Страница - 16

АЛТЫН-ЭМЕЛЬ

Четыре года спустя Трубников был схвачен жандармами по делу о распространении революционных прокламаций среди крестьян, отсидел свое в Петропавловской крепости и получил ссылку на вечное поселение в Сибирь.

Местом ссылки ему назначили укрепление Верное. Трубников ехал туда с надеждой на скорую встречу с Валихановым. Последнее от него письмо пришло из Верного. Чокан писал, что поселился у давнего приятеля своего Тезека и намерен поискать в Степи следы загадочного Н. Н. да заодно спросить у одной девушки - ее зовут Айсары, - не согласится ли она выйти замуж за кокандского купца Алимбая.

За шутливым, ироническим тоном угадывалась в письме глубокая усталость.

Вести, которые приходили от Чокана прежде, были подряд неутешительными. Он поссорился с отцом, отказавшись жениться на дочери влиятельного султана тургайских казахов Ахмета Джантюрина. Старый Чингис объявил во всеуслышанье: «Я не буду больше воспитывать своих детей по-русски. Они портятся».

После ссоры Чокана с отцом оживились степные слухи, порочащие молодого султана. В красочных подробностях рассказывалось, как он обманул русского царя, не поехал в Кашгар, отсиделся в горах, наплел разных небылиц, но царь узнал правду и велел ехать второй раз, а Валиханов сказался больным. Слухи неожиданно нашли подкрепление, когда один офицер из Генерального штаба появился в Семиречье, чтобы проверить кашгарские маршруты Валиханова. Офицер подтвердил, что маршруты точны отменно, но кто в Степи о том подтверждении мог узнать? Зато все видели, что Чокан не бреет голову и не совершает омовения пять раз в день, как полагается правоверному мусульманину. Местным султанам и богачам из «черной кости» он делал замечания за то, что они жестоко обращаются со своими бывшими рабами, и это было растолковано как «слабодушие». И особенно досаждал степным правителям интерес Чокана к казахам-беднякам, бросившим родные аулы и подавшимся, кто в батраки к богатым станичникам, кто в рабочие на соляные промыслы, на рудники.

Писал Чокан в Петербург и о неудавшейся своей попытке сделаться старшим султаном* и примером своим показать землякам, чем может быть полезен Степи образованный правитель. На выборах старшего султана Атбасарского округа Валиханов, несмотря на все пущенные про него слухи, одержал верх над соперником. Жила, значит, в Степи надежда, что при Валиханове начнутся перемены к лучшему.

Однако его соперник, жулик отменный, поспешил стакнуться с Ивашкевичем и Кури, сунул им крупную взятку, и - вопреки закону степному, законам русским, вопреки энергическим протестам влиятельного в Омске Гутковекого - Валиханов не был утвержден в должности старшего султана, а в приказе написали, что он сам отказался по болезни. История эта из писем Чокана проникла в петербургские газеты - но что пользы? Гутковский обрел кучу неприятностей, а прохвоста все же сделали старшим султаном.

Атбасарское поражение Валиханова развязало руки всем его недругам - ив омских канцеляриях и в степных аулах. Его травили и обкладывали со всех сторон, донимали мелкими придирками и аульными сплетнями, одна нелепее другой.

С отчаянья Чокан подался в отряд генерала Черняева, шедший от Семипалатинска на Ташкент. Он писал друзьям в Петербург, что едет добыть новый чин и орден. То ли Чокан по обыкновению издевался над собой, то ли на самом деле искал такого способа доказать Степи, что крылья ему не подрезали в Атбасоре? Кто знает... Отправившись воевать, он наконец-то

---

* Выборная должность, старший султан избирался представителями казахских родов и затем утверждался губернатором.

избавился от крысы в доме - Сейфулмулюков запросился хоть куда, только не в опасный поход.

В Семипалатинске Валиханов встретил зоолога Северцева и других ученых - Черняев собирал представительную свиту. Чокан надеялся, что окажется полезен для переговоров, способных предотвратить ненужное кровопролитие. Но после штурма Аулие-Ата*, где Черняев допустил бессмысленную жестокость, Валиханов покинул отряд, и с ним ушли еще несколько офицеров.

