Страница - 17

ПОСЛЕВОЕННОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Молодые казахские поэты не воевали, не проделали боевого пути от Волги до Одера, не испытали ни тягот, ни страданий, ни лишений. Значит ли это, что величайшая из войн истории человечества прошла для них незамеченной, непережитой, неощутимой?

Нет, нет и еще раз нет.

Великую Отечественную войну они несут в памяти сердца и отражают в своем творчестве.

Война не всегда называется в поэзии молодых поэтов своим подлинным грозным именем, но она присутствует если не своим разрушительным действием, то своими тяжелыми последствиями, хотя наличие и самой войны и ее наследия укрепили дух народа, сплотили его вокруг партии Ленина, родили в нем высокие чувства патриотизма и интернационализма.

Гафу Каирбеков (войну он встретил 13-летним) в лирически-пейзажном стихотворении «Каркаралы» вспоминает войну строками, обращенными к мужественному солдату и поэту Касыму Аманжолову, автору поэмы «Сказание о смерти поэта»:

Здесь вдохновения вкусил Касым,

Правдивый повелитель чистых слов,

Что нежных горлинок в душе носил

И — молнии.

Степной собрат орлов,

Я тоже славлю чистый твой исток,

И слово верное идет ко мне,

Призвав к звезде пробившийся росток

Из-под суровой нежности камней,

Я тоже слышу, как кричат орлы,

И травы закипают выше плеч,

И я клянусь навек в душе сберечь

Твою земную высь, Каркаралы!

(Перевод А. Лемберга)

В стихах нет слов «война», «битва», «атака», «солдат», но весь образный строй передает нравственную атмосферу — уважение, любовь, восхищение воином, стоявшим насмерть в боях за Родину, и чувствуется заветное желание походить на поэта-воина. Не пришлось вбевать и ровеснику Каирбекова — Аманжолу Шамкенову, но пороховое дыхание сражений коснулось его сердца с мальчишеских лет и война сформировала его характер. Отзвуком суровой боевой страды, отблеском пламенных лет отразилась Великая Отечественная в таких искренних строках:

Когда к тебе придвинется опасность,

Дохнет враждой — не бегай от нее,

Включи свою стремительность и страстность,

Немедленное мужество свое.

И схватку не откладывай с врагом -

Сойдись глаза в глаза, к лицу лицом.

(Перевод М. Львова)

Характерно, что эти, полные боевитости стихи Шамкенова на русский язык перевел поэт-фронтовик, офицер Советской Армии.

Олжасу Сулейменову, когда грянула война, исполнилось всего пять лет. Первые впечатления бытия — приметы войны, первые звуки музыки — гремели походные марши, все его «золотое» детство протекло в военную пору. Талантливый, повышенно-впечатлительный, памятливый мальчик Стал поэтом, и нет у него ни одной книги, где бы так или иначе не раскрывалась тема войны и мира.

Олжас Сулейменов— неистовый, принципиальный и философски глубокий противник войны и страстный, темпераментный борец за мир. Без борьбы за мир, против войны Сулейменов непредставим. Борьба за мир — его «коронная» тема. Даже, вглядываясь в историческую даль, он переложил на свою поэтическую музу благородные мотивы мира.

Вчитайтесь! На берегу студеного Урала от ран умирает акын-воин Махамбет — соратник и друг предводителя восстания, военачальника в справедливой народной войне Исатая. Что Же говорит легендарный Махамбет людям, народу, за счастье которого воевал? А говорит он слова мира, любви и преданности родному народу:

Сказали бы смущенные мужчины:

«Моря полны водой, пока Урал

Не высохнет.

Пока ты жив — мы живы...»

Тогда бы я, клянусь, не умирал.

Сулейменов всегда и везде Сулейменов, а именно — борец за мир, противник войны, антифашист, интернационалист.

Поэзия Олжаса Сулейменова ассоциативна, излишне-усложнена, эмоционально-перенапряжена, но таков уж он, такова природа его большого самобытного таланта.

