Страница - 26

* * *

Старик Амир простыл и уже несколько дней хворал, не вставая с постели, однако в то утро, когда выпал первый ноябрьский снег, ему полегчало. Он встал, вышел впервые на свежий воздух, но вскоре вернулся в дом и стал спешно собираться — решил наведаться на гребень холма, чтобы обновить и покрасить сделанный несколько лет назад собственными руками деревянный памятник.

Вчера вечером к Аужекену приехала погостить вместе с семьей его младшая дочь Канипа, которая живет сейчас в Усть-Каменогорске. Правда, ненадолго. Говорит, отпросилась с работы всего на пару дней, чтобы проведать отца с матерью.

Заметив, что старик куда-то собирается, Разия обиженно буркнула:

— Эй, контуженый, дочь твоя не каждый день из города приезжает... Не суетись, сиди-ка дома!

Аужекен не услышал, поэтому и бровью не повел... Разию это вконец разозлило, и она подняла крик:

— Лежал-лежал себе как свернувшийся кот, куда тебя теперь-то, в самую непогоду, из дому несет? Хочешь, чтобы кашель окончательно доконал?!

Только тут Аужекен обратил внимание, что жена кричит на него, и, сообразив, по какой причине, грустно сказал ей хриплым из-за пересохшего горла голосом:

— Ты, Разия, не ругай меня! Одного я прошу у Бога: чтобы не оставлял меня под присмотром невестки, а забрал к себе вперед тебя... Я уже давно к этому готов...

— Боже сохрани, сплюнь, скажи «бисмилля»!

— Сегодня во сне мне привиделись фронтовые друзья, видно, зовут к себе... Пойду-ка памятник покрашу...

Напуганная его словами, Разия больше не стала удерживать мужа.

Волоча мешок с кистью и банкой краски, Аужекен поднялся на вершину сопки и опешил, не найдя памятника на месте.

Веселившаяся внизу ватага аульных ребятишек заметила растерянно застывшего наверху, согнувшегося вопросительным знаком деда Амира и дружно бросилась к нему. Подбежав гурьбой, ребята, перебивая друг друга, засыпали старика новостями:

— Ата, памятник недавно бригадир трактором снес...

— Накинул на шею солдата аркан и одним рывком свалил его с помощью трактора...

— А потом толкнул, и солдат кубарем покатился вон в тот овраг...

Аужекен понимал трещавших наперебой пацанят через слово, тем не менее, суть случившегося уловил прекрасно. Покачал огорченно головой, вздохнул и, перебирая пальцами жидкую бороденку, погрузился в невеселые размышления.

— А когда выдернул, сказал: «Кому он нужен без руки и автомата — это же одно издевательство!»

— Бибиш-аже просила его не трогать, но бригадир не послушался...

Аужекен ласково потрепал мальчишек по чубчикам, а потом, тихонько ступая, спустился к оврагу. На его дне плашмя лежал грязный, изувеченный деревянный солдат, вырванный трактором вместе с корнями и скатившийся кубарем вниз. Кто-то вымазал ему лицо дегтем, а на груди нацарапал неприличные слова.

Домой от холма Аужекен вернулся опустошенным и удрученным, мрачно волоча все тот же мешок с кистью и банкой краски...

Услышав, что из города приехала Канипа, в дом Аужекена вечером того же дня, шаркая сапогами, приплелся Кайсар.

— Канипа, милая, будет возможность, вышли мне, пожалуйста, из города слуховой аппарат, — высказал он за чаем просьбу, с которой пришел к дочери Амира.

— Если найду, обязательно вышлю! — пообещала Канипа.

Кайсар смущенно и еле слышно спросил:

— Дать тебе денег?

— Не надо... потом отдадите.

Кайсар выставил вперед ухо, как бы давая понять, что не расслышал.

— Денег, говорю, не надо, — громче повторила Канипа.

— Пусть исполнятся все твои желания, милая! — пожелал Кайсар в явно повеселевшем настроении.

