одного с ней аула, и красивая молодая женщина со светлым лицом, очень похожая на Абая. Это была его сестра Макиш, выданная замуж в Семипалатинск за сына бая Тыныбека, в чьем доме сейчас остановился Абай. Макиш принесла для матери подушку, затем проворно и умело собрала раскладной столик, поставила перед Улжан и, обер­нувшись, кликнула в открытую дверь:

– Оу, принесите, расстелите дастархан!

Вошла другая келин, стройная и красивая, с гладко заче­санными на висках блестящими черными волосами, одетая в лиловый камзол с золотым позументом. Разостлав скатерть на столике, она начала ставить посуду для чая и готовить утреннюю закуску.

Калика поставила перед Улжан широкий медный таз, жарко начищенный, и стала сливать ей на руки из длинногорлого кашгарского кувшинчика, дорогой чеканной работы.

После омовения рук матерью, Абай снял бешмет и принялся умываться над этим же тазиком. Только теперь он почувство­вал, что бессонная ночь не совсем бесследно прошла для него: в голове было тяжеловато, в глазах плыли круги. Услуживая брату, как хозяйка дома гостю, Макиш сама сливала ему воду из кувшина, держа в одной руке полотенце. Абай попросил ее:

– Макиш, айналайын, хочу немного взбодриться! Полей-ка холодную воду мне на затылок! – и нагнулся над тазиком.

Утерев полотенцем руки, придя в себя от одышки и осмо­тревшись, Улжан заметила высокий стол у окна, раскрытые книги на нем и тотчас догадалась о состоянии сына.

- Абайжан, ты что, не спал всю ночь? - спросила она, оза­боченно вглядываясь в лицо сына. Заметила, насколько он бледен, что глаза у него налились кровью.

– Нет, успел немного подремать, – ответил Абай.

– Как только не перемешается все в голове, если человек не спал всю ночь! – говорила Улжан. – Вот, спрашивала у нашего

чабана Кодыге: «Как же ты не увидел волка, который напал на овец? Наверное, заснул?» «Нет, – ответил, – не спал я, но это случилось под самое утро, когда усталость берет свое. Смотрю я на верблюда – и вижу вместо двух горбов целых четыре! Ну, думаю, чудеса да и только! А это уже в глазах у меня начало двоиться, в голове все перепуталось. Волка-то принял за свою собаку, – считай, сам запустил его в овечий загон!» Так вот, – не спавшему ночь и верблюд покажется четырехгорбым!

Шутка матери развеселила ее детей, Абая и Макиш.

– Апа, конечно, пастух Кодыге не виноват. Но мне-то что было делать? Отец ведь сегодня отправляется в дорогу! – сказал Абай.

– А что? Можно узнать из книг, по каким дорогам надо будет ему добираться? – поинтересовалась Улжан.

– Можно, апа. Если даже и нет прямой столбовой дороги, однако указаны старинные караванные пути, которые доведут до места, – отвечал Абай. – Книги мне все рассказали, как будто я уже сам побывал в тех странах, через которые надо ехать отцу.

Он говорил об этом с такой радостью, словно нашел некий клад.

Но Улжан прекрасно знала, что дорога для путников будет долгой и нелегкой. Она хотела бы услышать, какие сложности возникнут на пути, каких опасностей надо остерегаться. В комнате не было чужих людей, к тому же Абай никогда ничего не скрывал от матери, потому и рассказывал обо всем, что выведал из книг, ничего не тая. Мать внимательно слушала, и сестра Макиш проявила большой интерес к рассказу Абая.

– Рассказывай, Абайжан, все-все рассказывай! – просила она.

Абай вдруг заметил, в каком сильном душевном напряжении находится его сестренка, и, помедлив с продолжением рас­сказа, внимательно посмотрел на нее.

