Страница - 24

Петр Алексеевич проталкивается по коридору. Мно­гих людей он сегодня впервые видит в лицо. Тут были и солдаты в шинелях, в какие-то юркие человечки с остро­конечными бородками, похожие на торговцев. В дни великих переворотов и перемен появляется немало вре­менных попутчиков, не различишь сразу, кто чем дышит. Юрьев прислушивался к разговору: все горячо обсужда­ют прошедшие события, строят предположения.

— Выхватывает револьвер... Конечно, застрелить безоружного — храбрости немного надо.

Юрьев остановился. Это говорил Бокин, говорил воз­бужденно, чем-то недовольный. Петр Алексеевич подо­шел поздоровался и, не выпуская руки Токаша, повел его в свободную комнату.

— Кто стрелял, кто убит?

— Застрелили Закира. Кто застрелил? Тот, который распоряжался в тюрьме, высокий, в военной форме.

— Это Фальковский,— вспомнил Петр Алексеевич.— Кажется, из эсеров. Только что приехал и сразу показал себя.

— Мне он кажется подозрительным, — признался Токаш, — действовал, как анархист. Откуда он? Какие у него документы? Закира не жаль. Но его надо было судить, показать всем, каков этот человек...

— Да, это верно,—согласился Юрьев,— но в рево­люцию, дорогой мой, пропускают не по документам. Тут люди показывают себя на деле и завоевывают доверие.

— Застрелить безоружного — невелик подвиг, — по­вторил Токаш.

— Но этот Фальковский навел там революционный порядок. А дальше — посмотрим, что он за человек.

— Как знаешь...

Разговор их прервался. В дверях показались Еме- лев и этот самый Фальковский. На голове у него — па­паха с красным околышем, одет в кожаную тужурку, сбоку—сабля. Утром он был совсем в другой одежде.

— Малышев до сих пор не взят,— сказал он с доса­дой в голосе,— Надо зорко следить за дорогами. Все, кто спрятался, к ночи выйдут из своих нор... Дали бы мне, я подстерег бы кого-нибудь.

«Он прав»,— подумал Юрьев и произнес с сожале­нием:

— Не предусмотрели. Не нужно было выпускать волка из логова.

— Кто мог подумать, что атаман, который только вчера ревел, как медведь, стал трусливей лисы, замета­ет свои следы,— улыбнулся Емелев.

— Жизнь—вещь дорогая, что же ему оставалось делать! — засмеялся Фальковский.

— Сейчас мне пришла в голову одна мысль,— ска­зал Токаш,— не последовал ли атаман примеру Фоль- баума.

— Ты что имеешь в виду? — спросил Юрьев.

— Фальбаума объявили умершим. Некогда вскрыли могилу и подняли гроб, то трупа там не оказалось.

— Значит, похороны были для отвода глаз? Нет, атаман так не поступит,— уверенно заключил Юрьев.— Его надо искать. Сейчас начнется объединенное заседа­ние всех организаций города. Эсеры тоже просят место в Ревкоме. Как вы думаете?

Токаш категорически заявил:                   '

— Близко не нужно подпускать! Правили уже, хва­тит с них...

Фальковский промолчал, бросил украдкой взгляд па Бокина.

— Среди солдат есть их люди, по-моему, на первое время следует допустить... Как ты думаешь, Лука?

Емелев, помедлив, ответил:

— Главное—обеспечить наше большинство. Осталь­ное — не так важно.

— Неправильно!— запротестовал Токаш.— Трудно надеяться на эсеров.

Вошел Журавлев, снял фуражку. Его удивительно светлые волосы, мягкие, как птичий пух, шевельнулись, от того что он махнул возле головы фуражкой.

— Ну, будем начинать? Народ ждет, — сказал он.

— Иди сюда.— Движением руки позвал его Юрь­ев.— Токаш говорит, что эсерам не нужно давать места. Что ты скажешь?

— Сразу же нельзя так... Среди солдат есть эсеры. Они будут требовать. Нельзя допускать раскола среди солдат.

Токаш перебил его. Густые черные брови нахмури­лись:

— Тогда приведи обратно Иванова и посади в Рев­коме!

— Бросьте спорить. — Юрьев поднялся. — Посмот­рим по ходу дела. Но надо быть осторожными.,.

Токаш не мог заснуть, хотя очень устал. Два чувства волновали его сердце: одно — огромное, светлое—это радость победы; второе щемило. вызывало досаду — бы­ли допущены непростительные промахи. Позабыли арес­товать атамана и предводителей алаша. Напрасно вклю­чили в состав членов Ревкома эсеров. Никому неизвест­ному Фальковскому поручили руководить следственной комиссией. А по своему поведению ои похож на анархи­ста. Что предложил его, Токаш не смог вспомнить. Фа­милию Фальковского выкрикивали какие-то личности с маленькими бородками...

