Страница - 5

НАЧАЛО, РАЗВИТИЕ, УСИЛЕНИЕ ВОССТАНИЙ В ОБЛАСТЯХ СЫРДАРЬИНСКАЯ ОБЛАСТЬ (ДУАН)

Не весь народ Сырдарьинской области поднялся, но те, кто пошел на восстание, не жалели себя. Здесь восстание началось в старом Ташкенте 11 июля 1916 г. Более тысячи человек собрались у здания полиции старого Ташкента, после того как толпу разогнала рота из школы прапорщиков, у здания осталось лежать шесть убитых, все из местных. Одного застрелил сторож полиции, другого — начальник полиции, остальных — полицейские. Неизвестно, скольких ранило.

По разверстке из старого Ташкента взяли 8 тыс. человек. Сопротивлялись рабочие районов Кокши, Сибзар. Среди них были и поддержавшие акима. Узбекские прислужники царя по большей части были из Шайкантаура. Об этом в охранке писали: “В последнее время народ старого Ташкента разделился. Люди из Кокши, Сибзара не жалеют народ Шайкантаура за то, что те довольны, что их берут на тыловые работы и просят правительство защитить их от повстанцев. Некоторые сарты Шайкантаура даже переезжают в новый Ташкент”.

Среди населения старого Ташкента были агенты охранки. По сведениям охранки, некто Ходжиев давал информацию охранке. Кроме него встречается имя Кудияра Каниптара. Они — потомки ханов.

В старом Ташкенте дела повстанцев рассматривались на военном трибунале, у пятерых из 35 обвиняемых конфисковали имущество, 20 человек повесили.

Вокруг города умирали люди из повстанцев, их имущество было конфисковано.

Отчаянно боролись повстанцы из зимовья Тойтобе в районе Ташкента. Восьмерых из 18 обвиняемых приговорили к повешению, но по приказу генерала Куропаткина сослали в Сибирь на 20 лет.

Несколько защитников (адвокаты Иванов, Арсенев и др.) за написание одного заявления брали у подсудимых в Тойтобе 5 тыс. рублей.

В уезде Акмечеть сопротивление было послабее. Около 70 человек были привлечены к суду (аулы Кульжан, Кен-жегул, Жахай). Подобные восстания прошли в ряде других аулов.

16 октября того года по постановлению пристава Кар-макчинского участка, уездного начальника Казалинска несколько волостей этого участка изъявили желание перекочевать в Иргизский, Тургайский уезды, где проходили восстания.

По сведениям того времени, в Иргизе и Тургае восстание проходило особенно ожесточенно. Для прекращения переселения из Казалинского уезда, для сохранения рыболовного промысла Аральска по приказу Куропаткина были присланы войска.

25 августа несколько тысяч человек напали на город Мерке, среди них особо выделялся старик Токан, “белоглазый”, которого поймали и казнили.

На собраниях казахи Мерке решили: “Почему бы не растоптать войска русских лошадьми?” Были случаи, когда это удавалось. 29—30 августа 1,5—2 тыс. казахов напали на Мерке, но рота в Мерке заставила их отступить. Погибло много казахов. Военные особенно зверствовали в НовоТроицком районе, там прапорщиком был Бундиров.

В этом отряде было около 10 узбекских торговцев из Мерке. В стычке отряд Бундирова поймал 150 казахов, всех их убили. Кроме того, отряд отобрал у казахов 4340 овец, 23 верблюда, 225 коров. К казахам Мерке присоединились казахи Чу. Восстание подавил пристав Виноградов.

В результате в Мерке были арестованы 30 человек, которых привлекли к военному трибуналу. Начальник уезда Аулие-Ата Султанов и его секретарь, известный Азимхан Кенесарин доносили о восстании в Ташкент. Мужики Аулие-Атинского уезда, особенно Меркенского района, получили разрешение правительства на разгром казахских аулов и угон скота. К ним присоединились узбекские торговцы и казахские аристократы (например, такие, как Карабай Адильбеков)...

Рыскулов Т. Грозный 1916.

Алматы, 1998. С. 175—182.

СЕМИРЕЧЬЕ 1916 г.

(Из воспоминаний Аубакира Султанбекова)

Если не ошибаюсь, 10 июля в Каркаре “белый воротничок” — пристав Подборков призвал своих людей из албанов, всего 20 человек, и сказал: “На Каркаринской ярмарке сарты-торговцы потеряли 50 коров. Их украли казахи, расплатитесь, поделившись на волости”. Мы сказали: “Каркара — казахская земля, но она казенная. Не будем платить”. В конце концов мы разругались, но на своем стояли. 21 человека арестовали, а приближенные к приставулюди говорили, что их убьют, если не заплатить за скот. Мы согласились и заплатили 30 тыс. рублей.

