Страница - 3

Рыцари революции

ДОРОГИЕ РЕЛИКВИИ

Н. МЕЛЬНИКОВ,

Н. МИЛОВАНОВ

О предстоящей встрече с Альдоной Эдмундовной, сестрой Феликса Эдмундовича Дзержинского, я узнал накануне от Виктора Захаровича Лебедева, Чрезвычайного и Полномочного посла СССР в Польше, и все же с волнением смотрел на женщину преклонных лет, вошедшую в кабинет посла и на какое-то мгновение задержавшуюся у порога. Что-то знакомое, родное угадывалось в чертах ее лица, в остром пронзительном взгляде живых искристых глаз. Брат и сестра поразительно похожи друг на друга. Кажется, я узнал бы ее и на улице среди прохожих, даже в большой толпе.

— Познакомьтесь,— представил нас друг другу Виктор Захарович. Пригласив садиться, он, обращаясь ко мне, продолжал:— Альдона Эдмундовна здесь ненадолго. Постарайтесь воспользоваться се любезной помощью в предстоящей работе по выполнению поручения Центрального Комитета нашей партии и Советского правительства.

Посол возглавлял организацию поиска и сбора материалов, касающихся жизни и революционной деятельности верного соратника и друга В. И. Ленина Феликса Эдмундовича Дзержинского, его роли в защите революционных завоеваний в годы работы председателем ВЧК.

Старшая из восьми детей Дзержинских, Альдона Эдмундовна помнила Феликса с пеленок.

— Я была уже большой девочкой и во многом помогала маме по дому, когда родился Феликс,— рассказывала она мне спустя полчаса в машине посла, мчавшей нас в Лодзь, где проживала Альдона Эдмундовна.— В детстве он был непоседой и шаловливым мальчиком. Любил Дзержиново, утопавшее в зелени. В летнее время большую часть дня Феликс с братьями проводили у реки Усы. Заядлый рыболов, он увлек и братьев. И еще очень любил охоту за раками и лесные походы за грибами и ягодами.

...Было это в 1948 году. Польша только начинала оправляться от тяжких ран минувшей войны. Следы боев к варварских фашистских разрушений еще встречались па каждом шагу. Всю дорогу до Лодзи Альдона Эдмундовна рассказывала об отце, матери, Феликсе и других братьях и сестрах. С глубоким волнением поведала она о смерти отца, учителя физики и математики, в 1882 году и наступившем после этого еще более тяжелом периоде жизни семьи. Овдовевшая 32-летняя мать отдавала всю себя детям, их воспитанию. Ее смерть явилась тяжелым ударом для всех детей и особенно для Феликса, горячо любившего мать и перед этим часто посещавшего ее в больнице в Варшаве.

— А жил он в это время у меня в Вильно, учился в гимназии. Бывало, готовясь навестить мать, он не находил себе места, переживал за не совсем хорошие продуктовые передачи. После смерти мамы Феликс вскоре бросил занятия в гимназии. Боже, как мы уговаривали его не делать это. Так и не смогли переубедить, упрямый такой был.

— А что, не было средств для дальнейшей учебы?— спросил я.

— Нет, не это главное. Как потом мы узнали, он уже был связан с нелегалами, так у нас тогда называли революционеров, и решил посвятить этому делу свою жизнь.

Так же подробно она рассказывала о трогательной дружбе Феликса с сестрой Вандой. А когда дошла очередь до. Владислава, Альдона Эдмундовна смолкла, съежилась и отвернулась к окну. Так, очевидно, она просидела бы долго, если бы я не напомнил о себе легким кашлем. Беседа возобновилась, и я узнал многие, неизвестные мне до этого, подробности о тяжелой участи, постигшей Владислава. Гитлеровцы схватили его в 1942 году в городе Згеже только за то, что он брат Феликса Дзержинского, пытали и, замученного до полусмерти, расстреляли.

Казалось, Альдона Эдмундовна не чувствовала усталости, хотя ей было в ту пору уже семьдесят восемь лет. Единственное, что она попросила сделать для удобства путешествия— это включить в машине отопление.

— Я мерзлячка,— пошутила она.

 За беседой, мы не заметили, как доехали до Лодзи.

В квартире Альдоны Эдмундовны нас никто не встретил. Ее дочь Мария была еще на работе, а больше в доме никого не было.

Альдона Эдмундовна оказалась доброй и гостеприимной хозяйкой. Накрывая на стол и хлопоча, она все время говорила со мной, вспоминала брата, рассказывала о своей жизни.

