Страница - 29

ГОДЫ И СТЕПЬ

Я читал эту книгу с особым пристрастием, потому что вот уже почти сорок лет знаком с ее автором, и оба мы принадлежим к поколению, которое приобщалось к литературе в конце двадцатых и самом начале тридцатых годов.

Я читал «Родину и чужбину» с особым пристрастием еще и потому, что по себе знаю: каждая новая книга для писателя, каждая новая встреча с читателями— это невосполнимая частица его жизни, его души, если позволительно употребить столь старомодное слово.

В новой книге у Ивана Шухова я прежде всего почувствовал ясно выраженное стремление к документальности. Это — не поветрие и не дань моде.

Полтора десятка лет назад И. Шухов одним из первых поехал на целину — еще только-только начиналось ее освоение. И для него это было «творческой командировкой» в банальном смысле слова, «поездкой за актуальным материалом». Сам уроженец Северного Казахстана, он пристально всматривался в то, что происходило на целине, сопоставлял увиденное с далеким и недалеким прошлым родного края. И не случайно весь раздел книги—«Родина» (за исключением двух вещей — воспоминаний, связанных с А. М. Горьким) можно считать образной эмоциональной летописью Северного Казахстана.

А раз летопись — значит, и охват времени большой. Мы застаем появление первых казачьих станиц по соседству с казахскими аулами, с первыми переселенцами переживаем их тяготы и бедствия и возмущаемся, когда приспешники Столыпина в официально-показном усердии доказывают, что якобы к началу первой мировой войны большинство крестьянских хозяйств в России экономически окрепло. Вместе с потомственной казачьей семьей Максима Жигалова («Зимняя повесть») переживаем всю сложность революционных событий, а потом уже становимся свидетелями и участниками коллективизации, когда «в станицах, в присмиревших после бурь переселенческих хуторах и в притихших казахских аулах, разогнавших на все четыре стороны прежних своих управителей и владык,— и тут и там одинаково нелегко, вперевалку, со скрипом на первых порах налаживались иные порядки при непривычных обычаях и началах».

Писатель ничего не упрощает. И пожар, спаливший деревню дотла, и расправу мужиков с поджигателями — все это застал в Анновке молодой разъездной корреспондент газет «Беднота» и «Батрак» Иван Шухов, которого осенью двадцать девятого года командировали в далекую кустанайскую деревню, чтобы он выяснил обстоятельства убийства активного селькора Алексея Струнникова и молодой учительницы комсомолки Лены Ганченко.

Я перечитываю эти страницы — и за ними для меня встает мое, пережитое в то же время и в тех же краях. Но это вовсе не значит, что только читатель моего поколения способен оценить шуховскую прозу. Более молодые и совсем молодые тоже воспримут ее как живое свидетельство об ушедших годах, столь важных для истории нашего государства, для людских судеб.

Со временем критики разберутся и вынесут свое суждение об одном явлении, примечательном для литературы второй половины нашего века. Я бы назвал его стиранием жанровых условностей. В самом деле, какое жанровое определение можно было бы поставить на титульном листе «Родины и чужбины», если встречаешь в книге и рассказы, и очерки, и воспоминания, и путевые заметки, и стихи...

Они как будто и не связаны между собой, но, собранные вместе, представляют законченное целое. И если я раньше говорил о документальности, то такую же непридуманностъ я чувствую и в рассказе «Ночная вьюга», где мы сталкиваемся с человеком в ту минуту, когда он принимает чреватое большими переменами в его жизни решение.

На мой взгляд, смело и по праву в этот раздел включена и «Моя поэма». Она закономерно стоит рядом с очерками, с рассказами, что-то объясняя в них, чем-то дополняя. Например, в «Золотом дне» по ходу повествования только названы кулаки-поджигатели, которым удалось скрыться после собрания, решившего их участь, и которые — в отместку — подожгли деревню. В «Моей поэме» писатель-реалист, обязанный знать все и про всех, мотивирует их поступки. Он не боится заглянуть за плотно притворенные ставни пятистенных домов:

...Не пора ль, рукава засучив,

За обрез тебе браться,

Палач?!

И на ту потайную работу

В теми скованных страхом

ночей

Не поднять ли разбойную

роту

Крутых на руку родичей?!

Пройдя сквозь годы, писатель от своего имени, от имени своего поколения вспоминает то время, когда «сорвался ураган разгрома на головы степных бояр».

И другая война — Великая Отечественная — тоже становится одной из глав степной повести: «Дым отечества»— эти письма сибирским казакам писались во время войны, и правильно поступил, автор, что не стал переделывать их наново. При переделках можно было сбиться с тона, а ведь сейчас письма—живой отзвук тех лет.

Делясь впечатлениями от книги «Родина и чужбина», я большую часть места отвел именно «Родине». Тем более, как я говорил уже, места и люди, описываемые И. Шуховым, мне хорошо знакомы и вызывают целый поток воспоминаний, заражают авторским отношением к тому, что происходит у него в книге.

Второй раздел книги—«Чужбина». Очень далекий по материалу от первого. Действительно, попробуй перекинуть мост из североказахстанских степей через океан в Соединенные Штаты Америки, где И. Шухов побывал с группой советских писателей и журналистов.