Взяв деньги, “белый воротничок” попросил джигитов на тыловые работы, на что мы сказали: “Пусть народ решит”.

Албаны относились к двум участкам. Колжатский пристав запросил 9 волостей, включая таранчи. Нарын-кольский пристав запросил 5 волостей. Он вызвал нас в город Киргизсай и спросил, дадим ли мы джигитов? Мы попросили время обдумать все, посоветоваться с народом. Он согласился и решил оповестить генерала в Алма-Ате, на военную помощь мы выделили 1000 рублей с каждого человека.

Подо мной гнедая лошадь, откормленная на джайляу. Вернувшись с Киргизсая в Каркару, остановился у родственников и, посадив ребенка на свою лошадь, отправил его забрать сапоги у портного. Прочитал полуденный намаз, когда пришел тот мальчуган и сказал, что нашу лошадь отобрали русские. Мы не знали, что русские вызвали солдат. 30 солдат были во дворе пристава. Пришел некто Крав-ченков. Лошадей казахов загнали во двор. На моей лошади гарцевал какой-то стражник, рядом с ним был казах. Издалека я крикнул ему, чтобы подошел. Он повернулся и пошел в сторону дома пристава. Я сел на трехлетку, вцепился в поводья своей лошади и сказал: “Слезай с лошади! Не дам никому ездить на своей лошади!” Русский сказал: “Я буду ездить!” Я сказал: “Не будешь!” Казахский стражник сказал: “Отпустите лошадь, получится скандал”. Я выматерился и ударил его плетью. После двух взмахов он свалился с лошади на землю. Солдаты выбежали и повязали меня. Не успел, не то сбежал бы. Не получилось. Русские, избивая меня, притащили к Кравченкову. Кравченков вышел в коридор.

С приставом я был знаком раньше. Он был в нашем ауле, пил кумыс, ездил на наших лошадях. На мое “Здрасьте!” он только посмотрел косо. Попробовал сказать: “Собаки отобрали лошадь, вот и шум подняли”, но тот не обратил внимания. Он что-то пробормотал солдатам, они потащили меня в темную комнату. Утром привели лидеров рода албан Узака, Жаменке. И их пригнали солдаты. Были схвачены я, Жа-менке, Узак, Турлыкожа, Саза, Курман.

Теперь мы поняли смысл происходящего. Прослышав, что русские не хотят отдавать детей, испуганный предполагаемым бунтом приграничных с Китаем казахов, генерал дал тайный приказ прислать в Каркару роту солдат, раздал оружие и постановил арестовать зачинщиков. Собрание в Шалкудуке взволновало их, и они решили задержать нас по горячим следам.

К нам не допускали людей. Народ несколько раз порывался нас освободить, несколько людей умерло. На 4-й день нас повели к приставу, который сказал: “Вы едете в Кара-кол”. На вопрос, что мы там будем делать, он ответил: “Там на собрании казах-киргизов будут совещаться по поводу того, отправлять мужчин на работы или нет, из Верного приедет большой генерал”. Мы попросили отпустить нас, чтобы переодеться, сели на лошадей, на что он сказал, что нас повезут солдаты. К вечеру 8 солдат погнали нас — 14 человек. На моей лошади ехал их начальник. Вот мы прошли Иирсу, подошли к Укили, сгустились сумерки. Мы совершили омовение, прочитали намаз. У меня появилась мысль — попросить сигарету у конного, ударить его саблей и сбежать на лошади, но я пожалел остальных стариков. Мы решили ехать в Каракол.

Меня привели к уездному Каракола. “Сливки” 22 киргизских волостей, относящихся к Караколу, были у него, наш конвойный дал ему пакет, нас загнали в тюрьму.

Уездный сказал мне, что я испортился. Я ответил: “Не я испортился, а Кравченков. Прокурор послал сюда рассудить это дело”. Он сказал: “Оставайся пока в тюрьме. Я отправлю генералу телеграмму, подожди его ответ”.

Не прошло получаса, как вошел солдат с 3 красными билетами: “Генерал приговорил вас к месяцу заключения за сопротивление, это бумаги относительно этого”. Я ответил, что за полчаса от генерала ничего не могло прийти, это проделки уездного, и порвал билеты. Солдат ушел и пришел мой бывший писарь, казак — русский Шафранов и принес три билета со словами: “Аубакир, не сопротивляйся власти, плохо кончишь. Я по-дружески говорю”. Я ответил: “Если друг, то освободи меня, я не подчинюсь уездному, от генерала еще приказ не пришел” — и порвал билеты.