Аужекен тоже пребывал в хорошем расположении духа, довольный тем, что наведался сверстник и приобщился к их со старухой радости.

— Нынче я что-то частенько хвораю, — повернувшись к Кайсару, сказал он, когда дастархан был убран. — Чувствую, эту зиму я не переживу. Наверно, следующий день Победы вы будете праздновать уже без меня...

Глуховатый Кайсар не слышал слов Аужекена, но на всякий случай согласно кивал головой, то и дело понюхивая насыбай.

— Как бы там ни случилось, но лежит на душе камень — одна мечта, которую я лелеял в сердце, осталась неосуществленной, — продолжал откровенничать Аужекен. — Забыл я имя своего фронтового командира, замечательного человека, который погиб на войне... Гнетет меня это, а теперь так и придется с грехом на душе отойти в мир иной...

Кайсар снова одобрительно замахал головой.

Аужекен встал, подошел к стоявшему в углу сундуку, порылся, согнувшись над ним, и достал с самого дна завернутую в кусок красной материи стопку бумаг. Потом разложил на столе перед Кайсаром эти пожелтевшие от времени, истрепавшиеся по краям листы.

— Дружище, это же воинские бумаги, да? — подняв один из множества потрепанных листов, спросил Кайсар.

— Это грамоты, которыми меня отмечали на фронте, — объяснил Аужекен. — Эту, например, подписал лично Сталин... и этот похвальный лист тоже. Вот грамота, которую мне выдал командующий... эту тоже вручал он. А вот этой медалью меня наградили после боев за город Прагу...

Хотя слов Аужекена Кайсар не слышал, но, о чем говорит его сверстник, на этот раз он догадывался.

— Да ты, оказывается, настоящий герой! — искренне восхитился он. Затем бережно погладил блестящую медаль и посоветовал: — Ты не прячь бумаги в сундук — там они только зря желтеют. Ты лучше вставь их в рамки и повесь в красном углу! Пусть все видят и знают... что ты не какой-нибудь там никчемный человек...

Аужекен промолчал, собрал бумаги опять в стопку, положил сверху медаль, быстро завернул в красный лоскут и отодвинул в сторонку.

Они еще некоторое время посидели, пытаясь вести беседу, однако разговор у двух глухих стариков не очень-то клеился, потому как каждый говорил о своем.

Когда немного распогодилось, Макан, наблюдавший за ними со стороны, поддерживая гостя под руку, проводил старика Кайсара до самого дома.

Вернувшись, он с ужасом обнаружил, что отец, стоя на коленях перед печкой, одну за другой бросает в огонь грамоты и похвальные листы, на протяжении долгих лет бережно хранимые им в качестве главной ценности. Бумага сгорела почти мгновенно, на раскаленных углях поблескивала металлом лишь покореженная огнем единственная медаль Аужекена.

— Отец, ты что натворил? — всполошился Макан.

Устремившись вперед, он схватил его в охапку. Усохшая, худая грудь Аужекена судорожно сотрясалась — отец беззвучно плакал.

Макан не понимал, что произошло, он только крепко прижал отца к груди, а тот, худой, плачущий, страдающий, больше напоминал ему в это мгновение маленького ребенка, осиротевшего и бесприютного...

* * *

Прямо у истока Мятного ключа совхоз этой осенью начал строительство керолиновой мойки-купальни для скота.

Начиная со следующей весны здесь намеревались купать перед стрижкой овец, однако, судя по распространившимся в последнее время разговорам, неизвестно, будет совхоз существовать в дальнейшем или не будет, его судьба вроде бы под большим вопросом. Хотя на сооружение купальни затратили уже приличные средства, стройку пришлось свернуть, ведь ее будущее тоже представлялось теперь сомнительным.

Недостроенная мойка не только принесла сплошные убытки совхозу, но и нанесла непоправимый вред окружающей природе. Особенно пострадал родник Жангали, который сначала сильно обмелел, а потом и вовсе оболотился.

