Страница - 11

О ЛЮБВИ К АВТОРУ И ПЕРЕВОДЧИКУ

Г. Бельгер

С полной ответственностью могу свидетельствовать, что сборники специальных статей не так уж часто читаешь с неподдельным интересом, с нарастающим наслаждением согласия или возражения, а главное — с обоюдным желанием приобщиться к истине, может быть, и за счет «энергии заблркдения» (Л. Толстой).

И вот у меня в руках, благодаря работникам издательства, книга Герольда Бельгера «Лики слова. Литературно-критические статьи, исследования, эссе о проблемах художественного перевода» (Алматы, «Бiлім», 1996). Как ни странно (впрочем, что тут странного?), она до сих пор не попала в продажу, хотя актуальность ее несомненна, несмотря на титульную дату двухлетней давности.

Для внимательного республиканского и зарубежного читателя Г. Бельгер не только прозаик и переводчик, как аттестует его писательский справочник. Он — самобытный публицист, литературовед и критик, активный и авторитетный общественный деятель, по заслугам отмеченный недавно Премией мира и духовного согласия. Однако сам писатель считает себя, прежде всего переводчиком, и это не просто понятная скромность, но и знак того, что путь его в большую литературу начался в 1963 году именно с художественного перевода. За это время в его добротной русской интерпретации предстали произведения многих казахских и немецких писателей второй половины XX века (X. Есенжанов, А. Нурпеисов, А. Жубанов, А. Кекильбаев, Д. Досжанов, А. Реймген, Э.Кончак, Н. Ваккер и др.).

Актуальность книги Бельгера заключается прежде всего в том, что она ставит проблему общекультурного и профессионального значения перевода на нашем — русско-казахско-немецком материале, потому что автор, как известно, писатель трехязычный. И ставит ее глубоко и широко. Это, если говорить академично, — его теория и практика перевода. Она во многом перекликается с идеями К. Чуковского, Иржи Левого, Е. Эткинда, М. Ауэзова, Л. Гинзбурга, но и отличается собственным творчески неравнодушным отношением к искусству перевода. Потому академизм ее, подчеркнутый слегка в подзаголовке, условен, это книга сокровенных размышлений, признаний, озарений и разочарований, книга критика и художника, который умеет поверять гармонию алгеброй и в то же время полагается и на свое художественное чутье. Она открывается взволнованной «Одой переводу», патетическим эссе о мужестве и ответственности переводчика, демонстрирует эти принципы интереснейшими разборами творческих контактов Абая — Пушкина — Лермонтова — Гете, переводческой практики наших казахстанцев и самого автора, а завершается приглашением читателя в святая святых каждого автора — в свою творческую лабораторию. Эта открытость, пристрастность, профессиональный патриотизм и художественная взыскательность создают впечатление разговора по душам, исповеди певца за сценой, если так можно назвать переводчика.

В советском Казахстане переводу придавалось немалое общественно-литературное значение, даже начинала работать секция переводчиков при Союзе писателей. Перевод был делом достаточно популярным и даже прибыльным, конечно, со своими советскими издержками: переводили в основном с подстрочника, кого попало и как попало, о репрессированных писателях, таких, например, как, Магжан Жумабаев, советский русскоязычный читатель так ничего и не узнал, ни строчки его не прочитал, хотя он был рке реабилитирован: идеологическая цензура переводы Магжана в печать не пропускала. В постсоветское время, например, переведенная Б. Каирбековым «Родословная тюрков, киргизов, казахов и ханских династий» (1990) Шакарима на первых порах, кажется, не вызвала особого интереса, то ли читатель отшатнулся в сторону коммерции, то ли наша интеллигенция еще не созрела до осознания культурной ценности этого памятника. Однако Бельгер еще с конца 70-х годов неустанно бил тревогу о том, что «перевод с казахского на русский пущен фактически на самотек», а в наше капиталистическое время едва ли не иссякает, как затоптанный источник. Одна из причин в том, что теперь приказал долго жить так называемый «подстрочник», элементарный смысловой перевод, который литературно обрабатывали такие известные русские писатели, как Ю. Домбровский, Ю.Казаков, М. Симашко и другие. Напомню, что при советской власти за подстрочник и за перевод платили, хотя в печать попадало только имя второго переводчика.