Макиш была любимой келин в богатом, благополучном доме, все у нее сложилось по-доброму, но она продолжала хранить

свою привязанность к родительской семье и очень близко к сердцу принимала все, что касалось ее кровных родственников. Благополучие отчего дома и всех его домочадцев было ей не­безразлично. Горячие родственные чувства не только к отцу и матери, но ко всем людям рода Тобыкты, к каждому из них, кого только она знала, Макиш проявляла неизменно и постоянно. И люди, приезжавшие из степи в город, испытавшие на себе ее бескорыстную заботу, были глубоко и искренне ей благодарны. Чтобы понять чувства этой молодой келин, надо представить себе переживания юной девушки, почти ребенка, которую по­мимо ее воли отправляют на далекую чужбину замуж, оторвав от всех ее любимых и дорогих людей, от милых сверст-ниц и уважаемых старших женге. О, сколько скрытых слез и горестных дум таится в душе такой келин на чужбине! Сколько же будет длиться ее жгучая душевная боль и тоска по родине, пока не придут смирение и покорность и не остынет душа!

Чуткий Абай, хорошо понимавший душевное состояние сест­ры, не хотел при ней открывать матери кое-что из своих сооб­ражений в связи с далекой поездкой отца. Однако Макиш раз­гадала его намерения и решительно потребовала у брата:

- Рассказывай все! Правду ли говорят, что туда еще не от­правлялся ни один человек из наших краев? И ты скажи, братец, без утайки, вернется ли отец назад живым?

Сестра высказала вслух то, что таил Абай глубоко в душе, но не хотел говорить об этом при матери. Сделав несколько глотков чаю, Абай отодвинул пиалу и, даже не притронувшись к пирожкам-самса, искусно приготовленным городским пова­ром, взял в руки бумаги с выписками, сделанными им ночью. Отвечая на вопросы Улжан и сестры, Абай стал просто вслух читать то, что ему удалось узнать из книг.

- Макиш, нелегок будет путь отца, нам остается лишь на­деяться на Всевышнего. Кто может знать, когда смерть придет к человеку: в его доме или же будет подстерегать на дороге?

Наш отец собрался в такой далекий путь, когда ему уже пере­валило за семьдесят. А ведь в пути будут у него всякие тяже­лые испытания, и непредвиденные лишения, и даже опасные угрозы. Месяцами ему придется быть в чужих странах, среди разных народов, не зная их языка. Придется ему одолевать страшную жару в пустынях, где горят копыта лошадей, где человек вынужден беречь каждую каплю воды. Откуда ждать помощи, если он вдруг занеможет в пути или просто падет духом? Да, нам остается одна лишь надежда на добрый ис­ход. Но кроме всего прочего – отец ведь не мог не задуматься обо всем этом? Он никогда не любил действовать, оставаясь в неведении. Мы также знаем, что нет равного ему человека, готового пойти на самый отчаянный, немыслимый риск! Да, во всей Арке казахской он первым решился на такое далекое путешествие к священной Мекке. И отправляется он туда не ради удовольствия и не для того, чтобы осуществить какую- нибудь суетную мечту. Так давайте же не будем снаряжать ему в спутники печаль и уныние, Макиш! Пусть лучше будут его спутниками его обычная удаль и способность пойти на великий риск! И да будет с ним наша добрая надежда!

Но в какой-то момент Абай все же едва не проговорился, что отец, возможно, и не вернется из этого путешествия, – и это Макиш прочувствовала, и слезы полились из ее глаз. Она плакала долго, горестно, глубоко вздыхая и что-то тихо, не­слышно для других, говоря самой себе.

Увидев такое мучительное волнение сестры, Абай замол­чал.

Улжан тоже была охвачена печальными раздумьями. И не только сегодня, но уже давно. Она стала грустить с тех пор, как только узнала, что муж принял решение отправляться в хадж этой весной. И с той минуты, когда он, полагаясь только на ее поддержку и понимание, объявил ей: «Ты будешь провожать меня в дальнюю дорогу. Никого другого не хочу!» - Улжан моли­лась каждый день, всем сердцем желая ему счастливого хаджа.