Войной невеяны стихи Изтая Мамбетова, хотя он встретил Великую Отечественную двенадцатилетним мальчуганом. Став поэтом, он сохранил в памяти свое искалеченное и обедненное войною детство и впитал в себя горе, страданья и потери народа. В стихотворении «Слепой»— человеческом, гуманистическом, добром — поэт изображает слепого, который «знает мир лишь только ощупью, и выела его глаза беда послевоенной оспою». А в другом стихотворении — гражданственном, сердечно-зорком, публицистически заостренном, он живописует казашку-наборщицу. Он нашел емкие, вызывающие гражданскую тревогу, слова о послевоенной поре, когда, как это не обидно и ни страшно, полностью не исчезла угроза новой войны:

Чуть-чуть опущены ресницы,

В руках наборщицы свинец.

Свинец, но не дли нуль убийцам,

Которыми сражен отец.

Обычный шрифт.

Но под руками

Он оживает дли людей.

Она свинцовыми словами

Расскажет о борьбе идей,

О целине, о новостройках,

О всем, чем занята страна,

О Вашингтоне, о Нью-Йорке,

О тех, кому нужна война,

И потому с такой любовью

Слова слагают пальцы рук:

— Жить в мире, хватит войн и крови,

Смертей и материнских мук!

(Перевод А. Скворцова)

Я помню эти стихи по-казахски,— они звучат скупее, суровее, более тревожно и страстно.

Полны глубокого раздумья, вызванного воспоминаниями о войне, стихи Кабдыкарима Идрисова, в жизнь которого война ворвалась, когда ему было всего тринадцать лет. Стихи его автобиографичны, и потому, вероятно, особенно теплы, подкупающе-правдивы, достоверны.

Да, сорок! Нам припоминать пора,

Как братья шли в атаках обожжённые

И грелись у солдатского костра,

И не у юрт своих молодоженных.

Но не забыли годы и про нас.

Подростки, мы грузили не по силе,

Отары выводили в ранний час,

Сбирали колоски, корма возили,

Глашатаи аульных новостей,

Глотали слезы, отходя в сторонку,

Когда из дальних дымных областей

Пришедшую вручали похоронку...

 (Перевод М. Луконина)

И в других стихах Идрисова — простых, искренних, жизненно-правдивых — доверительно рассказывается о военном отрочестве — они берут за сердце, вызывают не только волненье, но и раздумья. И веришь автору, когда он заключает цикл афористично-кратко, но значительно и честно:

Пусть нужду мы видали и беды,

 Жизнь была, что поделать, не мед...

Но кто горечи в ней не изведал.

Тот и сладость ее не поймет.

У Зейнуллы Шукурова, узнавшего почем фунт военного лиха четырнадцатилетним подростком, есть романтическое, с элегическим раздумьем стихотворение о лебедях, березках, весенней степи, где проклевываются зеленые ростки и еще вот о чем:

Дуб с березкой

Как будто в огне.

Небо плакало

Тихо и кротко,

И любимый

В вагонном окне

Все махал ей

Зеленой пилоткой...

(Перевод Л. Скалковского)

Уехал любимый джигит на фронт и сгинул. Приходит весна, лебеди возвращаются в гнездовья, цветут в степи тюльпаны и маки, а любимого нет и даже нет от него вести,— может, убит, может, изуродованным лежит в госпитале, может, пропал без вести. Война! Лирическая героиня этого, до предела грустного стихотворения, как легендарная Кыз-Жибек, смотрит на летящих в небеса ной синеве лебедей — пассивная, опустошенная. Давно уже все свои душевные силы вложившая в ожиданье: «Вдруг, как лебеди, весть принесли о желанном и скором свиданье?» Война без разлук не бывает.

Вот и лирический герой «Землянки» А. Суркова разлучен с любимой («Ты теперь далеко-далеко, между нами снега да снега»), но сколько в той, обошедшей все фронты, всю страну, миниатюре горького счастья, какой заряд неиссякаемой бодрости, оптимизма меры в жизнь, в победу, в любовь («Пой, гармоника вьюге назло»). Вот бы у кого — у Алексея Суркова! — поучиться Шукурову мужеству чувств, бойцовскому оптимизму, которыми у другого русского поэта Александра Твардовского наделен его неумирающий в поэзии герой Василий Теркин!