Этот «двустадийный», или двухэтапный, перевод Бельгер полностью не отрицает, но считает его, вслед за М. Ауэзовым, Н. Джусойты, Н.Чу-ковским, «монстром», «беднягой-сиротой, неприкаянно слоняющимся по нашим многонациональным просторам». Переводить, утверждает он, нужно с оригинала, хорошо владея языком автора, — это аксиома, а проверять качество перевода — сличая его с оригиналом. Кто с этим будет спорить? Кроме самого Бельгера, работающего именно так, вполне авторитетно заявила о себе целая группа русскоязычных казахских писателей, ставших одновременно и отличными переводчиками — С. Санбаев, Бахытжан Момыш-улы, Б. Каирбеков, А. Кодар, К. Бакберге-нов, О. Жанайдаров, Е. Сатыбалдиев, А. Еженова...

Так нужен ли нам перевод, и какой? Что вообще следует понимать под этим словом? Вот главный нерв исповедальной книги Бельгера.

Грустный парадокс заключается в том, что переводы нам нужны как воздух, потому что это сообщающиеся сосуды разных национальных литератур, своего рода трансплантация, пересадка, взаимообмен разными духовными ценностями, может быть, даже заимствование того, чего нет у себя для собственного роста. Но нам нужен, прежде всего, качественный, соответствующий оригиналу перевод, а имели мы и чаще всего имеем, как правило, переводы или плохие, или посредственные, искажающие и содержание, и форму подлинника. По тем примерам, которые дает Бельгер, можно написать сатирическую историю переводного дела, присовокупив, конечно, и материалы других маститых переводчиков. Но вот посмотрите, что делается у нас при подстрочном переводе казахского текста, на той самой первой его стадии: «Борибас, то и дело сопя мордой...», «Чмокнул губами, задергав челюстями...», «Девушка полненькая, с туго набитым телосложением...».

Вот в такой неприличной форме обычно приближаются к авторскому тексту, и тот, кто работает с подстрочником, конечно, добавит сюда свои бесчисленные грустные хохмы.

Душа Бельгера не просто болит, а вопиет, прежде всего, за казахскую и другие восточные литературы бывшего СССР. До самого последнего времени они выходили на мировую арену при помощи русского языкового посредничества. Здесь, с одной стороны, в художественные переводчики предлагали себя все, кому не лень, — от посредственных литераторов до всяких переводчиков типа В.Солоухина, который с гордостью публично подчеркивал, что переводил более чем с двадцати языков — от чувашского до французского. С другой же стороны, посредственные казахские писатели, еще не дописав свои опусы, рке договаривались о переводе на русский. И снова грустный парадокс: талантливых авторов такие переводчики калечили, а бездарных порою вполне прилично «причесывали» в смысле грамотного литературного письма. Палка, как видно, всегда была о двух концах. А дело в том, что культура такого «массового» перевода у нас еще очень низка, качественных «прямых» переводов (сразу с оригинала) попросту на всех не хватает, и поэтому двухэтапный перевод, безусловно, преобладает. Значит, необходимо предъявить самые суровые требования к подстрочнику, как это делает, например, Абдижамил Нурпеисов, годами подбирая себе соратников и для первого, и для второго этапа, вплоть до того, что подстрочник он редактирует сам, т.е. авторизует его. Не потому ли история перевода его трилогии «Кровь и пот», в котором участвовали, кроме самого автора, Бельгер (подстрочник) и Ю. Казаков (литературная обработка), уже становится драматичной и поучительной легендой.

Хорошо, что, казалось бы, бескомпромиссный Бельгер не боится отступить от своей аксиомы — от критерия прямого, непосредственного перевода, преследующего прежде всего адекватность, т.е. по возможности самое полное соответствие оригиналу. Кроме ужесточения профессиональных требований к подстрочнику, по его мнению, жизненно важно и необходимо, чтобы художественный переводчик полюбил автора, его текст искренне и вдохновенно. Только так можно «воссоздать» на другом языке и его смысл, и менталитет, и структуру фразы, и ритмомелодику. Не потому ли Бельгер придирчиво и ревниво читает переводы Ю. Казакова, С. Санбаева, А. Кима, Т. Фроловской, что руководит им эта самая любовь к автору, ради которой, например, ему приходится читать специальные книги по рисоводству, чтобы донести до читателя этнографическое своеобразие и обаяние произведений Д. Досжанова?

