Страница - 22

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ рассказывает о том, как меня сфотографировали, и о том, что слава иногда может быть очень горькой

Настроение у меня было, сами понимаете, хуже чем самое отвратительное. Вот до чего довела меня дружба с Султаном. При всем честном народе тебя хватают за шиворот и называют воришкой, а ты даже не можешь ничего возразить. Права была мама, уверяя, что с Султаном не стоит дружить. Впрочем, что говорить об этом! Даже если бы я и поссорился с ним сразу же после приезда на джайляу, все равно было бы поздно. Клеймо “воришка” уже горело бы у меня на лбу.

Я думал о том, что весть о случившемся дойдет до школы и все — и директор, и учителя, и Жанар, и географ Рахманов — узнают о том, что среди учеников нашего класса нашелся вор.

Неужели н Рахманов поверит в мою виновность? Нет, этого не может быть! Если есть на земле человек, который может понять меня, поверить мне, так это Рахманов. Дело не только в том, что я считаюсь лучшим учеником по географии и истории, а в том, что я никогда еще не обманывал этого человека и не обману.

Рахманов преподает у нас всего год. И в первый же день, как только он пришел в школу, я провинился перед ним. Случилось это так.

Дежурный предупредил, что мы должны помочь принести из учительской учебные пособия.

Я добежал до учительской первым и схватил самое интересное — большой глобус. Ребята с картами и таблицами прошли мимо меня, а я сделал вид, что заинтересовался стенгазетой, и остался один в коридоре.

У меня самого был дома глобус. Дядя Алекпер привез его мне в день моего четырехлетия. Я очень любил свой глобус и знал его наизусть. Так что сам по себе этот предмет не был для меня новостью. Но глобус нового учителя, которого еще никто не видел, был, во-первых, огромен, как самый большой арбуз. Во-вторых, на нем было обозначено множество таких городов и рек, о которых мой старый маленький приятель и понятия не имел.

Я уселся на полу на полдороге между нашим классом и учительской и принялся за изучение нового глобуса. Мне хотелось поскорей познакомиться со всеми его качествами. Интересно же, как он вертится вокруг своей оси. Я вращал глобус все быстрее и быстрее, и вдруг медная шишечка соскочила и со звоном ударилась об пол. А следом за ней большой зелено-желто-голубой шар сорвался с оси так легко, будто он был маленьким, недисциплинированным воздушным шариком, покатился по коридору. Вы и сами знаете, что упавший предмет падает именно туда, куда не следовало бы ему падать. То же происходит и с катящейся вещью. Шар ударился о батарею парового отопления, на которой красовалась надпись “Осторожно, окрашено” и покрыл себя несмываемой краской.

Что было делать! Я выхватил перочинный нож и принялся соскабливать краску. Вы думаете она не сошла? Конечно, сошла! Но вместе с кусками поверхности глобуса! Я был так занят своим делом и так огорчен, что не заметил, как ко мне подошел невысокий мужчина в синем костюме и молча принялся наблюдать за мной.

После случая с Майкановой я подозревал в каждом незнакомце нового учителя, поэтому я отложил испорченный шар в сторону и сказал:

“Здравствуйте… Вы новый учитель географии?” “Догадливый мальчуган,— улыбнулся незнакомец.— А что ты хочешь сделать с нашим бедным глобусом?” Может быть, я просто не успел ничего придумать, а может быть, дело в том, что у незнакомца были такие добрые, приветливые глаза, что обманывать его было неловко, и я рассказал все, как было.

“Первая часть дела сделана,—сказал новый учитель,— глобус сломан. Осталось немножко—починить”.

И мы вместе чинили этот глобус. Вы думаете, конечно, что я просто стоял рядом и смотрел, как ловко работает Рахманов (так звали нового географа)? Нет, он все дал мне делать самому, только иногда подсказывал.