Много светлее, оптимистичнее, мужественнее другое стихотворение Шукурова «Вера в степь».

Десятилетним пареньком услышал весть о войне Ануарбек Дуйсенбиев. Судя по его стихотворению «Могила неизвестного солдата», отца он, как и многие его сверстники, потерял на войне.

Для советских поэтов (разумеется, и для прозаиков и для драматургов) нет запретных тем, вся гамма человеческих чувств — от ликования до скорби, от бурного восторга до смутной грусти — все можно выразить, не порывая с социалистическим реализмом, но есть у нас, советских литераторов, одна забота, один нерушимый завет — идейно-художественная позиция автора, живая, кровная связь с родным народом. Это безобманный компас! В дни величайшей утраты, прощаясь навек с родным Ильичем, мы, писатели, испытывали скорбь, не сдерживая слез, горюя, но ни один советский поэт любой национальности не допустил в своих строках ни безвольного нытья, ни обывательских мелодраматических фраз и поз, ни безнадежной; столь радующей наших врагов паники. Весь пролетарский, крестьянский люд Советского Союза на ста языках и наречьях повторял за маршалом поэзии —

Вечно будет ленинское сердце

Клокотать у революции в груди!

К чему это я вспомнил? А вот к чему. Казахский поэт Дуйсенбиев, потеряв на поле брани отца, нечаянно находит в лесу могилу неизвестного солдата. Горько ему, скорбно, несказанно обидно сознавать, что нет больше у него отца, да и неизвестно, где зарыт он, безвременно погибший защитник Родины. И что же? Поэт находит в себе душевные силы, собирает большой букет дикорастущих цветов и преклоняет голову перед солдатской могилой:

Солдат, солдат,

Прими меня в друзья,

Лишь имя отгадать не в силах я,

А в остальном, какой ты «неизвестный»?

Лежит, как на ладони, жизнь твоя.

Изведал ты победы торжество,

 Враги огня боялись твоего.

И если ты не мой отец убитый,

То кто-то из товарищей его.

Ночь отошла, печальна и легка,

Заря раскрыла лепестки цветка,

И солнце засияло над могилой

Солдата, неизвестного пока...

(Перевод А. Сендыка)

Верные, честные, мужественные строки. А рядом с ними стихи Еркеша Ибрагима, встретившего войну одиннадцатилетним мальчишкой. Стихи, вроде бы и не о войне, но столько в них солдатской верности Родине, народу, уверенности, что приходишь к пониманию: без общенародного опыта Великой Отечественной не написались бы эти стихи:

В земле, которую назвал я домом,

Ты через сотни лет найдешь руду,

И бережно ее положишь в домну,

Зажженную в трехтысячном год.

В руде мой прах. Ее ты пухом сделай.

Чтобы коснуться теплоты земли,

И сердце ты возьми рукой умелой,

Под молотом тяжелым закали.

Я человеком был. Без сожаленья

Стал потому железною рудой,

Чтоб выполнить свое предназначенье,

Подняв, как прежде, пласт земли родной!

(Перевод И, Озеровой)

Особо хочется мне сказать о стихах Туманбая Молдагалиева. Как поэт, рос он у меня все время на виду, и я, давно оценив его поэтическое дарование, радовался его росту, возмужанию и, если не ошибаюсь, никогда не говорил ему и не писал о том, что он чем-то давно уже напоминал мне раннего Александра Твардовского,— та же простота, но не простоватость, та же взыскательность и вкус к слову, то же изящество при видимой грубоватости, та же самостоятельность и неторопливость в выборе изобразительных средств, та же народность, которую ни имитировать, ни взять взаймы, напрокат,— нельзя, та же честность, не побоюсь даже сказать, совестливость в выражении мыслей и чувств, не мимолетных, а выношенных, выстраданных, выверенных наедине с собой. Прочтешь его стихи и не забываешь их!