По дороге в Семипалатинск, куда должны были следовать с Кунанбаем провожающие, Улжан была в глубоком раздумье, испытывала в душе великую гордость и благодарность к мужу за то, что всю совместную жизнь Кунанбай выделял ее из всех своих жен, считая ее самой верной, самой умной и надежной супругой. В минуты тяжелых испытаний или самых важных решений он мог поделиться своими сокровенными мыслями только с ней… Но Улжан, сама обладая достаточно сильным характером и большой волей, не показала никому из домочад­цев, что она сильно и глубоко переживает разлуку с мужем.

При подобных торжественных и ответственных проводах нет нужды в лишних слезах, стенаниях, не допускаются слабые люди, плохо владеющие собой. Кунанбай без слов пытался внушить это своему окружению. Улжан сразу же восприняла это его строгое душевное предписание.

Стараясь своим спокойствием поддержать встревоженных детей, Улжан сказала:

– На улице слишком много людей собралось вокруг мырзы, и все льют слезы, провожая его в далекий путь. К чему это? Лучше отпустили бы человека, да зашел бы он в дом, отдохнул немного и поел перед дорогой.

Абай приподнялся, чтобы выйти из дома и привести отца, но тут мать остановила его и обратилась к своим детям с такими словами:

– Пусть отец не заметит ваших тревог. Да не подумает он, что у него слабые и малодушные дети.

Абай еще стоял перед матерью, думая о сказанном ею, как в дверях появились Такежан и мулла Габитхан. Они возвестили, что за ними следует в дом сам Кунанбай.

Макиш, Абай и остальные забегали по комнате, расстилая одеяла по полу и разбрасывая подушки. На месте оставалась сидеть одна Улжан. В комнату первыми вошли Кунанбай и его названый брат Изгутты. За ними проследовало значительное число народу. Но это были не все провожающие, большая их

часть осталась в соседней просторной гостиной, где также было приготовлено угощение. С Кунанбаем вместе вошел и хозяин дома, сват Тыныбек. Городской богатей, желая соот­ветствовать случаю, одет был подчеркнуто скромно, однако изысканно и опрятно. Не проходя на почетное место, сел рядом, пониже. Не стал разваливаться на подушках, важни­чать, показывая, кто здесь хозяин, а присел, опустившись на колени, словно школяр медресе перед хазретом, и принялся собственноручно наливать Кунанбаю чай. Таков был обычай при оказании почестей имамам и хазретам. Хозяин очага и самые знатные гости сегодня должны были вести себя как простые мюриды при священной особе.

Кунанбай грузно опустился рядом с Улжан и поднял взгляд единственного своего глаза на Абая, потом перевел его на Макиш. Так он делал всегда, словно выясняя для себя, что скрыто в душах и в умах его близких и домочадцев. Но на этот раз внимательная приглядка родителя не была испытующей. Взгляд его был необычно мягким.

Весь вид Кунанбая являл собой неминуемое печальное следствие надвинувшейся и одолевшей его старости. Поздно начавшие седеть борода и усы, волосы на голове к семидесяти годам словно выцвели, из черных стали бурыми. Но и седина стала намного заметнее. Борозды морщин на лбу и по всему лицу стали еще глубже. И все же Кунанбай оставался все таким же осанистым, с мощным, как глыба, телом и с прямой спиною. Движения его были уверенны, молоды и сильны.

Нет, не было и следов смятения или сомнений во всем его облике. Это не был человек, изнуренный какими-то скрытыми тревожными мыслями. Он не знал неуверенности в себе. Взгля­нув на бледное лицо и покрасневшие от слез глаза Макиш, отец сразу понял ее состояние. Догадался, что до их прихода сюда у самых его близких по очагу был какой-то тревожный разговор о нем. В особенности сравнение бледного, смятенного лица

Макиш с лицами находившихся в комнате Такежана, Оспана, Жакипа, Майбасара и Габитхана показало Кунанбаю, в чем причина душевной тревоги дочери. Но, разгадав ее сердце, он не стал сердиться на нее.