Скоро у нас в классе не осталось ни одного мальчишки, который не признал бы, что Рахманов-агай самый лучший учитель во всем районе, а может быть, и во всей области. Во-первых, он знал все. Когда мы вычитывали в книжках Фенимора Купера или Майн Рида какое-нибудь название, которое и выговорить-то, не сломав язык, трудно, и спрашивали об этом месте у учителя географии, то он, ни секунды не промедлив, начинал рассказывать об этих далеких краях так подробно и интересно, будто они находились между сельмагом и сельсоветом, и он каждый день проходил мимо них, направляясь в школу.

Во-вторых, этот человек никогда никого не обманывал.

Про всякого нового человека всегда сразу же начинают ходить какие-нибудь слухи. Так случилось и с Рахмановым.

Мальчишки говорили, что он был большим героем на войне и ближайшим помощником самого генерала Панфилова, которому стоит памятник в Алма-Ате. Все верили этому. Мнения разошлись только в одном пункте. Некоторые считали, что Рахманов был истребителем танков, другие доказывали, что он заведовал всеми картами в штабе и отмечал на них цветными карандашами путь к победе.

Я спросил об этом самого Рахманова. Он засмеялся и сказал, что все это неправда. Правда, он служил в дивизии генерала Панфилова, но никаких подвигов не совершал. Из-за слабости зрения ему пришлось работать на оружейном складе и выдавать патроны. Кое-кто после этого стал меньше уважать нашего учителя. Я относился к таким мальчишкам с презрением. Нужно быть круглым дураком, чтобы не понимать, как важны на войне патроны. А то что учитель так прямо сказал о том, что он на войне играл такую скромную роль, мне очень понравилось. Я бы так не смог. Ну конечно, я бы врать не стал. Но можно было бы не рассказывать про склад. Можно было бы сказать только о том, что, мол, да, служил и дивизии Панфилова. Вы знаете, ребята, какая эта знаменитая дивизия!..

Потом еще. К Рахманову можно было прийти домой в любое время дня и ночи и посоветоваться по любому делу. Вы думаете, он знал только географию? Нет, он знал все.

Четвертое — это история с подземным ходом. Мы начали рыть его тайком от взрослых, я уж и сам не помню для чего. Об этом узнал Рахманов. Думаете, он отчитал нас? Нет. Наоборот, он сам стал возиться с нами и помог нам придумать множество механизмов вроде крана для подъема земли со дна подземного хода и построить их. И — самое главное, он никому об этом не сказал.

А история с гусеницами? Мы принесли их в школу, чтобы напугать девочек. И, конечно, они разбрелись из коробки и напугали Майканову. Никто не признавался, откуда взялись гусеницы.

Рахманов посмотрел на меня н сказал:

“А вот наш уважаемый Кара Кожа стоит и думает: как хорошо было во времена медресе. Я бы сейчас признался, муэдзин отстегал бы меня плеткой, и на этом дело кончилось бы. Ну пришлось бы мне месяц спать на спине, да дома еще добавили бы, и все… А сейчас: собрание, стенгазета, педсовет. Ты прав, Кожа, признаваться не стоит...”

Я покраснел так, что у меня из глаз слезы покатились и… признался.

Потом я просил Рахманова заступиться за меня на педсовете. Как вы думаете, что он мне сказал? Бьюсь об заклад, вы никогда не догадаетесь!

Рахманов сказал:

“Если ты хочешь, то я за тебя заступлюсь. Но на твоем месте я не стал бы об этом просить...”

И он рассказал мне историю о том, как еще студентом он сделал одну большую глупость (вы уж простите, но, сами понимаете, чужую тайну я выдать не могу). И о том, как не мог успокоиться до тех пор, пока прямо и честно не признал свою ошибку и не получил за нее заслуженного наказания.

“Как хочешь, Кожа,—закончил свой рассказ Рахманов,— я могу выступить и сказать: “Пожалейте этого мальчика. Он трусоват и не умеет держать ответ за свои поступки”.

Конечно, я отказался.

… В этот день, следующий после тоя, я напрасно ждал Султана. А нужен он был мне для того, чтобы прямо высказать ему все, что я о нем думаю. Но проклятый парень не показывался, и я отправился искать его в табун.