Вот исконно казахское, не хвастливое, а выраженное с достоинством стихотворение «По нашим неизведанным горам!».

Вот в казахских жизненных и литературных традициях глубоко национальное и в то же время свежее, интернациональное стихотворение «Подарок», где рассказывается, как старому, седому поэту Гали Орманову земляки подарили скакуна и как это уважение и любовь народа омолодили старика, и вот «зеленою степью промчался поэт на рыжем своем скакуне». И, вероятно, человек любой национальности поймет уважительное и взволнованно-сердечное:

Примета у нас существует одна,

И нету приметы верней,—

Когда оседлает казах скакуна,

Он бога и черта сильней!

Он ветру становится братом тогда...

(Перевод В. Кузнецова)

О том, что новое поколение казахских поэтов достигло новых высот в лирическом выражении тончайших оттенков мыслей, чувств и настроений, охватывая почти весь их спектр, свидетельствует лирика Туманбая Молдагалиева. Вот, к примеру, его лирическая миниатюра, под которой подписались бы. вероятно, его старшие товарищи: и Жароков, и Тажибаев, и Орманов.

Бывает так:

Все радостно и мудро,

И жизнь как будто правильно идет.

Но вот однажды Ты проснешься утром,

И сердце гулко вздрогнет и замрет.

И целый день —

К чему б ни прикасался,

И сколько бы ни взваливал забот —

Все кажется,

Что ты один остался,

Что все друзья давно ушли вперед.

(Перевод В. Кузнецова)

Великая Отечественная отразилась в поэзии Туманбая Молдагалиева прекрасным, на мой взгляд, стихотворением «Отец», где образно, прочувствованно, с предельной простотой постигнутой истины рассказывается о том, что Шекспир назвал «связью времен», то есть преемственностью поколений, знаменующих непрерывность жизни на планете — Земля:

Бои прошли, металлом землю взрыв,

Нес адский жар самум взрывной волны.

Но уверяю, люди, жив он, жив,

Отец мой, не вернувшийся с войны.

 Без слез я провожал отца на фронт.

Пусть шестилетний, но джигит был я,

Пылал багрово-красный горизонт,

Но знал я: на моих плечах семья.

Отец, поправив вещевой мешок,—

«Старшой в семье ты»,— молвил мне тогда.

Потом команда, спешка и гудок.

Отец уехал. Это — навсегда?

Нет! Пусть проходят месяцы, года,

Дождятся тучи, ветры гонят прах...

Не сомневался в том я никогда:

Отец вернется — грудь вся в орденах!

Не мог я допустить ни на момент,

Что громом грянет надо мной беда,

И над отцом фанерный монумент

Поднимет ввысь жестяная звезда.

Жду. Прочь сомненья! Не устану ждать.

Он жив и с каждым годом все живей!

Нельзя отца навеки потерять.

Он жив, как прежде. Жив в душе моей.

Я жду... И буду ждать я напролом,

И буду ждать до смерти, до конца,

И в этом ожидании моем

Бессмертие солдата и отца!

(Перевод К. Алтайского)

На Туманбая Молдагалиева я крепко надеюсь. Его зрелое мастерство еще обогатит казахскую поэзию первоклассными стихами.

У Кадыра Мурзалиева, который встретил войну шестилетним ребенком, есть в стихах «Слово к родной Земле» попытка обобщить многовековой опыт человечества, в истории которого «кровавят века Атилла и Гитлер, Батый и Чингиз» и «дымился Освенцим, чадил Ревенсбрук, червивели рваные раны земли». К сожалению, самая удачная строка этого стихотворения—«Поставил я юрту на шаре земном» является не счастливой находкой, а простым пересказом широко известной строки русского поэта Сергея Орлова —«Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат».

