Друг мой, брат мой… (Чокан Валиханов) Ирина Стрелкова
Название: | Друг мой, брат мой... (Чокан Валиханов) |
Автор: | Ирина Стрелкова |
Жанр: | История |
Издательство: | |
Год: | 1975 |
ISBN: | |
Язык книги: | Русский |
Скачать: |
Страница - 8
В СИБИРСКОМ КРУЖКЕ
Все напряженней становилась обстановка в университете. Студенты демонстративно не посещали лекции профессоров, известных реакционными взглядами на молодое поколение и на крестьянскую реформу. В отместку начальство запретило аплодисменты на лекциях, а ими награждались профессора, любимые молодежью за смелость.
Трубников учился на естественном факультете, но неизменно посещал лекции по русской истории профессора Костомарова. И Потанин тоже.
- Вот и Чокан явился! - Григорий Николаевич показал на первый ряд аудитории, где Валиханов в офицерском мундире раскладывал на пюпитре письменные принадлежности. - На Восточный факультет не ходит, зато записался на лекции по истории и филологии.
Костомаров излагал историю бунта Степана Разина. В ту пору мятежного казака проклинали по установлению во всех церквах, но о самом мятеже по официальному курсу истории говорилось глухо.
Когда Костомаров закончил, Чокан стремительно вскочил и зааплодировал. Аудитория бурно подхватила - благо не студент зачинщик.
Из университета вышли втроем: Потанин, Чокан и Трубников.
- Не кажется ли вам, - задумчиво говорил Валиханов, - что некая невидимая тетива натянута до отказа и вот-вот выпустит разящую стрелу. Разящую как Разин!.. Или оборвется с оглушительным звоном, и кому-то достанется оборванным концом. Я видел однажды, как лопнул канат, тянувший паром через Иртыш.
- Тетива натянута! - отозвался Потанин. - Я все чаще думаю, не отказаться ли мне, хотя бы на время, от мыслей о путешествиях. Нынче не время отлучаться из России. Надо что-то делать здесь и сейчас. У меня большие надежды на землячество наше. Мы тебя ждем, Чокан. Приходи. У меня уже тесно стало - мы теперь у Джогина собираемся. Ты его не знаешь, он не сибиряк - итальянец. Художник незаурядный. Увидишь, какой он написал портрет Гарибальди, да послушаешь, что Джогин рассказывает об итальянских делах. Нам бы в Россию своего Гарибальди!
- Ждешь бунта? Крестьянской войны? - быстро спросил Чокан.
- «Колокол» зовет к топору! - ответил за Потанина Трубников.
Как славно чувствовал себя Трубников в часы жарких и безоглядных споров, когда каждый готов выплеснуться весь без остатка и каждый готов возвыситься над собой, прежним, стать лучше, чище, смелее. Трубников замечал, что за тем же - чтобы выговориться начистоту, стать выше помыслами, почерпнуть в молодом кружке свежие силы - шли в кружок к сибирякам самые разные люди. Поэт Плещеев читал сибирякам лекцию «Все люди братья». Плещеева встретили и проводили аплодисментами. Он был для русской молодежи живым примером гражданской доблести. Приходили в кружок и публицисты из журнала «Современник», друзья и ученики Чернышевского. Один из сотрудников журнала, Григорий Захарович Елисеев, был родом сибиряк. За Плещеевым стояло славное прошлое: кружок Петрашевского, ссылка и солдатчина, не сломившие поэта. От друзей Чернышевского веяло идеями поднимавшейся новой борьбы против царских порядков, более организованной и могучей. Трубников начинал понимать, какая большая работа открывается за смелым призывом: «К топору!»
...Пройдет еще два года, и он узнает о тайной организации «Земля и воля» и примкнет к ней самоотверженно и безоглядно. Сейчас он этого еще не знает. И организации еще нет, и молодой Трубников к участию в ней не готов. Никому не дано знать, что ждет его впереди. Человеку зато дано каждым днем прожитым направлять свою судьбу на долгие годы вперед. Так и Трубников направил свою жизнь встречей с Потаниным, которая привела его в кружок сибиряков, в первую организацию - пусть до времени безобидную. Так, забота о Макы подарила ему знакомство с Тарасом Шевченко и с Николаем Степановичем Куроч-киным, будущим членом «Земли и воли», а пока что - по общему мнению - всего лишь беззаботным весельчаком, досаждающим начальству остроумными строчками в «Искре».