На том месте, где обычно доят кобыл, я увидел Сугу-ра, отца моего приятеля. Это был человек маленького роста, на редкость подвижный, с редкой бородкой и прихрамывающий. Таким он вернулся с войны. Правда, несмотря на его хромоту, ни один здоровый мужчина не смог бы угнаться, когда он бегает за своими лошадьми.

Он сам заметил меня и позвал:

— Ну-ка, иди сюда, оболтус!

Я подъехал к нему.

— Где Султан?

— Откуда я знаю...

— Кому же знать, как не тебе? Вы же вместе обделываете ваши воровские делишки! Правду говорят, плут всегда найдет товарища-плута! Слезай-ка с коня и пусти его.

Одной рукой удерживая кобылу за поводья, другой он стянул меня наземь. Это уже было настоящим издевательством. Кругом стояли люди, глазели и хохотали. Су-гур ловко снял уздечку и седло, шлепнул кобылу по спине и пустил ее пастись.

Знаете ли вы, что означает ходить пешком? Нет, вы не знаете этого. Для того чтобы полностью понять это, нужно шагать с седлом на спине, да еще под громкий смех окружающих. Прошли те славные денечки, когда я гарцевал на иноходцах! Ну что ж, сам во всем виноват...

Я бросил седло у порога и вошел в шалаш. Мама делала курт — белый ноздреватый сыр. Она повернулась ко мне, и в глазах ее была… нет, не строгость! Ох, насколько бы* легче было мне, если бы мама глядела строго, сердилась бы или кричала...

В глазах мамы была такая печаль, что мне захотелось броситься к ней, зарыться головой в ее колени и заплакать. Видно, кто-то уже успел рассказать маме про вчерашний случай на тое.

— Что же ты наделал, сынок?—тихо спросила мама.

— Ничего.

— Я же тебя просила: не подходи к Султану, держись от него подальше.

— Я же ничего не сделал...

— Значит, я могу пойти к этому чабану,— устало сказала мама,— и отругать его: зачем он ни за что ни про что набросился на моего сына?

— Нет… но...— Язык решительно отказывался повиноваться мне.

— Кожа, Кожа, как ты дошел до жизни такой, что любой человек имеет право схватить тебя за шиворот и лупить...

Я молчал. Я и сам не заметил, как я дошел до жизни такой.

Я пообещал маме никогда больше не дружить с Султаном и уехать в степь, где мои одноклассники помогали колхозу.

В этот же день приехала двухтонка с кормом. Шофером на ней был веселый, разговорчивый парень, Кайыпжан. Я сел к нему в кабину, попрощался с джайляу и покатил в село.

На этот раз мы давали крюк. Машине не пробраться через перевал, где мы проезжали с Султаном. Довольно скоро, однако, мы добрались до красного горного выступа, откуда дорога вела прямо в аул. Но Кайыпжан почему-то свернул в сторону. Я удивился. Шофер объяснил мне, что нужно будет прихватить с собой школьников, которые косили сено в низине.

Это мне не очень понравилось. Вы, дорогие читатели, вероятно, помните, что, когда мои одноклассники собрались на работу, я не поехал с ними. Теперь… Что должно случиться теперь, представить нетрудно. Лучше уж было бы намазаться медом и сесть на муравьиную кучу, чем терпеть все уколы и насмешки за то, что я бездельничал на джайляу.

У подножия горы, прямо на берегу речки, мы увидели большую юрту и белую палатку. Над ней трепетал на ветру красный флажок. На поляне группа ребят играла в волейбол.

 Машина остановилась на противоположном берегу реки. Река эта была необыкновенной. На мелком дне ее лежали огромные камни, каждый величиной с овцу. Но мне было не до удивительных камней. Я успел узнать всех мальчишек, игравших в мяч. Здесь было несколько ребят из нашего класса.

Кайыпжан вышел из кабины:

—Эгей! Орлята!— крикнул он.—Как можно проехать на ваш берег?

Ребята бросили игру и подошли к самой воде.