Во время нашествия фашистов она с мужем и дочерью находилась в Вильнюсе. Голод и нужда в конце концов погнали их из города в небольшой поселок Дзержинск. Тут тоже было трудно. Люди опухали от недоедания. Кое-как они с дочерью выжили, а муж умер.

К их счастью, люди в поселке оказались порядочными и немцам никого из семьи не выдали. Можно представить, что было бы и с этими родными прославленного революционера, окажись они в руках фашистов.

Когда Советская Армия освободила Вильнюс, а затем Варшаву и другие города, Альдона Эдмундовна с дочерью Марией выехала на жительство в Лодзь.

Время за разговором летело незаметно. Вернулась с работы Мария, Альдона Эдмундовна познакомила меня с ней и объяснила цель моего приезда из Варшавы. Мария оказалась простой и обходительной женщиной и тоже очень похожей на Феликса Эдмундовича.

С разрешения хозяйки и ее дочери я сфотографировал их. Фотоснимки получились хорошие, и я вручил их Альдоне Эдмундовне, когда посетил ее во второй раз.

После чаепития Альдона Эдмундовна извлекла из своих тайников дорогие ей реликвии, заботливо упрятанные в черной тисненой папке, перетянутой голубой лентой.

Положив передо мной па стол бесценные для истории документы, Альдона Эдмундовна сказала:

— Вот фотокарточки и письма. Посмотрите их, и что вам нужно — используйте. Не спешите, можете заночевать у нас, а завтра еще поработаем.

С большим интересом раскрыл я папку и стал изучать бережно хранимые документы. Сверху лежал сверток с фотокарточками. Их было много, несколько десятков, сделанные в большинстве в Швейцарии. Рассматривая первый снимок Феликса Эдмундовича с женой Софьей Сигизмундовной и сыном Ясиком, я увидел небольшой пожелтевший от времени лист, исписанный мелким наклонным почерком, отложил фотокарточку, взял письмо и тут почувствовал, что Альдона Эдмундовна не ушла и, не вставая со стула, повернулся к ней. Озадаченная чем-то, исполненная колебаний, она стояла и на мой вопросительный взгляд заговорила тихим голосом:

— Знаете, я до сих пор не могу простить себе того, что допустила уход Феликса от нас на другую квартиру. Почув-

ствовав мои переживания за его и свою безопасность, он оставил нас. У меня тогда жили еще два меньших брата, учились в той же гимназии. Сначала некоторое время он находился в Вильно, а потом переехал в Ковно, где его вскоре, летом 1897 года, арестовали и сослали в Вятскую губернию. А это,— она показала пальцем на листок, который я держал,—его письмо ко мне из Ковенской тюрьмы. Он смог сообщить мне о своем аресте лишь в январе 1898 года. Помню, как ранним утром я плакала у стен Ковенской тюрьмы, увидев его в группе заключенных, закованных в кандалы, уходивших в ссылку под усиленным конвоем.

— Да вы садитесь, что с вами,— проговорил я скороговоркой, встревоженный ее состоянием.

- Ничего, ничего,— ответила она, — дома ведь я,— но все же присела на кран стула и продолжала уже чуть повеселевшим голосом. - Из этой ссылки я получила от него несколько писем. Там увидите их. Он писал, что скоро будет на свободе. И в самом деле в августе 1898 года приехал в Варшаву.

Альдона Эдмундовна помолчала и затем, тяжело вздохнув, продолжала:

— Но там Феликса быстро выследили и схватили. Не меньше года томился он в Варшавской крепости, а потом его отправили в Вилюйскую губернию.

Она ушла, а я принялся за письма. Большая часть их оказалась без конвертов и трудно было определить, где они были написаны. Присмотревшись, я было начал сортировать их, но тут вернулась Альдона Эдмундовна. Увидев мои занятия, она воскликнула:

— Что вы! Так просидите за ними вечность. Давайте я помогу вам.

Прошло немного времени, письма были разобраны и сгруппированы по адресам их отправителя.

— Из второй ссылки Феликс не посылал мне писем. Он туда не доехал. Помню, как я поразилась, когда неожиданно встретилась с ним в Поплавах, в доме нашей двоюродной сестры Станиславы Богуцкой. А позже перед отъездом за границу, в Германию, он приехал ко мне в Мицкевичи. Я узнала, что, сбежав в пути к месту ссылки, кажется, из Верхоленска, он чуть было не утонул в реке Лене, товарищ спас его. В то время Феликс уже болел туберкулезом.