Ему больше не хотелось делать карьеру. Пусть ее делают другие. Например, Ибрагим Джаикпаев, старший султан Акмолинского округа. Джаикпаев в одно время со старым Чингисом Валихановым выхлопотал себе и роду своему потомственное дворянство. Вместе стояли их имена в бумаге, пришедшей в Омск из Департамента геральдики. Осчастливленный Ибрагим Джаикпаев с радостью возглавил Казахский национальный отряд, посланный в Польшу для участия в подавлении польского восстания.

А где был в ту пору Чокан? Жил в ауле Тезека и с горечью писал губернатору Колпаковскому: «...правительству нужен народ, а не султаны, ибо математически 100 вернее, полезнее, чем 10».

Вести о жизни Валиханова, о его борьбе и его злоключениях приходили в Петербург все реже. И не было уже в столице Макы. Он закончил училище глухонемых, послужил недолго в Петербурге по рисовальной части и уехал домой. Перед отъездом он подарил Соне самое ценное, что имел, - рисунок Шевченко. Кажется, ему не хотелось уезжать, но пришел строгий приказ отца.

Провожая Трубникова в вечное изгнание, Соня вручила ему письмо с пожеланиями счастья Чокану Чингисовичу и той, у которой такое красивое имя, - Айсары.

По дороге в Верное - через Омск - Трубникову не удалось свидеться с Потаниным. Григория Николаевича и Ядринцева арестовали в Томске по обвинению в противоправительственных действиях. Заодно им поставили в строку и организацию в Петербурге тайного «сибирского кружка». Это был уже второй арест Потанина. Первый случился в Петербурге после студенческих волнений. Потанин отсидел два месяца в крепости и был принужден воротиться в Сибирь. Семенов бросился хлопотать за своего любимца, и удалось определить Потанина в экспедицию астронома Струве, отправлявшуюся на Зайсан. Но Григорий Николаевич не оставил своей деятельности по просвещению Сибири, включив сюда и пропаганду социализма. Теперь ему, несомненно, грозила каторга.

Трубникову в Омске вдруг повезло. Ему предложили добираться до Верного вместе со Степной комиссией, недавно организованной для составления проекта положения об управлении Степью. Комиссия выехала из Омска еще в июле, а теперь, в начале сентября, ее можно было нагнать в Семипалатинске.

---

* Ныне город Джамбул.

Трубников и не знал, кому обязан такими послаблениями - уж не Чокан ли за него хлопочет? Но то оказался не Чокан, а Макы. Он явился к Трубникову этаким изящным петербуржцем, заметно выделяющимся среди медвежеватых омских канцеляристов.

- Где Чокан? - нетерпеливо писал на листке Трубников. - Как мне Чокану дать знать, что я в Верное еду?

Горькое недоумение увидел он на круглом милом лице. Такое знакомое, детское недоумение: разве вы ничего не знаете? Макы покачал головой, и слезы потекли по его щекам.

Чокан умер еще весной в ауле Тезека, в урочище Кочен-Тоган, неподалеку от Алтын-Эмеля, от ворот своей славы. Он умер, едва перешагнув год, когда, по предсказанию Достоевского, мог бы так устроить судьбу свою, что был бы необыкновенно полезным своей родине.

Перед смертью Чокан написал отцу прощальное письмо. Макы показал Трубникову русский перевод, он носил его с собой: «Устал, нет никакой силы... Мне больше не суждено повидаться с моими дорогими родными и друзьями... Это будет мое последнее письмо. Прощайте, обнимаю всех... увезите к себе мою бедную Айсары, не оставьте ее без внимания и заботы».

Трубников читал, и строки расплывались, и листок дрожал в руке.

- Потанин уже знает? Макы кивнул: знает.

Макы немного поведал о себе. Начальством приставлен к исполнению географических карт. Женился. Он был все тот же добрый и деликатный Макы, но что-то погасло в нем. Рисовать бросил, только режет по дереву затейливые вещицы.