Неведомо откуда взялись сухие, уже очищенные от коры бревна. Батырбек негромко отдавал приказания. Никто не спорил друг с другом, никто не скандалил из-за того, каким именно концом нужно заносить бревно.

Я чуть не сорвался с места и не прыгнул в воду, чтобы показать ребятам, куда нужно уложить конец бревна, но меня опередил Батырбек. К стыду своему, я отметил, что он сделал это без того шума, крика, волнения, которые собирался принести в дело строительства моста я, Кара Кожа.

Прошло всего несколько минут, и мост был готов. Строгий критик отказался бы признать это сооружение настоящим мостом. Просто от берега к берегу, опираясь на камни, шли два ряда толстых бревен на таком друг от друга расстоянии, как и колеса автомашины.

Кайыпжан сел за руль. Ребята с того берега командовали:

— Немного правее!

— Чуть-чуть в эту сторону!

— Теперь прямо-прямо!

Еще мгновение — и я почувствовал, что колеса вступили на бревна. Мне стало немного страшновато. Но вот и другой берег.

— Ура!—закричали ребята.— Ура!

Сразу заметил меня проныра Тимур.

— Привет дезертирам!—закричал он.— Где ты гулял целый месяц, Кожа?

— А ты кто такой? — сердито ответил я.— Не твое дело.

— Нарочно сбежал на джайляу. Чтобы не работать...

Еще секунда — и я вцепился бы за неимением ворота

прямо в шею Тимура, но послышался голос Батырбека:

— А вы чего стоите? Скорей грузите вещи!

В аул мы въехали с шумом и песнями. Машина остановилась у дома правления колхоза. В это время с крыльца конторы сошел высокий молодой человек, одетый по-городскому, как говорит бабушка. Я не очень хорошо понимаю, что значит быть одетым по — городскому. Наши учителя, все молодые мужчины, и многие из тех, что постарше, носят такие же пиджаки и штаны, как городские люди. С другой стороны, я и в городе видел стариков в халатах и старинных шапках. Но раз уж так говорят, одет по-городскому, я и пишу эти слова про незнакомого молодого человека. О том, что он из города, я догадался, конечно, не по его костюму, а по тому, что на шее у него висел фотоаппарат — вещь которая у нас в ауле была не так уж распространена. и  всех владельцев “фэдов”, “зорких” и “зенитов” наперечет.

—Погодите, ребята!— крикнул молодой человек.—Не слезайте с машины.

В тот момент, когда молодой человек начал нас фотографировать, я сидел на скамейке посередине кузова. Но мне хотелось получше разглядеть приезжего фотографа, и я протиснулся к самой кабине. Едва я успел облокотиться на ее крышу и привести в порядок свою одежду, как фотоаппарат щелкнул.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. в которой мы и расскажем о неприятностях из-за фотографии

— Эй, кто у вас дома?!

Я узнал голос старика- почтальона Коштибая, выскочил на улицу и получил из рук его “Казахстан пионери”— мою газету. Ее выписывал я. На маленькой этикеточке, прикленной к газете, так и стояло: “Кадырову Ко-жабергену”.

Обычно я начинал читать газету с последней страницы. Не удивляйтесь. Так делают очень многие, в том числе и взрослые. На последней странице всегда бывают юмористические рассказы, фельетоны, веселые стихи, карикатуры. Вот и сейчас я сразу увидел заголовок: “Жеребенок”. Автор С. Сергаскаев. Сколько уже рассказов этого человека было напечатано в “Казахстан пионери”! А он все пишет и пишет.

Я раскрыл газету. На второй странице, на самом верху ее, был какой-то снимок. Я вгляделся в фотографию и не поверил глазам своим...

— Бабуся!—закричал я, пулей пролетая в двери.— Смотри! В газете снимок!

Бабушка взяла газету в руки:

— Не узнаешь? Да ведь это же я.

— Ты? Где?

— Вот, впереди всех, посередине. Облокотился на крышу кабины...

Бабушка наугад ткнула пальцем:

— Это?

— Да нет же! Это Тимур… Как же так не узнаешь родного внука! Он же у тебя единственный...