Эх, жаль, нет Березовского! Токаш не мог спасти его. В ту ночь, когда Махмут сообщил об аресте Березов­ского, Токаш намеревался устроить налет на штаб ата­мана. Однако члены подпольного комитета решили ина­че: «Не горячись, возвращайся обратно в горы, подго­товь своих джигитов. Не подошел срок решительных действий. Солдаты в крепости еще не подготовлены».

Кто же мог выдать Березовского? По словам Махму­та, Березовского выдали весновские мещане, среди ко­торых он жил. Нужно найти коварного предателя!..

Мысли и мысли без конца... Завтра состоится митинг. Надо хоть немного заснуть.

Ступая по-кошачьи мягко, Курышпай заглянул в окно. В комнате никого нет. Яркий свет солнца, как золо­тое блюдо, лежит на полу. Кровать у стенки еще не уб­рана.

Со двора зашел Токаш. Он не заметил Курышпая, На Токаше белая шелковая рубашка с вышитым воро­том— эту рубашку он носит лишь по праздникам. Фо­тография, на которой он снят в этой рубашке, висит над кроватью.

Токаш нагнулся и стал чистить куском бархата хро­мовые сапоги. Курышпай смотрит на пего с завистью: красив, черт, и лицом, и осанкой, даже быстрые движе­ния— красивы, привлекательны. А Курышпай некрасив. Взглянет на него человек и не удерживается от улыбки: нос большой, красный, кончик его шершавый, как кора старой березы. Узкие глаза, низкий лоб... Но Курыш- пая это не особенно огорчает, лишь иногда, как вот сейчас, любуясь Токашем, вздохнет: «Не пожалел меня бог...»

Токаш сел перед зеркалом, развел мыло, густо на­мазал лицо, взялся за бритву.

— Хватит, не к невесте идешь!—сказал громко Ку- рышпай. От неожиданности Токаш вздрогнул.

— Ты, Курыш, никак не можешь без шуток! Я мог бы порезаться.

— Это что! Вот ночью было дело. Действительно на­пугал...

— Ну, расскажи! Да заходи в комнату.

Курышпай сел напротив Токаша.

— Ночью я поймал одного буржуя и натешился вдо­воль,

— Что ты говоришь? — поднесенная к щеке бритва замерла в руках Токаша. — А ну, рассказывай скорее.

— Иду домой — время было около двенадцати.— вдруг навстречу какой-то черный толстяк, идет тяжело, как только что напившийся воды верблюд. Я спрятался за дерево. Когда он подошел ближе, я вынул револьвер и скомандовал: «Руки вверх! Кто ты?» — «Карден» — слышу в ответ. — «А, буржуй! Идем! Я искал тебя».

Тот побледнел, весь задрожал, язык заплетается, сло­ва не может вымолвить. Наверно, впотьмах и не узнал, меня. Пропустив вперед, я гоню его, покрикиваю: «Бы­стрее!» Он идет и пыхтит. Ругаю его вплоть до седьмого предка, он молчит. Привел к берегу речки и поставил у обрыва. «Ну, пой себе заупокойную! Сейчас отправишь­ся на тот свет!» Он сел и заголосил, обнял мои ноги, начал умолять. Я спрашиваю: «Ты меня узнаешь?»— «Как же, узнаю. Разве ты не наш Курыш-жан?» «А, Ку- рыш-жан?— говорю. А через кого я в Сибирь угодил?» Он начал юлить, как собака. Тогда я сказал ему: «Отдай мне свои сапоги и больше не попадайся!»— и отпустил.

Токаш не знал что делать: смеяться или сердиться. Лишь покачал головой.

— Брось свои проделки! Понял?

— Почему? Ты что, жалеешь буржуя?

— Ты безобразничаешь, Курышпай, — начал сер­диться Токаш.— Кто давал право поступать так? На буржуев и без тебя найдем управу!

Курышпай замолчал. Он понял, что перехлестнул. И переменил разговор:

— Ну, пойдем на митинг? Наверное уже все собрались!

Токаш заторопился. Они идут молча. У Токаша нахмурены брови. Ему не понравились ночные приключе­ния Курышпая. И Курышпай молчит. О чем говорить? Разве бы он выстрелил в Кардена? Это же непрости­тельное самовольство! За такое по голове не погладят... Зачем же резать самому себе палец?