Он пристроил Трубникова с почтарем, едущим в Семипалатинск, проводил за город. Трубников и Макы крепко обнялись на прощание. Тоскливо стало на душе у Трубникова, когда, оглянувшись напоследок, увидел он из вольной Степи ограду Мертвого дома... А что впереди? Ему вспомнилось, когда он впервые услышал про укрепление Верное десять лет назад, гимназистом, от солдата отставного Назара. И не думал, не гадал, что сам побывает...

Трубников поспел застать Степную комиссию в Семипалатинске. Чиновники комиссии тонули в грудах жалоб, текших сюда со всей Степи. Жалобы на русском языке, жалобы на казахском. Поражала всероссийская святая вера в челобитие, в бумагу...

В Семипалатинске Трубников очутился в компании писцов и толмачей, в обществе шершавом и нечистоплотном. Высшие чины комиссии жили отдельно. Однажды Трубников был послан к начальству со связкой занесенных по реестрам жалоб. В комнате, куда он вошел, за столом, заваленным бумагами, сидели несколько человек. Один из чиновников, седой, с исхудалым острым лицом, воскликнул, схватившись руками за голову:

- Господа! Как нам не хватает сейчас Валиханова! Только он мог бы разобраться в хаосе взаимных обид и претензий!

Обида обожгла Трубникова.

- А вы уверены, - обратился он к остролицему, - что такой человек, как Чокан Чингисович Валиханов, стал бы сотрудничать с вами?

Чиновник недоумевающе поднял глаза на Трубникова: а ты что за птица? Потом медленно снял очки, медленно принялся тереть стеклышки белоснежным платком.

- Чокан Чингисович, - глухо заговорил чиновник, - готов был проскакать сотни верст или просидеть сотни ночей над бумагами, когда бывала от того хоть какая-нибудь польза казахам. И он стал бы сотрудничать с комиссией, даже видя многие ее недостатки. Вы его не знали, молодой человек!

- Нет! - тихо сказал Трубников. - Я его хорошо знал...

Он вот чего не знал до этого, что седой службист с острым лицом и есть Карл Казимирович Гутковский, корпусной учитель Чокана и друг его верный.

По заботе, какую стал с того дня проявлять о нем Гутковский, Трубников мог измерить всю силу привязанности к Чокану старого знатока Степи, начальника сибирских киргизов.

- Что за ум! Что за душа! - говорил Гутковский, и глаза его за стеклышками очков становились несчастными.

От Гутковского Трубников услышал об одной из последних встреч Чокана с Потаниным.

Было это в Омске, в 1863 году, когда воротилась из путешествия экспедиция Струве. Встречу экспедиции праздновали в благородном собрании. Пришел и Чокан. Струве начал говорить о том, что киргизы ненавидят казакЪв. Валиханов его перебил, губы Чокана дрожали. Он взглянул ласково на Потанина, а затем встал и сказал Струве: «Что у киргизов нет ненависти к лучшим представителям казачьего войска, я желал бы засвидетельствовать. Я, как киргиз, поднимаю бокал и целую моего друга казака!» И друзья, обнявшись, поцеловались.

- Он был человек высоких стремлений, - говорил Гутковский глухо и печально. - Чокан не исповедовал фатализма, свойственного Востоку. В нем не было практической самоуверенности, которая нам, русским, так неприятна в характере человека Запада. Он был переменчив, то резок, то печален, но всегда гармоничен, как античный герой. Или как человек будущего.

...Комиссия покинула Семипалатинск и двинулась долгим караваном на юг, почти повторяя - это знал Гутковский - путь мусабаевского каравана. Дорога шла каменистой степью. За Аягузом по настоянию Гутковского свернули к могиле двух влюбленных. Трубников увидел пирамиду из плитняка и три каменных изваяния. Стоя перед самым поэтическим памятником на земле, Трубников с надеждой думал, что когда-нибудь уровень культуры народов будет определяться не грамотностью и не производством товаров или других мирских благ, а отношениями между людьми, мерою дружбы, мерою любви... Он достал Сонино письмо Чокану, спустил в щель меж плитами памятника. Дунул ветер, и конверт с шорохом ускользнул в глубину.

...Миновав озеро Алакуль, комиссия направлялась дальше на юг.