— Он лечиться ездил в Германию?

— Нет, в Берлине был тогда центр его партии. А на

Ф. Э. Дзержинский с членами Польревкома — первого в истории Польши органа пролетарской диктатуры.

лечение он ездил в Швейцарию, а позже лечился в Закопане.

— Сколько же раз его арестовывала царская охранка? — спросил я.

— Да, наверное, не меньше шести. Феликс хорошо знал Польшу. Всюду у него были партийные товарищи. Вот и здесь, в Лодзи, он появлялся тоже часто. А один раз, это было зимой 1909 года, он, сбежав из Сибири, куда был сослан незадолго до этого, явился ко мне ночью. Жили мы тогда в Вильно на Полоцкой улице. Перед этим, днем, я получила письмо от него. Вот это, — Альдона Эдмундовна быстро нашла его в пачке других писем и, подавая мне, сказала.— Я не успела прочесть его днем, а ночью Феликс постучался в дверь. Получилось так, что жандармы чуть было не застали его в моем доме. В большой спешке мой сын провел его черным ходом к реке, и он ушел...

Расстроенная Альдона. Эдмундовна снова ушла в другую комнату, и я продолжал знакомство с документами.

А вот Феликс Эдмундович в арестантской робе: этот снимок сделан в Орловской тюрьме в октябре 1914 года, куда он был брошен царским правительством в первый год империалистической войны.

Интересной оказалась переписка Феликса Эдмундовича с сестрой Альдоной Эдмундовной и с близкими друзьями. Письма более чем тридцатилетней давности. На письмах и открытках из тюрьмы— черный жирный штамп цензуры: «Проверено». Феликс Эдмундович очень осторожен, пишет намеками. Но как он досадует, что в это сложное время не на свободе, не среди своих верных друзей, не может вместе с ними бороться против самодержавия.

Жадно вчитываюсь в дорогие документы и вскоре убеждаюсь, что все они представляют очень большую ценность. Но мне ясно и другое: даже для беглого ознакомления с ними требуется уйма времени. Как же быть? Ведь не могу же я злоупотреблять гостеприимством хозяев. Решаюсь обратиться к Альдоне Эдмундовне с просьбой дать мне документы в Варшаву для тщательной и обстоятельной обработки. Разумеется, с гарантией, что все будет возвращено в целости и сохранности.

— Я очень любила Феликса. Все, что сейчас перед вами, — самое дорогое, самое ценное для меня. Ну что ж, берите, понимаю, что они нужны не только мне,— сказала она.

Я горячо поблагодарил Альдону Эдмундовну. В Варшаве письма, фотокарточки, открытки — всего около двухсот документов—с большим интересом смотрели товарищи. Мы сделали много фотокопий и отправили их в Москву. А через несколько дней я отвез Альдоне Эдмундовне папку с документами.

Сестра Феликса Эдмундовича попросила меня по возможности чаще навещать ее. Такой случай мне вскоре представился. В конце декабря 1948 года мне посчастливилось повидаться с женой Феликса Эдмундовича Софьей Сигизмундовной и ее сыном Яном Феликсовичем, которому в ту пору было уже 38 лет. Мать и сын прибыли в Варшаву в составе делегации Советского Союза на Международный конгресс ученых — сторонников мира. Виктор Захарович Лебедев рассказал Софье Сигизмундовне о моих встречах с Альдоной Эдмундовной, и жена Дзержинского попросила посла познакомить нас. Софья Сигизмундовна подробно расспрашивала о своей родственнице, с которой она по ряду причин не виделась тридцать лет.

— Как быстро летит время, — сказала Софья Сигизмундовна, — мне уже шестьдесят пять, а ей — под восемьдесят. Годы немалые.

По просьбе Софьи Сигизмундовны я прехал к Альдоне Эдмундовне, чтобы пригласить ее в Варшаву: шел конгресс, и Софья Сигизмундовна не могла тогда отлучиться из Варшавы. Альдона Эдмундовна с радостью и волнением выслушала вести о Софье Сигизмундовне и племяннике.

Однако мне не довелось быть свидетелем этого свидания. И состоялось ли оно?

Документы, которые предоставила в распоряжение Советского правительства Альдона Эдмундовна, позволили еще лучше и полнее понять величие образа Феликса Эдмундовича Дзержинского — пролетарского якобинца, стойкого ленинца, кристально чистого большевика, за бесстрашие и беззаветную преданность делу рабочего класса названного товарищами «рыцарем революции».