Уже неделю в городе, откуда решил направиться в путь Кунанбай, он каждый день был в окружении множества лю­дей, прибывших проводить его в хадж. Это всё были и старые друзья, сверстники, и люди одного с ним уровня по знатности, по богатству, и уважаемые аксакалы из всех племен рода Тобыкты.

Совершить хадж в Мекку Кунанбай решил еще год назад. И в продолжение всего года он распродавал скот, собирая деньги в дорогу. Он хорошо представлял себе, сколько пона­добится денег на эту поездку. Но по своему обыкновению быть уверенным во всем, он набрал денег в пять раз больше, чем предполагалось вначале. Он хотел, чтобы долгое путешествие его было совершено при самых благоприятных обстоятель­ствах, без всяких стеснений. Распорядился продать огромное количество скота, особенно породистых лошадей из косяков, унаследованных от Оскенбая. Для продажи Кунанбай выде­лил самые лучшие табуны своих знаменитых светло-рыжих и саврасых, кровей чистейших, как родниковая вода. За этот год огромные косяки Кунанбая намного уменьшились.

Кунанбай всегда был широк, никогда не был скрягой. Жад­ности к деньгам не знал. Но и не разбрасывался зря добром и умел его добывать. На такое благое дело, как постройку в Каркаралинске первой у казахов мечети, Кунанбай выделил денег не считая. И в этот раз - на хадж в Мекку первого кочев­ника из Арки, себя самого, он решил потратиться не меньше. Почему он пошел на этот шаг в своей жизни, Кунанбай не стал объяснять никому из домашних, ни женам, ни детям. Он пола­гал, что если вернется благополучно с хаджа, исполнив свой долг перед Всевышним, то этим и будет дано самое верное и безупречное объяснение всему.

Сват Тыныбек, купец, лично несколько раз пересчитал все деньги, затем, увязав их в пачки и завернув в бумагу, уложил на дно железного сундучка.

– Мырза, зачем вы берете столько лишних денег? – задал он мучивший его вопрос. На что получил краткий, уклончивый ответ:

– Пусть будут при мне, Тыныбек. Тебе-то зачем об этом знать? – Помолчав, добавил: – Мы родились для своего блага, а не только ради того, чтобы иметь скот.

Деньги никогда его не волновали, и теперь забота была не о том, что их может не стать у него. Предстоит неимоверно трудная, запредельно далекая поездка, а его одолевают всякие безрадостные думы, порожденные надвинувшейся старостью, а вместе с ней – потерей прежних сил. Обдумав все это, он, предварительно поговорив с названым братом Изгутты, решил взять его с собою в дорогу.

С давних пор Изгутты был неизменным и самым надежным спутником во всех важных поездках Кунанбая. Поэтому сейчас он сидел рядом с Кунанбаем, одетый в новенькое дорожное платье, сшитое в городе стараниями Макиш. Изгутты было чуть больше сорока лет, но он выглядел вдвое моложе, был силен, жилист, весел и бодр духом.

Зайдя в дом, Кунанбай говорил мало, спокойно пил чай, поел жареных пирожков, холодного мяса, и насытился.

Исподволь в комнату стали набиваться люди, которые хо­тели не за дастарханом посидеть, а просто побыть немного возле мырзы Кунанбая, прежде чем тот отбудет в далекие края. Кунанбаю же хотелось поговорить со своими близкими и до­машними именно в этой комнате, за дастарханом и без лишних людей. Но стало ясно, что от них теперь не избавиться, а если задержаться дольше, то набьется еще больше народу. Вновь взглянув на расстроенную, едва сдерживающую слезы дочь, Кунанбай чуть нахмурился и начал прощальную речь.

- Дети мои, супруга моя, братья и верные друзья, сороди­чи! - молвил он своим рыкающим голосом и, по своему обык-

новению, одноглазо присмотрелся к окружающим, переводя холодный проницательный взгляд с одного на другого. – Что-то мне сдается, вы не очень одобряете, что я отбываю. Смотрите на меня, как на сумасброда, и думаете: «Куда это на старости лет вздумал отправиться? Сгинет еще на чужбине, пропадет ни за что, и не увидим мы его больше, не вернется Кунанбай назад».