В день первого ноябрьского снегопада бывший директор Мырзахмет утром, как обычно, бегал трусцой по окрестностям аула. Неподалеку от Мятного ключа бедняга поскользнулся и скатился прямиком в вырытый под купальню котлован. Упав, он поранил до крови висок, провалился по пояс в ледяную воду, откуда с трудом выбрался, и, мокрый, грязный, трясясь от холода, еле-еле доплелся домой.

Когда Злиха увидела, в каком ужасающем виде вернулся ее старик, в панике подняла крик, но потом, успокоившись, решила отблагодарить Всевышнего за благополучное спасение мужа, зарезала барашка и ближе к вечеру пригласила на жертвенную трапезу ровесников и друзей Мырзекена, соседей и знакомых. Поинтересоваться состоянием Мырзахмета пришел даже директор совхоза Тусипбеков — как-никак, у человека, который и сам когда-то был начальником, авторитет огромный...

Все бы хорошо, однако Нургали, приглашенный вместе с другими стариками, в душе был крайне огорчен тем, что к этому богоугодному дастархану Злиха позвала и Канапию, ставшего недавно охранником и теперь расхаживавшего по аулу с надутым от важности лицом. Сердце словно чуяло — быть неприятностям. Так и случилось: за столом между стариками снова произошла стычка...

Канапия сразу заметил, что Нургали сидит молчаливый и насупленный, будто у него кость в горле застряла, поэтому не преминул кинуть язвительную шутку:

— Байбише, что это с твоим стариком, жвачкой, что ли, подавился?

— У Нурекена весной и осенью обычно суставы ноют... ты и сам об этом наверняка знаешь, — ответила Бибиш. И тут же отвернулась, демонстрируя свое неодобрительное отношение к склочному характеру мукур-ского смутьяна.

Но Канапия и бровью не повел, бросив поочередно хитроватый взгляд на Нургали и Бибиш, он внезапно прыснул и сказал:

— Говорят, живешь кобчиком, а чувствуешь себя соколом...

— Эх, Канапия, тело твое с каждым днем жиреет, а вот душонка скудеет! — с огорчением заключил Нургали. Затем, обращаясь к директору, сидящему на почетном месте рядом с муллой Бектемиром, произнес: — Мои прадеды-казахи говорили: «Народ, у которого есть будущее, полон мечтаний; народ, которому суждено угаснуть, погрязает в склоках». Если верить этим словам, люди в Мукуре, очевидно, вырождаются...

Директор ничего не сказал, лишь смущенно опустил голову и потупил взор. Воспользовавшись его молчанием, в разговор снова встрял Канапия:

— И это до тебя только дошло?! Я уже давно... давным-давно это понял. А когда понял, наплевал на всю эту бестолковую и бесполезную жизнь...

— Сохрани Аллах, что он мелет?!

— Сорок лет живу с тобой рядом, а характера твоего так и не узнал, — заметил печально Нургали, поняв, что Канапию ничем не пронять.

— А я все нарочно делаю. Ради забавы... — расхохотался Канапия. — Если не будет время от времени склок и скандалов, то чем еще может привлечь эта скучная и блеклая жизнь? По крови ведь я не казах, может, поэтому мне и нравится сталкивать вас лбами, а потом, с высоты своего положения, с любопытством наблюдать, как вы ссоритесь и ругаетесь друг с другом.

— Упаси Аллах, да что несет этот пустомеля?

— Скрывал всю жизнь, таился, а теперь вот и сам признался, что чужак нам...

— Да я же просто растормошить вас хотел, породить обмен мнениями, Нуреке, — сказал Канапия и опять издевательски расхохотался. 

— Говорят, в доме лицемерного муллы обнаружились свиные головы... Ты, Канапия, не «обмен мнениями» хотел породить, у тебя попросту душа черная, — оборвала его Бибиш.