И дай Бог, и хорошо! Не это ли пример, достойный подражания? В этом смысле книга Бельгера выполняет очень важную задачу предупреждения всяческих искушений, соблазнов, а то и спеси, на поводу у которых нередко идут у нас начинающие или посредственные переводчики: осознанная ответственность и долг «воссоздания» другого национального мира на своем языке — прежде всего.

Жаль, правда, что закономерная нелюбовь автора к подстрочнику оставляет без особого внимания примеры удачных «двустадийных» переводов. К. Чуковский в своей книге «Высокое искусство», напротив, отдает должное восточным переводам Н. Заболоцкого, (Ш. Руставели), Б. Пастернака (грузинские поэты), В. Звягинцевой (поэты Армении), Н. Гребнева (Р. Гамзатов) и других, хотя о подстрочнике, по словам Бельгера, «прогрессирующей болезни» нашей, речи у него нет.

Другая проблема, связанная с двухэтапным переводом, — это степень его точности и возможных отступлений от воли автора. Не вдаваясь сейчас в существенные подробности, затрагиваемые в книге, скажу лишь, что и здесь переводчики с казахского почерпнут очень много полезного в отношении способов передачи на русском языке казахского мироощущения, культуры, быта, особенностей языкового выражения разных сторон действительности. Тем более, что сам Бельгер не только теоретизирует, а дает собственные примеры бережного перевода казахских писателей. «Не себя показать, не самовыражаться, а передать, по мере возможности, как можно полнее оригинал». Это с одной стороны. Но если говорить о переводе идеальном, то необходимо признать, что, по словам Бельгера, «поэзия переводится поэзией, судьба — судьбой. Душа переливается в душу. И лишь так достигается высшая гармония». И хотя все это снисходительно названо почему-то «трюизмом», совершенно очевидно, что полностью отказаться от этого трюизма невозможно: честная и бережная адекватность все-таки ему не соответствует. Сам же Бельгер убедительно это доказывает, анализируя, например, прямой перевод с немецкого на казахский «Фауста» Гете, выполненный М. Курмановым. При всех удачах и огрехах он все-таки несопоставим, скажем, с переводом Пастернака, как можно понять из текста книги. Зато казахстанские переводчики восторженно отзываются о переводе М. Макатаева «Божественной комедии» Данте, пока еще не опубликованном. Вероятно, качественно выше перевода Курманова стоит русский вариант эпоса «Кыз-Жибек», принадлежащий Б. Канапьянову. Но это, так сказать, косвенные примеры. Да, наверно, переводы М. Курманова, М.Макатаева, Б. Канапьянова, добавим сюда еще казахский вариант «Войны и мира», сделанный Т. Нуртазиным, — это не просто долгий, самоотверженный труд, но и «подвиг». Но, как опытный профессионал и художник, Бельгер все-таки знает им подлинную цену, хорошо видит их слабые места, даже в «фаустовском» переводе Пастернака. Но в то же время и слабости, и достоинства здесь настолько несопоставимы, что особых доказательств это не требует. В самом деле, сравним для примера только несколько начальных строк «Ромео и Джульетты» Шекспира в переводе Т.Щепкиной-Куперник, имевшей у читателей и режиссеров заслуженный авторитет, и Пастернака, чтобы убедиться в их художественной разнокачественности: 

В двух семьях, равных знатностью и славой,

В Вероне пышной разгорелся вновь

Вражды минувших дней раздор кровавый,

Заставив литься мирных граждан кровь...

(Т. Щепкина — Куперник)

Две равно уважаемых семьи

В Вероне, где встречают нас событья,

Ведут междуусобные бои

И не хотят унять кровопролитья...

(Б. Пастернак)

