Страница - 23

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. из которой читатель узнает историю одного пинка, данного мною Жантасу

Сегодня первое сентября.

Я вошел в школу. Двери, окна, пол были заново выкрашены. Но на чистом, гладком паркете, примерно от центра коридора до стены, тянулись отпечатки белесых следов. Большая группа учеников толпилась у газетной витрины, читала и смеялась. Я услышал свое имя. Подойдя поближе, я увидел все тот же номер “Казахстан пионери”. Я мгновенно повернулся и ушел.

В классе никого не было. Значит, можно успеть занять место на одной из последних парт. Что может быть удобнее такого места! Здесь всегда можно незаметно вытянуть книжку и подглядеть в нее. Правда, я говорю не хвастаясь: нет у меня такой привычки. Раз уж не знаешь урока, самое глупое пытаться “выплыть”, собирать крохи подсказок, подглядывать в учебник и ляпать что-то наобум. Но кто его знает, вдруг когда-нибудь и понадобится. А что касается других дел, начиная от “посторонней книги”, как говорит Майканова, и кончая чудесной игрой в “морской бой”, то уж лучше задней парты места не сыщешь.

Только я выбрал парту и начал располагаться на ней, как в класс влетел мой старый “друг” Жантас. На нем тоже была новая форма.

— Привет героям труда,— закричал он. — С кем сидишь?

— Не с тобой, — буркнул я.

Жантас подошел и заглянул в ящик парты:

— Тут же никого нет?

— А я говорю, что занято… По-казахски не понимаешь?

— А… Для Жанар приготовил.

Дорогой читатель, я думаю, что вы поймете разницу между словами “Привет героям труда” и “Для Жанар приготовил”. Называя меня в насмешку “героем”, Жантас, справедливо ли, несправедливо Ли, оскорблял только меня, и я волен был наказывать его или прощать это издевательство. Упоминая имя Жанар, этот человек наносил оскорбление девочке, которой не было здесь. Даже если бы она и присутствовала в классе, она не смогла бы достойно расправиться с Жантасом. Ибо так уж устроен мир, что здоровая, крепкая девочка вее же слабее, чем мальчишка, даже если этот мальчишка — мозгляк Жантас. Обижен был не я. И прощать я не имел права. Я выскочил из-за парты и дал Жантасу “пенальти”, то есть футбольный штрафной удар, прямо пониже спины.

О, как я хотел бы, чтобы эта змея в образе человеческом, этот хитрец с гадючьим языком начал бы обороняться и дал мне хотя бы легкую затрещину! Уж я показал бы ему, к чему приводит некрасивая привычка плохо говорить о людях в их отсутствие. Но этот неженка и трус захныкал, присел той стороной своего тела, на которую не пришелся удар, на скамейку и заныл:

— Всегда ты так… Уж и пошутить нельзя...

В голосе Жантаса была неподдельная обида. Может быть, он и вправду пошутил… Конечно, настоящий мужчина должен был доказать свою правоту в честном бою… Но Жантас и вправду не мог бы драться со мной… Мне стало очень жаль этого хнычущего мальчишку...

— В следующий раз ты шути поосторожнее,— сказал ему я.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, наверно, самая грустная в книге

Как мне теперь показаться на глаза маме? Я лежал на сене до самых сумерек. Что делать? Было ясно, что мама приехала очень расстроенная и недовольная мною… Я готов был вынести сейчас любое наказание, лишь бы мама была спокойна и весела. Но я понимал, что все это глупые фантазии. Разве может быть спокоен человек, если у его ближнего беда? Я знал, что и бабушка украдкой плачет. А если она и заступалась за меня и возражала маме, так только для того, чтобы уменьшить в маминых глазах величину нашего семейного несчастья.

Группа ребят играла в волейбол на полянке перед школой. Только темнота заставила их прекратить игру, и они расходились по домам, обмениваясь веселыми шутками, хохоча и задирая друг друга. Почему судьба так несправедлива к одним и так щедро одаривает других! Ни у одного из этих ребят нет такого горя, как у меня. Никому из них не приходится прятаться в нору, как чесоточной собаке!

Из-за чего все это? Из-за какой-то дурацкой лягушки!

Но всему на свете приходит конец. Я соскользнул на землю по стене, выходившей на задворки, и сразу же наткнулся на бабушку: с ведром в руке она направлялась доить коров.

— Эгей! Кожа!—закричала бабушка.—Где ты бродишь? Мать приехала!

Бабушка! О славная бабушка! Она, несмотря ни на что, продолжала держать мою сторону, подошла ко мне и почти беззвучно прошептала:

— Мама очень сердита… Разговаривай с ней посмирнее.

Я вошел в комнату, ступая осторожно, словно шел по льду. В комнате было темно. Наверно, мама куда-нибудь вышла.

В это время откуда-то из темноты послышался чей-то тяжелый вздох. Я вгляделся и различил на кровати силуэт мамы. Она прилегла прямо в той же одежде, в которой приехала с джайляу.

Я подошел поближе:

— Здравствуйте, мама!

Она не ответила. Было тихо-тихо. Потом снова послышался вздох и всхлипывания.

Я осторожно дотронулся до маминой руки:

— Мама, не нужно плакать.

Мама медленно приподняла голову, достала платок и вытерла слезы.

— А что же мне еще делать?— спросила она.— Никогда не думала, что ты вырастешь таким безобразником. И каждый день ты становишься все хуже и хуже… Где пройдешь, там трава перестает расти… Никакого стыда.

Мама еще очень долго говорила. Признаюсь, я не очень вслушивался в ее слова. Все, что говорила она, мне было давным-давно известно. Это же самое говорили и учителя, и соседи, и бабушка, и сама же мама. Удивило и испугало меня другое — мамин тон.

Обычно все кричали и ругались. Мама тоже покрикивала и поругивалась. А сейчас она словно печально рассуждала о ком-то, кого вовсе и не было в этой комнате.

Не знаю, дорогие читатели, бывало ли у вас когда-нибудь такое странное состояние, как у меня тогда. Его очень трудно описать. Но я все-таки попробую сделать это.

Руки и ноги у меня словно сделались какими-то очень большими и перестали слушаться. И я не знал, куда их деть. Всюду они были лишними. Я начал переминаться с ноги на ногу, вздыхал, сердился и фыркал. И ничего не мог сказать. Я не слышал слов, но мне было так больно, так тяжело от маминого тона… Каждый звук ее голоса словно разрезал пополам мое сердце. И я не мог прервать ее, я не мог даже попросить, чтобы мама перестала говорить...

Наконец я не выдержал и начал всхлипывать.

Мой плач, как видно, еще больше расстроил маму. Она умолкла и тоже начала плакать.»

Я сел в темноте прямо на пол, около кровати, пытался нащупать мамину руку и поцеловать ее. Но она молча отдергивала руку и продолжала плакать.

Потом она подняла голову и вдруг спокойно, совсем спокойно спросила:

— Как же нам дальше жить, Кожа? Может быть, тебе и правда не стоит учиться?

— Мама!—закричал я, совсем как маленький ребенок.— Я больше не буду… не бу-у-уду...