Токаш сделает шаг, а Курышпай — два: шаги у него короткие, полы старенького пиджака хлопают. Он знает,что и лицом и одеждой не привлекателен. Зато как скрипят у него сапоги — ну прямо песню поют! Курыш­пай слушает этот скрип с превеликим удовольствием. До сих пор во всем Семиречье скрипели лишь сапоги Кардена да Ибраима. А теперь? Вон все встречные на улице не проходят, не взглянув на ноги Курышпая. Ему показалось, что даже Токаш немного смягчился. Он начал рассказывать новости. Из Петрограда пришла телеграмма: комиссариат по делам мусульман прислал приветствие. Там быстро узнали об установлении Совет­ской власти в Семиречье.

— А подписано самим Лениным?

— Нет.

— Ну, а что там сказано?

— Сказано, чтобы не было преследования казахов за восстание в шестнадцатом году.

Курышпай схватил за локоть Токаша.

— Здорово!

— Да, мой Курыш, разве ты не об этом мечтал? И  вот все сбылось за один день.

Это-то понятно Курышпаю. Он вместе с Токашем  сидел в тюрьме, потом ездил в Китай, чтобы вернуть на родину славных джигитов. И очень жаль, что не удалось вернуть. Таком джигит, как Бакен, все еще батра-чит на чужой земле. Но теперь у нас другая власть. ^;

— Что, если послать кого-нибудь в Китай? — пред­ложил Курышпай.—Надо бы обрадовать Бакена и всех...

— Это правильно,— одобрил Токаш.— Пришло вре­мя— теперь все в наших руках. Ты поедешь? Нет, ты здесь нужен. Найдем, кого послать.

Когда они огибали парк, из-за угла навстречу вые­хал всадник. На луке седла висел костыль.

— Ой, да это же Ахан? — воскликнул Курышпай.

— Он самый. Зови!

Ахан соскочил с коня к сунул под мышку костыль. — Здравствуйте!—произнес он хриплым голосом. — Будь здоров, Аха! —приветствовал его Токаш.

— Еду из аула... Говорят, в городе установилась новая власть, так, что ли?

— Вот! — воскликнул Курышпай, сжав кулак.— Все в наших руках!

— Значит, Аянбек говорил правду.— Ахав, как бы вспомнив о чем-то, улыбнулся.— Меня послала Айгуль. Говорят, в городе опять война—узнай, мол, как То­каш...

— И Тока, и Курышпай живы и здоровы. Передай ей! —выпалил Курышпай.

— Ты зачем приехал? Я писал в аул о событиях в Верном. Что там нового? — спрашивал Токаш.

— Волостное управительство Сят подарил Аянбеку.

— Подарил? Вот как! — удивился Токаш.— Разве это можно подарить? Или это потому, что Сят против Советской власти? Он, кажется, и сам избран недавно.

— Не знаю, против или не против. Знаю одно: сей­час нет того Аянбека, который охотился на лисиц в го­рах. Он жмет, заставляя одеть один сапог на обе ноги.— Перемежая разговор шутками, Ахан все-таки похваль­но отозвался о деятельности Аянбека.— Сят собрал на­род и объявил: «Люди, я устал, передо мной — ста­рость. Уважали меня — спасибо. Я старался как мог. Теперь есть такие люди, как Аянбек. Я дарю ему свой пост». Народ зашумел и надел на шею Аянбека войлоч­ную сумочку с печатью. На следующий же день Аянбек сказал: «Старая власть свергнута, законы я буду прово­дить по-новому» и заставил пригнать из табунов бая Кардена четырех коней для разъездов. Один из этих ко­ней сейчас подо мной.

Оказывается, Ахан не верил в установление новой власти и приехал все увидеть своими глазами. Теперь убедился...                          -

— А как понял народ слова Аянбека? — Токаш спрашивал, желая узнать мнение и отношение народа к новой власти.

— Немало доходит разных слухов. Народ ждет сооб­щения от власти из города. Каждый себе хозяин и по- своему законник... Если одни голосят: «Он, большевики отбирают имущество, все будет общее», то другие гово­рят: «Теперь будет настоящая власть для бедных» и до­казывают друг другу свою правоту. Дело иногда доходит до драк. Перед самым моим отъездом заявился из Ка- стека кузнец Тукей и поссорился с балхаши* Боштаем, насилу их разняли. Тукей предложил: «Нужно послать в Китай человека, чтоб сообщить беженцам новость», а Боштай съязвил ему: «Там, на границе гляди — ждут твоего посланца. Чихали они! — и надо же было ему передразнить Тукея, показать вывернутую губу! Возник большой скандал. Народ разделился на две группы...

— Каль, что меня там не было, я бы показал Бош- таю,— погрозился Курышпай.— Давно точу на него зуб!

— Ладно, Аха! Ты пока езжай к нам! Я тебя верну в аул посланцем Ревкома.

— Что-то не верится,— рассмеялся Ахан,—Тогда был избран, но скоро сместили — не понравился при­служникам атамана. Как бы и теперь то же не получи­лось?— Ахан стал взбираться на лошадь.