Трубников теперь понимал, что все в жизни связано между собой неразрывно, и невидимые линии от человека к человеку нигде не обрываются незавершенно. На такие размышления наталкивал Трубникова и услышанный им от Тараса Григорьевича рассказ, как мальчиком, еще крепостным, Шевченко вошел вместе с другими людьми в осиротевшую квартиру Пушкина. У него был с собой лист бумаги, и он пытался рисовать, но рука не подчинялась. С того дня Тарас узнал в себе что-то новое, незнакомое, протянувшееся к нему от жизни Пушкина, которая вечна и не могла оборваться выстрелом заезжего убийцы.
Наблюдая, как всем сердцем тянется к кобзарю юный степняк Макы, Трубников надеялся, что и здесь продолжится неразрывная линия жизни. Чем больше таких линий, тем больше в мире надежд на торжество правды.
С особым нетерпением ждал Трубников давно обещанного выступления в кружке сибиряков Федора Михайловича Достоевского. Только недавно возвратился Достоевский в Петербург после каторги, после тяжелой солдатской службы. Было известно, что он работает над записками о пережитом. Пропустит ли цензура правдивую повесть о каторге? Пока что Достоевский читал с рукописи только в узком кругу друзей. К сибирякам его обещал привезти Валиханов.
Уже прошел слух, что чтения никакого не будет, что Достоевский болен и не сможет приехать, когда они оба вошли в комнату. Достоевскому в самом деле нездоровилось, он зябко втягивал голову в плечи. Незадолго до того Трубников видел его в спектакле «Ревизор», поставленном Литературным фондом, чтобы собрать денег для помощи нуждающимся литераторам. Председательствующий в фонде Егор Петрович Ковалевский затеял распределить все роли между писателями. Городничим был Писемский. Достоевскому выпало сыграть почтмейстера Шпекина. Там, на спектакле, под комическим гримом нельзя было различить черты лица Достоевского. Теперь же, вблизи, Трубников видел болезненную желтизну некрасивого, но прекрасного лица с высоким, мощно вылепленным лбом.
Достоевский поспешно сел за приготовленный стол с двумя свечами и показал Валиханову сесть рядом.
- «Записки из Мертвого дома», - услышал Трубников глухой, невыразительный голос. - Большинство из присутствующих здесь сибиряков, - Достоевский скользнул взглядом по комнате, - имеют представление об Омском остроге. Однако вы наблюдали его снаружи, а я намерен ввести вас внутрь, за крепостной вал, за высокий тын... - Достоевский переложил несколько страниц из рукописи, находящейся перед ним, и повернулся к сидящему рядом Валиханову. - Чокан Чингисович был минувшим летом моим спутником, когда я решился перед окончательным расставанием с Сибирью посетить Омскую крепость. Один бы я не решился на такое испытание. Вдвоем мы прошли башенные ворота, и я увидел знакомую ограду из прислоненных друг к другу бревен и деревянные срубы каторжных казарм...
Достоевский глуховато откашлялся и приступил к чтению. Голос его, поначалу тусклый, невыразительный, переменился, окреп.
«Но опишу вкратце состав всей нашей казармы. В ней приходилось мне жить много лет, и это все были мои будущие сожители и товарищи. Понятно, что я вглядывался в них с жадным любопытством. Слева от моего места на нарах помещалась кучка кавказских горцев, присланных большею частию за грабежи и на разные сроки. Их было: два лезгина, один чеченец и трое дагестанских татар...»
Рухнули стены острога, и слушателям открылся мир особенный и люди особенные... Вот лезгин Нурра, общий любимец каторжной казармы. В первые полчаса, как новичок пришел в каторгу, Нурра потрепал его по плечу, добродушно смеясь в глаза. Потом опять и опять, и так продолжалось три дня. Это означало, что Нурра жалеет новичка, чувствует, как тому тяжело, хочет показать свою дружбу, ободрить и уверить в своем покровительстве...
Трубников, как и все, был захвачен мастерским чтением Достоевского. Приготовившись узнать об ужасах каторги, он узнавал теперь в мрачной, серой массе людей все больше лиц добрых и просветленных. Человек и за стенами острога оставался человеком. И Россия там была Россией, со всеми своими порядками, со всеми своими исконными, центральными губерниями, со всеми иными народами, вошедшими в круг ее притяжения.
