Страница - 41

НЕИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ КАЗАХСТАНА

В. Мармонтов

Его уже нет в живых, остались стихи и сын. А прожил Виктор Мармонтов почти всю свою жизнь (1937 — 1990) в Казахстане и удостоился скудной публикации только в коллективном сборнике «Ступеньки» (Алма-Ата, 1976). Прыткий собкор «Литературной газеты» походя высек его за «невнятность и отсутствие смысла», процитировав для убедительности с купюрами вот эти строки из стихотворения «Судьба»:

Встанет звездный шатер

(И подарит томящую ясность),

Даст вам силы себя превозмочь,

(Мст вам силы пропеть до рассвета,

И в глухую, немую — воробьиную ночь)

Стать прозрачным, как бабье лето...

Так что не без горечи можно признать, что состоялась «публикация» Мармонтова и в центральной печати...

Был он как бы разноглазый, слабо улыбчивый, похожий на постаревшего Блока с портрета К. Сомова. Был человеком тихим, мягким, не очень общительным, хотя и доверчивым, но, главное, непреклонным в своей отдельности от всех — в жизненных и поэтических устремлениях. Одиноким и подозрительным как всякая поэтическая самобытность.

В журналах и газетах либо шарахались от него, как от юродивого, либо высокомерно поучали, что поэзия должна быть непременно гражданственной. Но он-то думал по-другому: «Чем медленнее совершенствуется мир, Тем совершенней стихотворец». Он писал, как жил, — не ожидая и не требуя милостей ни от литературных временщиков, ни от советских чиновников.

Родился Виктор в знаменитом каторжном Нерчинске в семье ветеринара, который в 1939 году был в массовом порядке репрессирован по политической статье и надолго стал зеком не менее знаменитого Карлага. Там, в Долинке, куда семья перебралась из Акмолинска поближе к отцу, школьный учитель из ссыльных впервые заметил способного мальчика. В Долинке и Темир-Тау, не очень поэтических местах, начиналась его негромкая проникновенная поэзия. Светлая и теплая — то ли по контрасту с действительностью, то ли по характерному для Мармонтова ощущению своего одиночества, в котором он находил «бездну знания».

Потом были попытки литературной профессионализации: занимался в молодежном семинаре благосклонного к нему Олжаса Сулейменова, пробовал поступить в Литературный институт им. Горького, со стихами, одобренными Ильей Сельвинским. Но даже авторитетные доброжелатели не в силах были помочь — стихи не брали ни в «Комсомольской правде», ни в «Просторе».

Созерцатель, человек разносторонних интересов и пытливого ума, он не отчаивался, хотя все больше понимал, что его поэзия прокормить его не сможет. Что ж, он пробовал профессии иные (химфак КазГУ, медицинский и политехнический институты — в каждом учился не более двух лет), пока не стал работать в качестве инженера-электрика и наладчика на заводах того же Темир-Тау… Стихам это не мешало, они могут долго ждать своего часа и читателя.

Так о странном, почти мифическом поэте Мармонтове знали только на слух, когда еще в студенческие годы он выступал на вечерах поэзии в Университете, и знали по слухам — вроде живет, вроде пишет. И еще при жизни понемногу забывали, пока он не ушел от нас безвестно и навсегда.

А поэзия его была и осталась по-пастернаковски многоглазой, чуткой и жадной к звукам и краскам мира, благоговейно роднящейся с ним:

И дождик слепой опускается в сад,

И плещется в листьях,

Как в ванне ребенок,

И в листьях шуршит, как играют в овсах,

Заблудшие вихри спросонок..

Стихи его наполнены сокровенными раздумьями о «времени и о себе», о сути поэтического назначения — той истинной гражданственностью, тем осмыслением, которые Пушкин определял как «свободный ум» («Ты царь: живи один. Иди, куда влечет тебя свободный ум»). Наверно, Виктор Мармонтов особенно ценил несуетность и «творческую волю» художника, наверно, понимал неизбежную жертвенность поэтической судьбы в хрущевско-брежневские времена, но твердо верил в ее высокую, по Божьему промыслу, духовную искупительность (ведь «Бог сверчка с звездой соединил»). Иначе что же давало ему право так спокойно и гордо, перекликаясь с Рильке, писать: «Что стоят эти споры с веком? И в злобе дня и в созерцании тиши… Живи, строка, а гибель человека — Расплата за полет души»?..