При этих его словах многие не могли удержать слез. Пла­кать начала Макиш, глядя на нее, расчувствовались Такежан и Жакип. Но Кунанбай сделал вид, что ничего не заметил. И спокойно продолжил дальше:

– Этими мыслями вы не способствуете моему благополучию и удаче в поездке. Нет, вы лучше пожелайте мне счастливой дороги! Разве не было у меня в прошлом таких времен, ког­да вы все, сидящие сейчас здесь, провожали меня в более непредсказуемую, опасную дорогу? А ведь и тогда я уже не был молодым джигитом. Ну что было бы, если бы меня тогда сослали? Если бы я умер на каторге? Слава Аллаху, этого не случилось, - и сегодня я отправляюсь в путь не навстречу бес­славной гибели, а навстречу священной мечте! А что? Разве лучше будет, если я спокойно доживу до глубокой старости, не трогаясь с места, буду ворчать возле теплого очага на маленьких внуков, покрикивать на невесток у казана и ругать своих работников около юрты? Нет, – жизнь ценна не нажитым достоянием. Богатый старик, который умрет среди своего бо­гатства, – это буду не я. У меня есть мечта, какой еще ни у кого из казахов не было. Слаще самой богатой жизни она. Мечта во всей моей оставшейся жизни – это совершить хадж. И если в пути я занемогу, и настигнет меня смерть, и вы услышите об этом, то пусть никто из вас не скажет: «Вот, бедняга, погиб в великой печали, на большой дороге, погнавшись за своей меч­той». Скажете так, – и это будет самое плохое, что вы сможете бросить вслед моей смерти. Молодость, которая у вас еще впереди, мною уже прожита, я вкусил и меда, и яда, которые

вам еще предстоит вкусить. Дни, что было мне суждено про­жить с вами, я прожил – много ли, мало ли, это уже не важно. Главное - мы прожили, уважая достоинство друг друга. И я на­сытился жизнью. Каждому из нас суждено умереть по-своему. И смерть приходит к каждому поодиночке, вырывает его из круга жизни, навсегда уводя от близких и родственников. И где мне умереть и как умереть, – не все ли равно? Мой черед жить уже прошел, теперь живите вы. А у меня осталась малая толика жизни, последняя дорожка моя коротка и узка, как тропинка старого архара, который отстал от своего табуна и теперь идет к горной пещере, чтобы там залечь и дождаться смерти. И вы будьте снисходительны к этой моей последней дорожке. Проводите меня без рыданий и слез. Не надо горевать по мне. Живите и радуйтесь каждому мигу своей жизни. Вот что я вам хотел сказать. А теперь проводите меня.

И Кунанбай посмотрел на Изгутты, давая ему знать, что пора подниматься. Тот быстро встал, вместе с ним поднялась молодежь – Такежан, Оспан, Габитхан и другие. Абай хотел идти вместе с ними, но отец придержал его, положив руку ему на колено.

– Сын мой, расскажи о том, что ты узнал.

Абай вынул из кармана пачку бумаг с выписками из разных книг, передал Изгутты, прежде чем тот вышел из комнаты.

– В этих бумагах все, что удалось мне найти. Храните их при себе, Изгутты-ага, – сказал Абай.

Затем он решил от имени всех близких, собравшихся здесь, достойно ответить на проникновенные, торжественные слова отца, высказанные им с редкой для него искренностью и от­крытостью:

– Отец, мы выросли в ваших объятиях, но, как это и бывает, слишком большая близость не позволяет увидеть друг друга такими, какие мы есть. Узнавание происходит постепенно, с годами. Невзрачный, сморщенный бутон в положенное ему время раскрывается красивым цветком, который становится

потом зрелым яблоком. Недавние ваши слова – это назидание и благословение нам, молодой поросли, и мы с благодарностью принимаем их. Теперь мы – делами своими и поступками – должны оправдать ваши заботы о нас. - Так сказал Абай, корот­ко и емко, и отец с удовлетворением воспринял его слова.