Канапия впился в нее пристальным взглядом, точно хотел просверлить глазами. Язык у него чесался ляпнуть очередную колкость, но в этот момент директор совхоза кашлянул, привлекая всеобщее внимание, и иронично спросил:

— А куда подевались наши аксакалы, которые раньше всегда служили примером для младших? Неужели осталось лишь сожалеть, что и они канули в прошлое?

Сидящие за дастарханом старики растерянно затихли, не зная, что сказать в ответ на вопрос с таким явным подтекстом.

— Мед бы в твои уста, Тусипхан. Ты прав, дорогой... В стариках не осталось сегодня былого величия, а младшие забыли о почтении. То ли народ оскудел, то ли время людей доконало, во всяком случае, мы действительно погрязли в мышиной возне, измельчали сильно... — грустно изрек Бектемир, беспокойно заерзал и, приподняв брови, оглядел собравшихся сверстников.

— Да разве остались в этом ауле младшие?.. Молодые скопом бегут в город, презирают здешнюю жизнь, как куланы, которые брезгливо обходят грязные лужи. Все ищут счастья на стороне... Помимо десяти, от силы пятнадцати человек, все остальные — дряхлые старики, что на ногах едва держатся, разве не так? — тихо пробормотал под нос Орынбай.

— Это правда, в Мукуре почти не осталось настоящих мужчин, у кого хватило бы сил сделать любую работу и постоять за народ, — поддержал Орекена Нургали.

— Если так и дальше будет, боюсь, у казахского аула нет будущего, — снова пробубнил Орынбай.

Старики на некоторое время умолкли, мрачно наблюдая друг за другом исподлобья.

— Сегодня мне приснился тяжелый сон, — вдруг оживился, нарушив тишину, Нургали.

Собравшиеся тут же с любопытством повернули головы в его сторону, будто впервые увидели. Хотя разговор он завел сам, но это внезапное всеобщее внимание немного смутило Нурекена.

— И что? — хмуро спросил Бектемир, окинув ровесника неодобрительным взглядом.

— Сон, говорю, видел.

— Это мы слышали... Я тоже сон видел. Ну и что... к чему ты об этом вспомнил?

Нургали кашлянул, прочистив горло, и продолжил:

— Во сне привиделся мне плодоносный тополь с густой листвой. Стал он внезапно раскачиваться, а потом на моих глазах раскололся и рухнул...

— Но ты-то, во всяком случае, жив остался?

— Смотрю, а корни тополя кишмя кишат червями...

— Вот так сон... — задумался Канапия и, прищурив глаза, стал почесывать висок.

— Нехороший...

— Перестаньте... «Умный верит в свои дела, дурак надеется на силу, а трус доверяет снам». Слышали такую пословицу?

— Верно, но этот сон все равно мне кажется вещим...

Старики, ожидавшие от Нургали любопытного рассказа, разочарованно поникли и вновь обратили взоры на начальника.

— Мы слышали, что совхоз расформируют, поделят на части и распределят между частниками. Как жить дальше, если впереди нет будущего? — спросил Бектемир.

— Говорят, судьбу совхоза будут решать вскоре на собрании?

— Все уладится, аксакалы, только бы мир был!

— Есть одна известная и поучительная истина: сурки не роют нору всей колонией, а если все-таки сделают это — она ни на что не сгодится, — напомнил молдекен. — Если Мукур останется без такого вожака, как Тусеке, мы ведь окончательно пропадем, не выберемся из трудностей...

— Такого не должно быть, — возразил директор. — Просто время изменилось, и общество сейчас уже другое, новое. Поэтому и нам нужно жить по-новому, так, как этого требует время.

Канапия, повернувшись к Бектемиру, попросил:

— Беке, если позволите, и я хотел бы высказать свое мнение...

— Говори, если есть что! — разрешил Бектемир.