Может быть, и его, как Блока, постепенно убивало «отсутствие воздуха». Может быть, он потому и казался разноглазым, что был, как поэт, двоевидящим (имел свои «вещие зеницы»), но никогда не мог стать поэтом двоякодышащим, способным на компромиссы («от лжи меня хранило ремесло» ).

Светлый и печальный рыцарь поэзии, инженер-наладчик в миру. «Белый лебедь с черными крылами...».

Вот несколько его стихотворений как свидетельство их поэтической подлинности.

* * *

Ни любви, ни вины и ни друга,

Только в сердце пылающй уголь...

И какая прекрасная страсть:

Не предать, не убить, не украсть!

В нашей жизни, как в жизни вулкана,

В полыхающем сердце возник

Этот взлет чистоты окаянной,

Перешедший не в мудрость, а в крик.

И засыпало пеплом родник.

Но кочуют над ним, как туманы,

Не глаза — две огромные раны.

Отвернулось пространство от них.

* * *

В неподдающейся упрекам простоте

Как жалобы людей на жизнь легковесны,

Поступки их — врагам уместны

Или уместны в полной слепоте.

Что стоят эти споры с веком?

И в злобе дня и в созерцательной тиши.

Живи, строка,

А гибель человека —

Расплата за полет души.

* * *

Ни хлеба в голод мне,

Ни крыши мне в ненастье,

Глотка воды мне в жажду не дало.

Но бог ты мой, какое счастье —

От лжи меня хранило ремесло.

2003

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Книга складывается и завершается, как очередной этап жизни и работы. Как подтверждение «закона» Поля Элюара — «не в одиночку мы движемся к цели, а вместе с любимой». Как проверка собственных убеждений на прочность перед выходом к читателю — в открытое море ответственности и риска.

«Крепи себя к мачте своего корабля!» — призывал Виктор Шкловский.

Весь его кабинет в Москве, на улице Черняховского занимал большой круглый стол, необходимый, как он рассказывал мне, для работы над книгой. Все части и заготовки должны быть на виду, чтобы найти друг друга и создать целое — книгу. Не только жанр, но и кусок бытия.

Не думаю, что с критика спрос меньше. Книга статей — часть литературного бытия и часть твоей жизни. Привычное чувство опустошенности скоро сменяется тревогой недосказанности.

Не надо полагаться на милость и снисхождение читателя. Но в двух словах объясниться необходимо: ведь книга должна стать не только собственностью автора.

Хотя по разным причинам сюда не попали многие значительные писатели и события литературной жизни Казахстана, надеюсь, можно расслышать в книге голос, или «шум времени» (Мандельштам), определяющий художественный образ этого времени, узнать главное направление нашего духовного, в том числе и литературного развития.

Олжас назвал это движением От независимости к Взаимозависимости, по крайней мере, на евразийском пространстве нашего Казахстана. Парадоксальность этой мысли чисто художественная: независимость и в жизни и в искусстве укрепляется прежде всего за счет единения и братства с дальними и ближними соседями.

Даже на основе тех примерах, которые даны в этой книге, думаю, снимаются расхожие сомнения и страхи по поводу «отсутствия» или недостаточной роли казахстанской литературы в сегодняшней действительности. Но мы вправе ожидать и требовать от нее большего, а критике надо пополнять свои ряды и становиться голосом ответственного литературно-общественного мнения. Критика должна иметь авторитет не меньший, чем Госпремии и «Тарланы».

Середина июня 2004-го.

Неправдоподобно длинные дни. Мощная густая зелень. Без настольной лампы в комнате темно. Стол прямоугольный, надо бы побольше, но об этом забываешь, когда садишься за него.

И в безветренном Алматы дуют ветры эпохи, ускоряя непредсказуемый ход большой истории.

Надо бы кое-что переписать и дописать...

Поэтому ставлю не точку, а многоточие. Пусть конец одной книги переходит в начало следующей — более полной...

Пусть новые ветры напрягают парус нашей литературы и критики!