В стихах о войне Адильбека Абайдильданова (войну он встретил десятилетним), естественно, выражено сыновнее чувство к отцу, сливающееся с любовью к Отечеству. Отец его ушел на фронт и не вернулся... Мальчик, будущий поэт, на всю жизнь запомнил, как аул провожал солдата на фронт. Отец, по словам сына, «долго стоял, напряженно глядел на милое небо, на отчий предел не в силах расстаться, не в силах уйти». Искренно, от чистого сердца звучат у поэта слова, посвященные памяти отца:

Тогда я юнцом-несмышленышем был,

Ни капельки зла я в душе не таил,

Я рос и мужал, и росла моя боль

На той же земле, что отец мой любил,

Но высохли слезы —

Не вечно тужить...

Хочу я отцовские годы дожить и самым высоким наследством отца

Хочу до конца моих дней дорожить.

Светлеет мой дом,

Небосвод и земля.

Живу я, ни капельки зла не тая,

Но дом мой вовек никому не отдам —

Ведь это отцовская память моя!

(Перевод Л. Кривощекова)

В этом маленьком стихотворении вызывает некоторое недоумение дважды подчеркнуто поставленная строка: «Живу я, ни капельки зла не тая».

Ну, хорошо, растет добрый мальчик и у него, действительно, в душе «ни капельки зла». Но вот звери-фашисты разорили чуть не пол-России, в борьбе с гитлеровцами погибло двадцать миллионов советских людей, в том числе и отец доброго мальчика, и этот выросший в мужчину мальчик, прекрасно зная, что «дяди» из НАТО и Пентагона изо всех сил не только на словах, но и на деле не прочь раздуть еще одну, на этот раз, ядерную войну, и еще зная, что «дядя» Пиночет душит чилийский народ, а «дядя» в ЮАР с неграми обращается по-фашистски,— зная все это, поэт уверяет: «Живу я, ни капельки зла не тая».

Разумеется, это простая описка, непродуманная, безответственная фраза. Но в стихах, где вспоминаются трагические события, такие описки недопустимы. Нельзя любить отца и не ненавидеть его палачей—фашистов. В стихах каждая строчка весома и ответственна. Вот уж где поистине «ложка дегтя портит бочку меду».

Интересно стихотворение «О хлебе» Жумекена Нажимеденова, запомнившего войну с шестилетнего возраста.

В стихотворении этом искусно «обыграно» древнее поверье казахов: если казах, уезжая в далекие края, надкусит лепешку, то он непременно вернется: погибнуть ему не позволит надкушенный, но несъеденный хлеб. Шестилетний мальчик крепко запомнил, как его бабушка (мать отца) дала сыну надкусить лепешку и спрятала ее в сундук, твердо веря, что сын вернется.

Зачем писать о горе, о тоске,

Надежды гибли,

Как ручьи в песке,

Но бабушка не верила бумажкам —

Лепешка дожидалась в сундуке.

Идут года,

Года проходят, но

Упрямо бабушка глядит в окно,

И сына ждет, не ведая сомнений,

Хоть хлеб заветный камнем стал давно.

(Перевод А. Сендыка),

Не трудно провести известную параллель между этими стихами и знаменитым симоновским «Жди меня и я вернусь», но, к чести Нажимеденова, надо сказать, что он избежал подражания, а всенародный мотив ожидания ушедших на фронт выразил на национальной основе, очень тактично, бережно, обновляя смысл и значение приводимого древнего поверья.

Со стихотворением «О хлебе» (вероятно не намеренно это, а невольно вышло) перекликается стихотворение Кайрата Жумагалиева «Дед Жарас». Если у Нажимеденова бабушка твердо верит в древнюю примету о надкушенной лепешке, то у Жумагалиева столетний Жарас ворожит на камешках, бросаемых в платок. Ворожит он, в основном, «детям воевавших вдалеке». Степной гадальщик верил в народ тысячелетней верой и —

Все-то выходило у него,

Что злая битва будет недолга,

Что не убьют из наших никого,

Что мы осилим подлого врага.

(Перевод Ю. Александровича)

Жумагалиев, конечно, не суеверен и стихи свои написал о непоколебимой вере народа в победу и о титаническом труде народа во имя победы.

