Страница - 32

ДРАГОЦЕННЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА ВЗАИМОПОСТИЖЕНИЯ

Р. Батырбекова

Несмотря на чересполосицу старых и новых веяний в казахстанском литературоведении и на этот раз оказалась востребованной, социальнозначимой проблема литературных взаимосвязей.

В русле фундаментальных исследований, проложенном известными нашими учеными М. Ауэзовым, 3. Ахметовым, Р. Бердибаевым, К. Кереевой-Канафиевой, Б. Мамраевым, Н. Сагандыковой, Ш. Сатпае-вой, идут и первые книги молодого, сосредоточенно думающего, литературоведа Райхан Батырбековой — «Из истории литературных связей», Алматы, 1998 и «Образцы мировой литературы на страницах первых периодических изданий Казахстана (На примере «Дала уалаятынын газет!» и журнала «Айкап»), Алматы, 2000.

Эти небольшие, но достойные в своем скромном объеме книги представляют собой эстафетно-фамильный интерес, но об этом, о литературоведческой генетике автора, догадаются разве что самые узкие специалисты. Широкий же читатель-филолог, в первую очередь казахстанский компаративист, заинтересуется прежде всего кропотливым и добротным профессиональным обследованием начальной казахской периодики (газета «Дала...» — «Степная газета» и журнал «Айкап»), типологией самого научно-литературного материала, который, безусловно, расширяет наши представления об интенсивном культурном взаимообмене казахской Степи со своими близкими и дальними соседями.

Будучи посредником между разными культурами, прежде всего между русской и казахской, газета выходила на двух языках, часто публиковала параллельные тексты, как правило, идеологически не акцентированные. Но, вводя казахский фольклор и литературу в мировой контекст при помощи русского языка, «Дала...» объективно свидетельствовала о самобытной истории и духовном богатстве казахского национального сознания.

«Дала...» и «Айкап» при помощи собственных просветителей-пассио-нариев — Алтынсарина, Абая, Шакарима, Байтурсынова, Ж. Аймаутова, М. Сералина — при активном содействии замечательных востоковедов разных стран (Америки, Италии, Венгрии), и в первую очередь русских ученых — Т. Потанина, А. Ивановского, И. Лаптева и др. — противостояли духовному колониализму. Ведь достаточно долгое время высокомерное прозвище «туземцы» было родовым именем многих окраинных азиатских народов, в том числе и казахов. Да, «первые апостолы» этих народов пытливо и взволнованно открывали для себя большой мир культуры, но и лучшие представители этого мира с не меньшим восхищением и энтузиазмом, как, скажем, американец Джордж Кеннан, открывали для себя самобытный духовный мир Степи.

В этом, пожалуй, и заключается главный научно-гражданский, патриотический пафос книг Р. Батырбековой.

Да, материалы «Дала...» были опубликованы и прокомментированы У. Субханбердиной, но они ещ не были «полностью доступны» широкому читателю, а главное — впервые стали «объектом специального изучения в казахском литературоведении», хотя, конечно, проблема русско-казахских связей находится в центре внимания уже с 50-х годов. Обратим внимание только на некоторые из множества интереснейших фактов, которые выделяет, описывает и изучает Р. Батырбекова.

Так, впервые на страницах «Дала...» было по достоинству оценено творчество одного из первых казахских просветителей-педагогов — писателя и переводчика Ибрая Алтынсарына. По его первой казахской грамматике на кириллице учились многие поколения казахов, к его переводам крыловских басен обращались Абай и А. Байтурсынов. Было бы, конечно, любопытно сопоставить эту первую, газетную оценку с сегодняшней рецепцией творческого наследия Алтынсарина. Тем более, что именно у нас, в Казахстане, появился о нем роман замечательного писателя Мориса Симашко «Колокол».

Широко, со многими интереснейшими деталями, историко-биографическими экскурсами представляет Р. Батырбекова различные формы казахско-русских литературных связей. Это и непосредственное знакомство с русской классикой в оригинале, и перевод ее на казахский, и использование восточной, казахской тематики. По-своему знаковыми являются и писательские имена, ставшие объектами казахского эстетического предпочтения. Пусть этот перечень не полон, но он специфически характерен — Крылов, Жуковский, Пушкин, Даль, Л. Толстой, И. Никитин, Г. Успенский, Д. Мамин-Сибиряк, поэт-народоволец Л. Якубович и др. Конечно, первое место занимает здесь Пушкин. Вот хотя бы такой, казалось бы частный факт, который, конечно, пушкинистике уже знаком. Поэт в «Бахчисарайском фонтане» контаминировал легенду и создал собственный вариант предания.