Канапия не торопился высказаться. Бережно поглаживая свое выпиравшее пузо, он многозначительно посмотрел на окружающих, горделиво вздернул нос и наконец, повернув толстую шею к директору, заговорил:

— Тусеке, я вас насквозь вижу: своими речами вы стараетесь втянуть стариков в политику. На что вы рассчитываете? Мы всего лишь нерадивые телята, болтающиеся на привязи у народа, который и сам находится в неволе. Что касается вас, начальников, вы, в силу своего положения, имеете какую-то власть, понукаете людьми, а простой народ лишь скандирует послушно ваши лозунги. Мы верили им и с энтузиазмом строили счастливое будущее, только все наши мечты и надежды оказались пустыми. Кое-кто считает, что наша жизнь не была напрасной. Возможно, в чем-то они правы, но нельзя отрицать и того, что все ее цели оказались миражом. Мы, старики, действительно то поколение, которое десятилетиями жило в обмане, с затуманенным сознанием... А если это так, почему нынешняя жизнь этого поколения не должна уподобиться мышиной возне?..

— Любопытное, однако, выделаете заключение! — не скрыл своего удивления директор Тусипбеков.

— Вообще-то, в словах Канапии-агая есть доля истины, — вмешался в разговор старших сидевший на другом краю библиотекарь Даулетхан. — Недавно я прочел в журнале «Парасат» одну статью, в которой тоже прослеживается похожая мысль... Ученые пришли к выводу, что за семьдесят лет советской власти национальный генофонд казахского народа доведен до деградации.

— Куда доведен?

— То есть сильно ослаблен, дошел до крайности...

— Кто это дошел до крайности?

Начальник усмехнулся словам Даулетхана:

— Такого я еще не слышал! — и, покачав головой, задумался.

— Как бы ни критиковали, но нас уже не изменить — таков характер! — вмешалась в разговор и Бибиш. — Все мы одинаковые, живем как можем, тем и счастливы, милый... Поздно уже исправлять нас...

Никому из сидящих в доме Мырзекена мукурцев не доводилось прежде быть свидетелями такого странного и таинственного разговора. Кто-то уразумел его суть, а кто-то ни черта не понял. Загадочный разговор поверг присутствовавших в не менее загадочное состояние, крепко завязал всем языки и вселил надолго сумятицу в настроения.

Беседа уже не клеилась, поэтому гости, пришедшие в тот день на трапезу во здравие Мырзахмета, не стали, как обычно, засиживаться и под разными предлогами довольно рано разбрелись по домам.

* * *

В условленный день, когда из райцентра должно было прибыть начальство и провести важное собрание, в Мукуре снова повалил снег, на этот раз истинно зимний.

Густой ноябрьский снегопад быстро укрыл землю пушистой и толстой белой периной. Это был явный знак того, что во владения поседевшего Алтая пришла настоящая зима, долгая и суровая.

У зимы, как у любого времени года, своя неповторимая красота. Обильно выпавший снег преобразил Мукур до неузнаваемости: белоснежный, праздничный, чистый, он своим обновленным обликом напоминал юную красавицу-невесту в ослепительно-белом свадебном платье.

К полудню в старый, ветшающий клуб, расположенный в центре Мукура, куда аулчане уже давненько не захаживали, стал со всех концов селения стекаться народ. Спешили на собрание, чтобы послушать речи говорливых районных начальников и из первых уст узнать судьбоносные вести...

Летучая новость потому и летучая, что ее невозможно скрыть. Прошло уже довольно много времени с того момента, как сердца мукурцев ранили слухи о том, что совхоз собираются расформировать. А следом разнеслась молва, будто распустят не только совхоз, не только район, но даже саму область. Говорили, что район присоединят к соседнему району, область к другой ближайшей области и таким образом проведут повсеместное укрупнение. Му а что в этих охвативших аул беспокойных разговорах правда, а что выдумка аулчанам предстояло услышать собственными ушами именно на сегодняшнем собрании.

Что бы там ни случилось, все мукурцы понимали, что их общая, совместная, долгие годы проходившая рядом друг с другом жизнь достигла некоего рубежного перевала.

Их переполненные волнением сердца ясно ощущали, что в ближайшем будущем их родной аул ждут разительные перемены.

1994 год