4

С митинга возвращались втроем — Токаш, Саха и Курышпай. У каждого были свои впечатления. Токаш и Саха говорили о количестве народа, пришедшего на ми­тинг, кто как выступал и что говорилось в народе. Ку­рышпай пока молчал. Все оживление его исчезло от вне­запной мысли. Нахмурив брови, держа руки позади, он шел, покачиваясь из стороны в сторону.

— Когда говорил Виноградов, была мертвая тиши­на. Хорошо говорил. Мысли ясные, как на ладони! — восторгался Саха.— Когда начал говорить ты, пошел шепот...

Нет, Саха плохо слушал. А вот Курышпай, хотя и сто­ял вдали, но все запомнил. Токаш говорил: «Советская власть— это заря, солнце, восход которого долгое время ждал народ! Вот сегодня загорелась эта заря, взошло это солнце! Встретим же его, товарищи, с открытой ду­шой, с веселым сердцем!..» Эти слова Токаша особенно понравились Курышпаю. Что же он потом сказал? Да... «В шестнадцатом году казахский народ проливал свою кровь за свободу! Не один славный сын народа отдал свою жизнь за эту свободу!»—«Араб!»—кто-то крикнул в это время в толпе. Курышпай повернулся на голос. Во­круг Бикен стояло несколько девушек и джигитов. Средн них он заметил Салимгерея Курышпай не мог угадать, кто крикнул — «Араб» и двинулся в их сторону, прокла­дывая локтями себе проход. «Джигит и должен быть таким! Красивым, стройным, умеющим сказать смелое, светлое слово» — весело промолвила Бикен, обращаясь к подругам. Те рассмеялись: «Не влюбилась ли ты в него? У Бикен очень слабое сердце, это возможно!»

Курышпай остановился, задумался. Что это? Насмеш­ка или она сказала от души? А Токаш продолжает го­ворить— бледный, брови нахмурены: «Пусть богами не ждут от нас милости. Мы — враги баев! — и сжал ку­лак, будто предназначая его Бурнашеву, стоящему около Бикен. На этот раз Курышпай ясно заметил того, кто выкрикнул: Бурняшев вздрогнул и, сжав зубы, со зло­бой крикнул по-русски: «Араб! Предатель!» Курышпай подошел к нему и сунул Бурнашеву кулак в зубы. Шум и гам... Началась потасовка. Народ разнял их...

— Ты заметил драку? Какие-то двое сцепились меж­ду собой,— сказал Саха.

Курышпай ждал ответа Токаша, но тот промолчал.

После ухода Сахи Курышпай не пошел домой, остал­ся ночевать около Токаша. Он хотел высказать ему го­речь, осевшую на сердце.

Этот белобрысый татарин после драки с Курышпаем стал распространять среди народа нехороший слух: «То­каш крещеный, отрекся от мусульманской веры, он немецкий шпион». Откуда он взял эти слова? И знает ли Токаш, кто такой хозяин его квартиры Эрмиш?

— Говори тихо,— сказал Токаш Курышпайю.— стена очень тонкая. Хозяин еще не спит, он хорошо знает по- казахски.

— Ну и пусть слышит!— Курышпай все-таки пони­зил голос.

— Ты не знаешь этого человека. Думаешь, только часовщик — и все. Он очень мастеровой человек. Но не это главное. Он понимает жизнь. Ты знаешь, кто такой Маркс.

— Какой Маркс? Это сапожник-еврей на зеленом базаре?

Токаш засмеялся.

— Нет. Я же тебе давно говорил, что был один очень большой ученый.

— A-а, да, да... Это тот аксакал, который говорил, что бедные могут взять власть в свои руки?

— Он и есть!

— Кто? Эрмиш?

— Да нет же, Маркс. А Эрмиш достал книгу Маркса «Капитал» и дал прочесть... Он хотя и не вмешивается в политику, но много знает.

— Кто?

— Опять «кто?» Давай потише.

Курышпай в темноте нащупал табакерку и заложил за губы насыбай.

—Ты говорил как-то, что у этого человека есть дочь? Я вспомнил потому, что хочу вести речь о девушке... Ко­го, ты думаешь, я видел сегодня?

— Кого?

— Опять эту избалованную дочку Кардена. Ох, и расхваливала тебя. Всерьез или шутит? Ты понимаешь, дорогой: нрав своего коня знает лишь хозяин...

Токаш улыбнулся. В темноте Курышпай этого не за­метил.

— Что же она говорила?

Курышпай дословно передал, что слышал.

— Между этой девушкой и мной пропасть. Перейти через нее очень трудно,— проговорил в задумчивости Токаш.— Я не думаю переходить, а она — посмотрим.

Курышпай это понял по-своему.