Десять дней находились в заточении. На 11-й день шесть солдат пришли к нам, сказав, что судья вызывает троих — Аубакира, Жаменке, Узака. В то время Жаменке и Узак были связанными, к тому же Жаменке был болен. Я тащил на себе его, а солдаты издевались: “Аубакир батыр... Узак батыр... Жаменке батыр... Три батыра”. Ввели во двор суда, вынесли столик, появился секретарь, начали допрашивать. Когда меня вызвали, 2 солдата пошли со мной, 4 солдата остались сторожить тех. На прощанье мы сказали: “Будем как один”. Судья спросил мое имя, про побои Кравченкова, как я смотрю на отправку джигитов в армию. Я ответил: “64 года исполнилось обещанию первого белого царя не брать в солдаты. В солдаты набирали крестьян, мещан. Мы платили деньги. Казахи знают то обещание, больше ничего не знают. С тех пор с нас собирали дань более чем достаточно: деньги, арканы, мешки, лошадей, дома, помощь. Xочешь брать в солдаты — верни все, что забрал. Дай бумагу, что отказываешься от первоначального обещания. Тогда казахи дадут детей”. Судья вскричал: “Xватит” и трижды ударил по столу.

В тюрьме с нами были семеро русских. Все они были преступниками, но их освободили по милости царя. Остались одни казахи.

В тот день пришли три солдата с ружьями и сказали: “Аубакир батыр, вам пришло помилование от царя. В два часа вас освободят”. Я спросил: “Почему помилование тем русским пришло раньше? Лучше сказали бы, что через два часа нас расстреляют...” Узак сказал: “Зря ты так говоришь, зачем нас убивать”. Большинство слушалось меня. Мы прочитали намаз, поклонились духу предков.

После намаза снова пришли трое солдат. У одного был бесатар, у другого — бердянка, у третьего — револьвер. Они сразу начали стрелять. Пока я поднялся с именем Бога на устах и надел шапку, в мою спину попали две пули. Когда я повернулся, попала еще одна пуля. Я слетел со стола и спрятался за большой дверью. Шестеро раненых лежали в середине комнаты. Это были Нуке, Саза, Кудиярбек, Жампеис, Казбек, Карбоз. Я подумал: все равно умирать. Выхватил бесатар у русского солдата и ударил его. Солдат закричал. Двое других солдат не могли в меня стрелять, боясь задеть своего, у которого я забрал оружие. Втроем они все же отобрали у меня ружье. Солдаты скрылись. Я сказал: “Давайте снесем тюрьму”, Узак ответил: “Я ранен в пятку, но все равно лучше умереть на улице. Ломаем”. Вытащил одну доску и ею бил дверь до тех пор, пока она не распахнулась. Все выбежали, последними остались я, Сыбанкул, Узак. Ворота крепкие. Мы перебросили Узака и пятерых связанных киргизов, сам я забрался на забор, Сыбанкул ухватился за подол. Когда спрыгнул, увидел с противоположной стороны из-за угла дома прицеливающегося солдата. Я крикнул: “Сыбанкул, прыгай!” Пуля настигла его на заборе. Я обошел ворота и увидел пятерых киргизов, Узака не было. Пока я искал Узака, ранили Жанабая. Улицу обволокло дымом, пахло порохом. Я прибежал к дому ногайца, который меня выгнал. В мечети, куда я пришел, никого не было. Муллы сбежали. Захватив чью-то палку, направился к разрушенному дому.

Я лежал до вечера, на закате вышел и дошел до горы Караболдек пешком, обессилевший, к утру пришел в дом Балпака. Там лекарь вытащил из меня осколки трех пуль. Зарядив ружье, ночью пришел в свой дом в Саркыре. Собрав семью, догнал народ в Кумбеле.

Мы терпели неслыханное бедствие. Калмыки обобрали нас. Скот остался дома, оставшийся — пал на руках. Я был если не богачом, то середняком уж точно. На летнее пастбище в 1917 г. пришел с двумя коровами, двумя лошадьми, шестнадцатью конями. Получив свободу в 1917 г., облегчения не почувствовал. Свобода была казацкой и русской. Забрали мой скот, за два года я стал голым бедняком.

Мой отец Тазабек был против русских, умер от пули. И я видел немало, но пока жив.

Теперь, когда установилась советская власть, мы получили то малое, что у нас было, теперь хотим восстановить свое хозяйство.

Мужчины, молитесь за мир и спокойствие в народе!

ЦГА РК. Ф. Р-1368. Оп. 1. Д. 56.