Бабушка виновато оправдывалась:

— Глаза плохи стали, Кожа… Значит, это Тимур. А кто еще тут рядом с тобой?

— Батырбек… Молдахмет… Но я все равно лучше всех получился.

— А почему у тебя такая длинная рука?— спросила бабушка, отставляя от себя газету чуть ли не на метр. (Бабушка становилась дальнозоркой.)

— Что ты!—засмеялся я.—Это же не рука, а грабли.

— Где ты взял грабли?—удивилась бабушка и подозрительно посмотрела на меня. Конечно же, она сразу решила, что ее любимец Кожа выкинул какой-нибудь номер.

— Бабушка,— мне стало очень весело,— вот ты опять думаешь, что я взял грабли без спроса… Не такой уж плохой человек твой Кожа! Этими граблями сгребали сено за Каменной речкой. Все ребята там работали...

— Погоди, ты опять что-то скрыл от меня. Разве ты работал на Каменной речке?..

На Каменной речке я в и самом деле не работал.

Я взглянул на подпись под фотографией. Там было напечатано:

“Ученики школы колхоза имени Ленина во время летних каникул оказали значительную помощь своей артели. На снимке—группа учеников, отлично поработавших на сенокосе...”

Что мне было делать? Я прикусил язык и издал какой-то невнятный звук. Бабушка по-своему восприняла мое замешательство.

— Ах, Кожа, Кожа,— грустно вздохнула она,— вот опять ты что-то натворил.

Здравствуйте! Это я-то натворил. При чем тут я? Можно подумать, что перед каждой фотографией нужно было бы вылезать из машины и говорить фотографу: “Простите, уважаемый, дело в том, что ни на каком сенокосе я не был; тот самый Кожа, который, пока ребята работали, пил чужой кумыс, тащил чужие бараньи шкуры, болтался без дела по джайляу и получал тумаки от некоего чабана Жумагула...” Видели ли вы, чтобы кто-нибудь где-нибудь так предупреждал фотографа?

“Нет, братец, хватит хитрить,— говорю я сам себе.— Да за версту видно, что думает этот плосконосый с неестественно выпяченной грудью лоботряс на фотографии. Так стоят только люди, совершившие какое-нибудь великое дело… А выражение лица… И без подписи видно, что это примерный работник, труженик, самоотверженный косарь!.. Ну чего, спрашивается, я полез в первый ряд? Мог бы встать где-нибудь сбоку, сзади. Что за дурацкая привычка: вечно лезть вперед, расталкивая всех!”

Ура! Я нашел выход. Я густо замажу чернилами подпись под снимком. И дело с концом. Можно будет вихрем пронестись по селу, показывая каждому встречному фотографию… Тьфу, что за глупость! Можно подумать, что газета напечатана в единственном экземпляре! Сейчас ее уже получили все ребята, читают и злорадствуют. Вот горе-то!

Попробуй-ка теперь пройди по селу! Со свету сживут, насмерть задразнят… А больше всех будет злорадствовать этот негодяй Жантас.

Увы, я не ошибся. Этот снимок принес мне немало страданий. И, конечно, больше всех ликовал Жантас. Он несколько дней носил в кармане этот номер газеты. Как только собиралось где-нибудь самое маленькое общество, от двух человек и больше, Жантас вытягивал из кармана газету, щелкал пальцем по моей физиономии на снимке и начинал своим медоточивым голоском:

— Ох, как здорово получился Кожа! Стоит как герой! Сразу видно, что он сам сделал всю работу, а остальные только чуть-чуть помогали...

Кончилось это тем, что Жантас так затрепал и перепачкал свою газету, что на снимке ничего уже нельзя было разобрать. Да и другим ребятам надоели одни и те же шутки. Тогда Жантас принялся дразнить меня по-новому.

— Слышали!—кричал он.—До Геок-Тепе провели железнодорожную ветку! Наверно, это сделал наш герой труда — Кара Кожа.

Жантас предложил ребятам не называть меня больше Кара Кожа, а величать Кожой-работягой...