Однако Р. Батырбекова, по-моему, делает свое маленькое открытие в плане казахской литературной рецепции. Далекая степная газета перепечатывает из «Исторического вестника» статью И. Федорова о сюжетных источниках пушкинской поэмы. Пушкин, оказывается, изменил судьбы и частично имена двух героинь — Заремы и Динары, которые обе были, по легенде, насильственно умерщвлены. У Пушкина Мария (Динара) погибает от руки своей соперницы. Зарему топят «гарема стражи немые». По легенде, хан Гирей приказывает Зарему отравить, сам же на другой день после сооружения надгробного памятника Динаре (Марии) неожиданно умирает. Автор книги особо подчеркивает следующее обстоятельство: «В конце статьи (Федорова — В.Б.) содержится интересный факт о том, что смерть от болезни мусульмане признают естественной, а скоропостижную — от разрыва сердца, от удара — считают порчей или отравой», из чего следует, что «Крым-Гирей умер от яда». Так, отсутствие переводного текста поэмы газета компенсировала не просто пересказом ее сюжета, но и как бы «расширением» ее восточного, мусульманского фона. Несмотря на то, что свою Зарему поэт представил грузинкой, добровольно, под влиянием страсти, перешедшей в ислам.

Обращает на себя внимание и отдел книги, посвященный исследованию газетной популяризации деятельности русских ученых-востоковедов, в частности И. Н. Березина, Н. Н. Ильминского, А. А. Ивановского, Я. Я. Палферова, Э. Ю. Петри, А. Е. Алекторова, В.В. Катаринского, автора «Киргизско-русского словаря» (одного из первых). В этом ряду заслуженное место отводится Г.Н. Потанину и его супруге — пламенным тюрковедам, о которых «Дала...» отзывалась особенно тепло: «кок-четавцы будут иметь удовольствие видеть в своей степи Г.Н. Потанина и знать, какого дорогого гостя они принимают». Примечательно, что Потанин знал о газете «Дала...» и даже пригласил для собирания казахского фольклора в качестве переводчика ее сотрудника Д. Султангазина, тогда еще студента Петербургского университета.

Именно в этой газете в программной статье «Задачи киргизской интеллигенции» приводились воспоминания Потанина о его поездке в аул отца Ч. Валиханова, а также о встрече с младшим братом Абая. Это были материалы, опубликованные раньше в известном литературно-научно-политическом журнале «Русское богатство». Так наводились мосты между казахской и русской периодикой, сближались духовные элиты двух народов.

Должное внимание уделяет Р. Батырбекова научной рецепции казахской литературы рубежа XIX и XX веков в «Трудах по востоковедению», издаваемых Лазаревским институтом восточных языков. Это было выдающееся всемирно известное учебное заведение, открывшееся в Москве в 1815 году и успешно работавшее до 1954 года. В 1900 году вышел, например, очередной выпуск трудов «Материалы по казахско-киргизскому языку, собранные И. Лаптевым». Здесь были представлены и фольклор, и литература, и краткий грамматический очерк казахского языка...

Несмотря на такой серьезный филолого-этнографический интерес к литературе и культуре казахов, по мнению Р. Батырбековой, еще остаются «белые пятна», требующие своих исследователей. Так, в проблеме «Пушкин и Казахстан» «не все сказано» об отношениях поэта и его друга, военного губернатора Оренбургской губернии 3. А. Перовского, который активно способствовал изучению культуры и истории этого края. Не прочитана в полном своем объеме и не имеет глубокого научного комментария книга американского публициста и путешественника Дж. Кеннана (1845—1924) «Сибирь и ссылка». Она выходила в Петербурге только в 1906 году и в сокращении. Не введены в научный оборот «казахская» поэма П. П. Ершова «Сузге», а также многие казахстанские по содержанию произведения сибирских писателей А. Сорокина, А. Новоселова, П. Драверта.

Сама же Р. Батырбекова дает пример неустанного расширения и углубления собственных научных поисков.