Гораздо более впечатляет и убеждает опыт самого Бельгера. Откровенно рассказывая о своих муках с подстрочным переводом стихотворений Абая, он делает знаменательное признание, за счет которого, несомненно, вырастает в глазах читателя: «Не имея ни малейших данных (кроме искреннего желания) для воссоздания Абая на русском языке, я в разные годы пытался сделать хотя бы подстрочные переводы отдельных его стихотворений, и вскоре убедился, понял: почти безнадежное дело». Конечно, самоуничижение паче гордости, но оно в данном случае автора не спасает и оправдывает лишь отчасти, ведь согласен же он с тем, что «имеются многие пути для постижения Абая. И ни от одного нельзя открещиваться». Конечно — нельзя! Вот ведь понравился ему цикл Б.Канапьянова «Мотивы Абая»: «Понятно, это еще не сам Абай. Эти строки навеяны прилежным чтением Абая — и стихов его, и философской прозы… Это именно мотивы Абая, чутко услышанные, через сердце пропущенные… И такая форма поэзии имеет право на жизнь. Она передает дух великого поэта». Конечно. Вот, например, свой оригинальный путь к Абаю прокладывает Ауэзхан Кодар: вместе с переводами он предлагает читателю очень интересный, философско-эстетический и биорафияеский комментарий к его избранной лирике (см. книгу: Абай (Ибрагим) Кунанбаев. Избранное. Алматы: Ана тілі, 1996). Но, возвращаясь к мысли о трюизме, когда «душа переливается в душу», продолжим, или закончим, цитату из Бельгера: «Значит, нужен равновеликий талант. Или скромнее — созвучный, соразмерный… Это, пожалуй, единственный, идеальный путь». Путь искусства, творчества, а не только эрудиции, знания языка, культуры другого народа и т.п.

В связи с этим мне кажется, что главное в переводческом творчестве — не «воссоздать», не «воспроизвести» оригинал, а перевоплотиться в духе оригинала на ином языке. Может быть, я и не прав, но есть в этих очень популярных (в работах разных переводчиков) глаголах какой-то реанимационный смысл, противостоящий сути подлинно художественного перевода: воссоздать — создать вновь, повторить; возобновить в памяти; воспроизвести — 1) произвести вновь; 2) воссоздать, возобновить, повторить в копии (здесь Ожегов совпадает с Далем). Не случайно в своей «Оде переводу» Бельгер приводит «ушат категорических цитат… великих и именитых мастеров слова», смысл которых сводится к тому, что перевод — это прежде всего искажение. Роберт Грейвс, английский поэт и критик, ничтоже сумняшеся, заявляет, что перевод попросту «ложь»...

Творческая практика, однако, решительно опровергает «категорические цитаты». «Искажение» и «ложь» — это когда за дело берутся халтурщики и бездари, но это уже профанация перевода. Профессионалы в любом случае дают нам более или менее истинное представление об оригинале — его внутреннюю, художественную правду. И сам же Бельгер прекрасно доказывает это, сопоставляя «Горные вершимы» Гете в переводах Лермонтова, Абая, Брюсова, И. Анненского и Ю. Александрова. Лермонтовский неточный, вольный перевод (он так и назван поэтом «Из Гете») — стоит несравненно выше других, более точных, тоже поэтичных русских переложений этого стихотворения. Так же творчески соотносятся с оригиналами, видимо, и абаевские переводы из Пушкина и Лермонтова. Не воссоздание, а создание!

Феномен этот, по-моему, достаточно убедительно объяснил Пастернак на примере своего шекспировского «Гамлета»: «Работу (т.е. перевод. — В.Б.) надо судить как русское оригинальное произведение, потому что, помимо точности, равнострочности с подлинником и прочего, в ней больше всего той намеренной свободы, без которой не бывает приближения к большим вещам» (разрядка моя.

— В.Б.). Вот так понятию «художественный перевод» возвращается его вечно взыскуемый, подлинно творческий смысл. Пастернак, а также, например, Л. Мартынов, А. Межиров настаивали на непереводимости поэзии, т.е. принципиальной невозможности ее «воссоздания». «Поэзия,

— считал Пастернак, — непереводима, переводы неосуществимы, потому что прелесть художественного произведения в его неповторимости. Как же может повторить ее перевод?»

Меня легко сейчас упрекнуть в том, что я ломлюсь в открытые двери. Так или иначе, Бельгер вовсе не отвергает и такое понимание перевода. Он категорически против только такой практики, когда, по словам Корнея Чуковского, «получается новое лицо, полу-Шелли, полу-Бальмонт — некий… Шельмонт». Но если это так, то художественный перевод — это прежде всего творчество, в разной степени совершенное и как всякое творчество даже в своем совершенстве всегда неокончательное. А призыв к совести и ответственности, к трудовой самоотверженности, так же как и отрицание псевдопереводов — это вещи вечные и не отменяемые именно в силу своего непреходящего культурного значения.

Некоторые самоповторы и неточности автора книги, вроде того, что словарный объем Шекспира — 15000 слов (по мнению шекспирове-дов, — около 20000), если в первую минуту и досадны, то в следующую бесследно растворяются в чистом пафосе его переводческого призвания и верного служения высокому искусству.

1998