Гутковский, пригласив Трубникова к себе в тарантас, рассказывал, как незадолго до смерти Чокана полетел донос в Петербург, будто Валиханов и тесть его, полковник Тезек, готовят измену России и вступили в сношения с владетелем Кашгара Якуббеком, а тот с англичанами в сговор подался...

- Откуда взялись еще и такие слухи? - тонкие губы Гутковского раздвинулись в еле заметной улыбке. - С приездом Чокана аул Тезека стало навещать слишком много людей, в том числе и подозрительных. Посланцы от киргизских родов, еще не перешедших в русское подданство. Гонцы от повстанцев, поднявшихся против маньчжурской династии. Может быть, приходил кое-кто и от Якуббека... Чокан сидел в богом забытом ауле, но все хитросплетения среднеазиатской политики были у него как на ладони. Егор Петрович Ковалевский не зря называл его кашгарское донесение гениальным. И вряд ли Чокану имелся смысл излишне откровенничать с верненским начальством. Кашгар его многому научил. Однако, согласитесь, приятно ли начальству иметь у себя под боком такого загадочного степняка? Ведь Чокан продолжал числиться по Генеральному штабу и по Азиатскому департаменту.

В Верном воспользовались доносом и стали хлопотать о высылке Валиханова из аула Тезека. Однако омский «хан» испугался возможности заполучить Валиханова в Область сибирских киргизов и принялся строчить в Петербург, чтобы Чокана перевели на службу в какой-нибудь из полков внутри империи... В Тверь... В Тамбов... Но еще неизвестно, как посмотрел бы на все это Егор Петрович Ковалевский. - Гутковский тяжело вздохнул. - Позволю себе, Аркадий Константинович, остаться при мнении, что высылка Чокана могла быть лишь... в Петербург. Да!.. Кабы не болезнь... Сколько он мог еще сделать для науки, для России, для родного народа...

- Он вылечил меня, а сам не излечился! - горько возразил Трубников. - Не только болезнь его убила. Не только...

В сопровождении джигитов на приземистых степных лошаденках ехал навстречу на высоком коне маленький головастый человек в парадной форме армейского полковника.

- Вот и Тезек! - обрадованно воскликнул Гутковский.

Знаменитый Тезек. Приятель Петра Петровича Семенова! Соперник загадочного Н. Н.! Союзник в последних предприятиях Чокана! Трубников глядел на маленького полковника-казаха во все глаза.

Тезек обедал с главным начальством Степной комиссии. Как все хитрые люди, он часто хохотал. Несомненно, разыгрывал простака и, несомненно, добивался, чтобы в простоту его никто не поверил. Нарочно начать придумывать человека с чертами, противоположивши валихановским, и то лучше не придумаешь.

Тезек пригласил комиссию погостить у него в ауле. Он стоял на летовке верстах в тридцати от своего зимовья, недалеко от прохода Плохой Алтын-Эмель. После знакомства с Тезеком Трубников и не ожидал увидеть в его ауле изящество и комфорт наподобие тех, что окружали его когда-то на кочевке с Валихановыми. Кош Тезека и в самом деле оказался поплоше, на жердях висели кровавые куски баранины, чего Чингис у себя в юрте ни за что бы не допустил.

«Неужто здесь в таких условиях умирал Чокан?» - Трубникову стало тяжко, нехорошо, больно.

Чиновники комиссии остались разглядывать богатую Тезекову коллекцию оружия, азиатского и европейского, допотопного и новейшего, а Трубников ушел. Обходя беспорядочно разбросанный табор, он заметил юрту, выделявшуюся среди прочих опрятностью и щегольством: белая, обложенная понизу циновками из камышинок, узорчато оплетенных шерстью. Трубников остановился полюбоваться дверьми - двумя створками деревянными, резными, с инкрустацией. Вдруг створки откинулись в стороны, и вышел Жакуп, брат Чокана.

От неожиданности Трубников отпрянул:

- Жакуп?

- Аркадий Константинович? - Жакуп глядел на него как на привидение, на духа.