Трубников взглянул на сидевшего рядом с Достоевским Валиханова. Пламя свечи делало скуластое узкоглазое лицо еще более смуглым, цвета старой бронзы. Валиханов слушал чтеца, полуприкрыв монгольские, припухлые, как у Макы, веки. Из рассказа Потанина Трубников знал, что много лет назад судьба свела кадета султана Валиханова с русским писателем, только что вышедшим из острога. Не знаменательно ли, что встретились они в доме у дочери декабриста? После молодой корнет Валиханов виделся в Семипалатинске с рядовым Федором Достоевским. Как странно они, наверно, выглядели рядом: гений русской литературы в грубой солдатской шинели и двадцатилетний счастливчик - офицер, сын степного народа... И как необходима России эта встреча!
Достоевский попросил чаю, отпил несколько глотков и продолжал чтение. Его голос дрогнул, когда он назвал имя Алей...
«...был не более двадцати двух лет, а на вид еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное, открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не другого кого-нибудь в соседи».
...На далекой родине молодого кавказца старший брат однажды велел ему взять шашку и садиться на коня. Алей и не спросил: куда поедут и зачем. Слово старшего в семье горцев - приказ. А старший ехал на грабеж, полагая, впрочем, что едет на дело, достойное истинного мужчины. Когда дело открылось, братьев судили и сослали в Сибирь на каторгу. Во все время своего наказания Алей сумел сохранить мягкость сердца, образовать в себе строгую честность. То была сильная и стойкая натура, несмотря на видимую свою мягкость. Существо далеко не обыкновенное...
Все больше сближались юный горец и русский. Они стали друг другу опорой и поддержкой. Русский выучил горца читать и писать. Выходя на волю, Алей со слезами прощался с русским другом: «Ты для меня столько сделал, столько сделал, что отец мой, мать мне столько не сделали: ты меня человеком сделал...».
- Где-то, где-то теперь мой добрый, милый, милый Алей!.. - Достоевский вытер лоб платком и принялся складывать читанные листы.
Молчание молодых слушателей длилось счастливо и благодарно, а потом враз прорвалось восторженными возгласами. Протиснувшийся к столу Пирожков твердил умоляюще:
- Федор Михайлович! Разрешите пожать вашу руку! - по корявому лицу побежали из глаз мокрые дорожки.
- Извольте! - выражая смущение, Достоевский протянул молодому буряту тонкую, в веснушках руку.
Уставшего чтеца отвели в соседнюю комнату - побыть одному, отдохнуть после душевного напряжения. Трубников отыскал глазами Валиханова - что он? Чокан, весь подобравшись, пружинящим сторожким шагом шел к двери в переднюю. Что-то сейчас случилось или должно случиться, и помощь Трубникова может оказаться полезной. Сами ноги понесли Аркадия Константиновича за Чоканом. В дверях его опередил встревоженный Потанин.
В передней навытяжку перед Валихановым стоял солдат с рябым лицом.
- Ваше благородие. Срочно. От его превосходительства.
Трубников признал в солдате валихановского денщика.
- Давай сюда и ступай прочь! - Валиханов взял пакет, внимательно оглядел. - Зачем принес? Пакет не срочный. Нет, стой! Кру-угом! - окрикнул он солдата, повернувшегося к выходу. - Кто тебе сказал, где меня вечером искать?
- Кучер. Когда со двора съезжали.
- Кучер? А ведь врешь. Впрочем, все равно. Убирайся и чтобы я тебя здесь никогда больше не видел!
Солдат строевым шагом потопал к дверям.
- Ты насмерть перепугал беднягу! - упрекнул Чокана Потанин.
- Беднягу? - Чокан нехорошо рассмеялся. - Кучер ему, видишь ли, докладывался, куда меня везет. Григорий, не пора ли тебе избавляться от российского благодушия? Сдается мне, что сибирское землячество начинает кого-то интересовать.
- Ты полагаешь?.. - недоверчиво протянул Потанин.
Григорий Николаевич и Чокан ушли. Трубников медлил в передней, оглушенный стыдом подслушивания - нечаянного, но все же подслушивания. Но что-то еще - кроме стыда - жгло щеки. Трубников вспомнил булавочный взгляд денщика, на миг ему доставшийся. Всего на миг, а крепко царапнул. Неужто к Валиханову приставлен соглядатай?
Трубников вернулся к товарищам. Ждали проводить почетного гостя и еще раз сказать все слова благоговения. Достоевский, как бы спасаясь от лишних восторгов, торопливо пересек комнату. Валиханов вышел следом за ним, и они уехали вместе.