Мне самому приходится довольно много ездить, и я знаю, как трудно бывает войти в чужую жизнь и присмотреться к ней, понять заботы, радости и печали, надежды людей, далеких от тебя по образу жизни, по своей психологии.

Шухову во многом это удалось. От его взгляда не укрывается то, что создает сегодня Соединенным Штатам недобрую славу во всем мире. Но он не закрывает глаза и на то, что привлекает нас в простых американцах: их трудолюбие, умение организовать дело, их доброжелательное — вопреки официальной американской пропаганде — отношение к советским людям.

В этом отклике на новую книгу Ивана Шухова «Родина и чужбина» я не собирался подробно пересказывать ее содержание, я хотел поразмыслить над ее общей направленностью и при этом старался судить автора по тем законам, которые он сам избрал для своего произведения.

Итак, книга вышла и попала к читателю, а для писателя она уже в прошлом... У него уже новые замыслы и мысли.

Вообще писатели не очень охотно говорят о своих планах на будущее: не всегда эти планы осуществляются, а если кому-то про них сказал, то вроде бы принял неснимаемое обязательство.

Но вот недавно при встрече Шухов сказал мне, что работает над автобиографической повестью. Та же степь и те же годы — детство и юность и более зрелый возраст, встречи с интересными людьми, а таких встреч было много...

Есть литераторы, чье имя на обложке вызывает желание прочесть, что он написал. Для меня Иван Шухов относится к таким писателям, и я теперь буду ждать его новой книги.

1969 г.

СЛОВО К ВЕНГЕРСКИМ ДРУЗЬЯМ

Привет вам от писателей, от деятелей науки и культуры, ваших соратников по строительству свободной социалистической жизни.

Привет вам от древней казахской земли, ныне превращенной в житницу золотого зерна, от земли, на которой две с лишним тысячи лет тому назад, по благодатным берегам Иртыша, Есиля, Тургая и Тобола жили рядом наши с вами предки.

Самый горячий привет Вам от бывших Казахстанских солдат, которые четверть века назад в рядах Советской Армий освобождали венгерскую землю от гитлеровских захватчиков и поднимали над Будапештом знамя вашей свободы и независимости.

Декаду венгерской культуры Казахстан ждал как свой большой и радостный праздник. И дело тут вовсе не в смутных исторических воспоминаниях, а в чувстве братства строителей новой жизни, строителей коммунизма.

Тот, кто хотя бы поверхностно знаком с вашей историей, с вашей многовековой борьбой за свободу, с реформациями и контрреформациями, с подлинными героями венгерского народа — Дьёрдем Дожем, Ференцем Ракоци, Лайошем Кошутом, с поэзией Балинта Балашши, Миклоша Зрини, с революционно-демократической поэзией великого Шандора Петефи и его соратника Яноша Араня, тот не останется равнодушным к духовному самовыражению вашего народа, создавшего шедевры в различных жанрах литературы и искусства.

Не раз и не два подвергался венгерский язык политике ассимиляции, за которой нависала реальная угроза ассимиляции самой нации. Но борцы за независимость и свободу венгерского народа, среди которых весьма почетное место принадлежит вашим поэтам, отстояли самостоятельность национальной культуры.

Вождь революции 1848 года Шандор Петефи, который, на мой взгляд, занимает не только особое, но и первое место среди революционно-демократических поэтов Европы XIX века, писал:

Любовь ценою смерти я

Добыть готов.

За вольность я пожертвую

Тобой, любовь!

Это широко известные в нашей стране стихи великого поэта как бы свившего пылающий бич из солнечных лучей, невозможно истолковать двояко.

Бела Иллеш, Антал Гидаш и Матэ Залка, певцы Венгерской социалистической революции 1919 года, так тесно слились с советской многонациональной литературой, что не каждый советский читатель, может быть, помнит об их национальной принадлежности.

Венгерская литература, в особенности поэзия, созвучна с нашей, национальной по форме, социалистической по содержанию литературой, она созвучна с передовой мировой поэзией вообще. Ей чужды национальная ограниченность, тематическая узость и приверженность устаревшим традициям. И это делает вашу литературу не только понятной, но и родной нашим читателям.

Ибо наш современный читатель понимает назначение поэзии так же, как понимал его Петефи:

Не для пустой забавы пой

В угоду суетному миру!

Готовься к подвигу, поэт,

Когда берешь святую лиру.

И если хочешь воспевать

Свои лишь радость и страданья,

Не оскверняй заветных струн,—

Нужны ль тогда твои созданья?

У наших народов чрезвычайно популярны венгерская поэзия и музыка, венгерские танцы. Вашу поэзию переводили лучшие советские поэты: Тихонов и Маршак, Мартынов и Исаковский, Чуковский и Инбер. Произведения венгерского вокального и инструментального искусства прочно вошли в репертуар лучших советских исполнителей.

Дорогие друзья, вы приехали в братскую республику, родную по духу, единую с вами по идейно-художественным взглядам на духовные ценности.

Разрешите выразить глубокую уверенность, что ваша Декада везде и всюду в Казахстане будет встречена достойно и везде на прощание скажут вам — не «прощайте», а «до свидания!».

1969 г.