Когда неожиданность миновала, Жакуп радушно пригласил Трубникова к себе в юрту. Внутри она выглядела еще нарядней, чем снаружи. Шелковые одеяла, подушки в чистых наволочках.

- Я приехал жениться на Айсары, - сказал Жакуп.

- И она согласна? - заранее ничему не веря, спросил Трубников.

- Это наш старый обычай, - нахмурился Жакуп. - На вдове должен жениться брат ее мужа, чтобы дети не остались сиротами.

- Разве у Чокана есть дети?

- Нет. - Жакуп покачал головой. - Но все равно брат должен жениться на вдове брата и взять ее в свой дом. - Он видел, что русскому другу Чокана степной обычай кажется диким и жестоким, оскорбительным для памяти Чокана и для Айсары. Помолчал немного и нехотя добавил: - Женитьба будет формальной. Я обещал Айсары, что после она получит развод.

- Могу я ее увидеть?

Со сжавшимся сердцем шел он за Жакупом к юрте Айсары. На ковре сидела женщина в белом платье. Не вскинулась причитать навстречу вошедшим, а продолжала сидеть молчаливая и словно окаменевшая. Трубников попросил перевести ей, что он друг Чокана. Жакуп запинаясь переводил неловкие, запоздавшие слова сочувствия. В какую-то минуту стало страшно, что женщина расплачется от новых напоминаний о ее горе, но она только кусала губы. Трубников склонился перед ней, взял тонкую руку с русским голубым перстеньком и поцеловал.

Ночью он не мог уснуть, вышел из юрты. В небе чисто сверкал Млечный Путь, зовущийся у казахов Птичьей дорогой. Из-за горных зубцов на горизонте выбралась медная луна. Трубников вспомнил рассказанное когда-то Чоканом казахское поверье: нельзя долго глядеть на луну - если она успеет пересчитать твои ресницы, ты умрешь.

- Глядел ли ты слишком долго на луну, Чокан?

Послышались шаги по сухой жесткой траве. Гутковский подошел и остановился рядом, сказал сдавленным голосом:

- Что я еще могу, что я обязан сделать - собрать воедино все рукописи Валиханова, все дневники, наброски, записки. Ни один листок, написанный его рукой, не должен пропасть. Все, что я смогу... Собрать и сохранить труды его для Степи, для Сибири, для России...

На округлом холме поднялись стены из жженого кирпича, увенчанные сводом. Жакуп только что завершил сооружение мавзолея над могилой Чокана. Отсюда, с холма, видна была на западе сопка Май-Тюбе странного черного цвета. На востоке шла вдали гряда гор со снеговыми вершинами. Внизу, под холмом, тянулись пашни, перерезанные арыками.

Трубников будет еще не раз приезжать сюда из Верного, где ему назначено отбывать ссылку. Много лет спустя он привезет сюда Потанина.

Крепко постарел Григорий Николаевич, ветер и солнце обточили скулы по-азиатски, запекли до медного цвета.

Потанин рассказал Трубникову, как, отсидев три года в Омской тюрьме, был предан гражданской казни. Посадили на высокую телегу, повезли к эшафоту, привязали к столбу. Зрителей сошлось немного. Эшафот стоял на берегу Оми. Где-то здесь было начало стремлений Потанина и Чокана в дальние дали. Несколько минут - и Потанина отвязали, повезли в полицейское управление. Тем же днем к вечеру он отправился через всю Россию на каторгу в Свеаборг. После Свеаборга - вологодская ссылка, из которой Потанина с великим трудом вызволил Петр Петрович Семенов. И надо было еще заслужить благоволение высокого начальства, чтобы отпустили путешествовать.

С горечью понял Трубников, что Григорий Николаевич простился навсегда с революционными идеями.

Только в 1874 году, на пороге сорокалетнего возраста, Потанин отправился путем мечты своей и Чокана. Он прошел Монголию, увидел Туву, совершил путешествие от Пекина до города Ланьчжоу через страну Ордос и достиг Тибета.

- Я сделал все, что мог... - скажет он Чокану, стоя у мавзолея на округлом холме, откуда видны снеговые макушки гор. - Я сделал все, что мог, не отступая от предначертаний, которые мы с тобой составили.