И уже вовсе не касаясь военной темы, молодые поэты со счастливой верой в могущество народа славят послевоенный Казахстан. Аян Нысанзлин, например, с радостью рассказывает, что его родной Казахстан уже не только степь, но и рождающиеся в ней города.

В душе казаха двум напевам тесно,

Звени, домбра, на тысячи ладов,

Одна твоя струна — степные песни,

Другая — ритмы шумных городов.

К степи тянулись и душа и руки,

Сады под сердцем ждали ветерка,

А вот сегодня городские звуки

Переполняют душу степняка.

...Просторные кварталы к перекрестку

Текут привольно, как судьба к судьбе,

Ну что ж ты, сердце?

Трепетно и жестко

И степь и город сплетены в тебе.

(Перевод В. Савельева)

Ему вторит (не повторяя его) Сабырхан Асанов, которому хорошо известно, как и чем жили предки,—там были наряду с байгой, кокпаром, айтысом акынов, мракобесие мулл, гнет патриархальных баев, слезы женщин и сирот. Ныне зоркие глаза поэта видят и чуткие уши слышат:

Колхозов вечная забота —

Уборки жаркая пора.

Рокочут в небе самолеты,

В полях рокочут трактора.

Хлеба щетинятся колюче,

Сердито громыхает гром

И удивленно смотрят тучи

На первый в мире космодром.

О степь! Дорог твоих негладких

Объятья шире распахни!

Ты стала стартовой площадкой

Для взлета в будущие дни.

Опалены полдневным зноем,

Судьбою связаны одной:

Твое минувшее Со мною,

Твое грядущее со мной!

(Перевод В. Савельева)

Не без напряженного труда, не без издержек, не без иногда неудачного экспериментаторства пробивает себе путь новая философски-углубленная лирика, охватывающая весь спектр человеческих чувств, новые, не повторяющие старые, пусть даже ставшие классическими поэмы, расширяется (хотя и медленнее, чем хотелось бы) круг поэтических жанров.

Не может не радовать непрестанный поиск новых ритмов, красок, изобразительных средств. Есть, наконец, весьма существенная заявка на высшие жанры литературы, я имею в виду, прежде всего, Абдильду Тажибаева и Олжаса Сулейменова, которым, мне кажется, под силу трагедия в стихах, что было бы новаторским явлением в казахской литературе. Вечнозеленое дерево поэзии на казахской земле не чахнет, не сохнет, не обрастает мхами и лишайниками формализма, дешевого и бесплодного трюкачества. Живые силы казахской поэзии дают новые побеги.

По-прежнему у казахских поэтов есть живой пример — поэзия великого русского народа, выдвинувшая новое замечательное эпическое произведение — поэму «Даль памяти» Егора Исаева. Поэма эта дает полное основание сказать о ней очень строгому и взыскательному критику и литературоведу Ю. Л. Прокушеву такие весомо-ответственные слова:

«Написанная ярким, самобытным, живым, народным языком, передающим неповторимо дух революционной эпохи, поэма «Даль памяти» встает ныне по праву на равных в тот выверенный временем, историей достойный ряд классических (подчеркнуто мною.— М. К.), революционных вещей, таких, как «Двенадцать» Блока, «Главная улица» Бедного, «Песнь о великом походе» и «Анна Снегина» Есенина, «Ленин» и «Хорошо!» Маяковского». А я бы добавил и «Василий Теркин» Твардовского.

И еще:

«Поэма Егора Исаева — это художественная энциклопедия народной жизни, эпос нашей революционной истории, нашего времени».

Я читал поэму Егора Исаева «Даль памяти» и полностью согласен с оценкой ее Ю. Л. Прокушевым. Считаю не только желательным, но и насущно-необходимым скорейший перевод ее на казахский язык, чтобы казахские молодые поэты могли учиться и оттачивать свое мастерство на одном из лучших образцов новейшей поэзии.

Думаю, что молодые казахские поэты меня и поймут и поддержат.