Изгутты и другие вышли. Кунанбай с Абаем остались сидеть рядом. Отец попросил Абая назвать те крупные города, через которые ему придется проехать. Абай не стал рассказывать слишком подробно о том, что вычитал из книг на разных языках, все равно он не успел бы поведать отцу о тех странах, через которые лежал путь, о народах, населяющих эти страны, об их обычаях и занятиях в трудовой жизни. За неимением времени, не стал подробно рассказывать и о начале пути через казахские степи, ибо в Каркаралинске к отцу должен был присоединиться халфе^[1] Ондирбай, который хорошо знал дороги через степь, ведущие в сторону священной земли. До Ташкента паломники будут ехать по своим землям, среди казахов, дальше пойдут города Самарканд, Мерв, Мешхед, Исфагань и Абадан. Потом им придется ехать через Аравийские пустыни или, в обход их, плыть кружным путем на кораблях, и высадиться уже недалеко от Мекки. Этот второй путь, выбранный по книгам, представ­лялся Абаю самым коротким и удобным.

Отец был доволен стараниями Абая, благодаря которым он представлял теперь подлинный путь к священным местам, и этот путь не казался ему таким уж непреодолимым. Теперь, перед долгой разлукой, отец с сыном, столь долгое время из­бегавшие лишних встреч друг с другом, пребывая во взаимном душевном ожесточении, в минуту расставания – надолго ли… не на вечность ли? - вдруг открыли сердца друг другу. Ока­залось, что есть глубокая тяга между этими сердцами, есть доверие и взаимопонимание! Об этом Кунанбай высказался перед Улжан:

– Когда я думаю, а кто же будет на моем месте после меня, мне больше не кажется, что шанырак мой останется без опоры.

Эта опора – твой сын, Улжан, и это я говорю, несмотря на то, что его дорога жизни совсем другая, чем у меня. Да благословит его Кудай на путях его! Желаю ему преодолеть все переправы и перейти через все перевалы и достичь того, к чему он устрем­ляется! И не помешайте ему, излишне стараясь направить его по самому правильному пути! Он сам знает свой путь.

Итак, отец и сын перед долгой разлукой расставались по- доброму, глубоко понимая друг друга.

Халфе Ондирбай согласился быть спутником Кунанбаю на всем пути, от Каркаралинска и до самой Мекки. Встретив­шись, они намеревались ехать от Иртыша через самую гущу казахской Арки. Степная дорога для пожилых людей тяжела, и сват Тыныбек настоятельно советовал уже от Семипалатин­ска до Каркаралинска ехать не в седлах, а в удобной повозке. И большой тарантас, запряженный тройкой крепких рыжих лошадей, стоял уже во дворе дома Тыныбека. Всю зиму со­державшиеся на чистом овсе, откормленные кони с крутыми задами и лоснящейся шерстью, готовы были в любую минуту дернуть и покатить за собой тарантас; кони стояли в упряжи, нетерпеливо поматывая головами, грызли удила и пофырки­вали. Колокольчик на дуге коренника погромыхивал чистым бодрым звоном.

Продукты в дорогу, постель, запасная одежда – все уже было погружено в тарантас. Мырзахан за кучера давно уже восседал на облучке.

Время полдень - и тут из большого дома бая Тыныбека по­валил народ. Большая толпа состояла сплошь из смуглых степ­няков, наряженных в свои племенные одежды, но попадались среди них и горожане в богатых расшитых чапанах – купцы, халфе и хазреты, школяры медресе – шакирды.

На пути к повозке Кунанбай вдруг был остановлен двумя бедно одетыми людьми. Один из них еще издали отдал салем Кунанбаю. Это был Даркембай. Годы посеребрили его бороду. Рядом со стариком – мальчик лет двенадцати, выглядевший

больным – бледный, худосочный. Рваный остаток грязного чапана едва прикрывал его тело, ноги были босы, вымазаны в весенней холодной грязи.