Ее вторая книга «Образцы мировой литературы на страницах первых периодических изданий Казахстана» не только продолжает первую, но и раздвигает рамки обзора начальной казахской периодики рубежа веков. Здесь, помимо газеты «Дала..», привлекаются материалы собственно первой по времени «Туркестанской газеты» (1870—1882), являвшейся приложением к «Туркестанским ведомостям» и выходившей на казахском и узбекском языках. Два этих печатных органа, так же, как и журнал «Айкап», целеустремленно знакомили своих читателей с «вечными» образами и сюжетами мировой литературы. Причем редакции старались подчеркивать не только познавательный интерес этого материала, но и его творческую интерпретацию в казахской литературе. Р. Батырбекова интересно анализирует, например, поэтическую трансформацию арабского сказочного свода «Тысяча и одна ночь», дает примеры казахских переложений и восприятия таких эпических памятников классического Востока, как «Шахнаме» Фирдоуси, «Фархад и Ширин». В русле внимания к античности Р. Батырбекова на примерах казахских сказок подчеркивает критическое, негативное отношение к Александру Македонскому, что позднее отразилось и в стихотворении И. Алтынса-рина «Наставление». В сферу внимания исследователя попадают и библейско-коранические мотивы и образы на страницах «Дала...» Однако пока это только предварительный, местами пробный анализ-конспект и некоторая торопливость его очевидна.

Только прикасается пока автор и к такой значительной проблеме, как роль журнала «Айкап» (1911—1915) в развитии литературных связей. Здесь тоже встречается немало интересного из мировой, русской и казахской литературы. Это, например, переводческая деятельность писа-теля-демократа и общественного деятеля М. Сералина, перевод пушкинского «Пророка» Ж. Кеменгеровым, просветительская публицистика Сералина, связанная, например, с деятельностью Нобелевского комитета, присудившего одну из первых премий по литературе в 1913 году Рабиндранату Тагору

К сожалению, только по касательной задевает Р. Батырбекова такую важную тему, как явная и неявная оппозиция журнала царизму. Само название «Айкап» — выражение досады. Надо думать, что такое настроение в подборе материалов и привело к тому, что в годы войны журнал был закрыт по цензурным соображениям...

Вот как аукаются в книгах Р. Батырбековой мотивы противостояния казахских журналистов и писателей колониальному режиму. Об этом надо говорить больше и откровеннее, чтобы не уводить казахскую журналистику в область «чистого искусства» (так сказать) и чтобы не забывать о немалой роли русских писателей, ученых-востоковедов, всегда занимавших подчеркнуто демократическую, проказахскую позицию. С другой стороны, необходимо подчеркнуть евразийский характер литературных связей, о которых идет речь, как это было сделано, например, в сборнике статей под редакцией проф. Ш. Р. Елеукенова «Евразийский талисман» (Алматы, «Білім», 1996), и делается в новом журнале «Евразия».

Будем надеяться, что Р. Батырбекова в своих новых книгах постарается представить более полную картину духовно-культурной «взаимозависимости» (О. Сулейменов) казахов и народов большого мира.

Будем надеяться: ведь автор выходит на дорогу большой науки.

Р.S. К великому сожалению, нашей Райхан уже нет с нами. Да будет венной светлая память о ней, а эта статья — лишь малым напоминанием о ее таланте и несбывшихся ее возможностях.

2001

«ЛЮБОВЬ И ТАЙНАЯ СВОБОДА»

Духовный феномен Пушкина

Как ни отдаляет время от нас Пушкина, всякий раз по большим или малым поводам мы убеждаемся в пушкинской гуманистической универсальности, протеистичности и, как говорили в советские времена, интернациональности. Это особенно ясно в свете исторических очевидностей самого разного порядка — от бытовых до бытийных. Сошлюсь сейчас на некоторые уже хрестоматийные конкретности, свидетельствующие о том, что Пушкин — это символ общечеловеческого смысла и масштаба. Я имею в виду не просто Пушкина-человека, Пушкина как личность определенной исторической эпохи, не просто Пушкина-художника, но прежде всего совокупный результат этих ипостасей, т.е. духовный феномен Пушкина, особенности его авторского сознания — все то, что уже по традиции, идущей, вероятно, от Гоголя, покрывается самим именем собственным или уже сверхсобственным — ПУШКИН.

Пушкин у каждого человека и каждой эпохи естественно свой, но всякий раз он как бы извиняется за свою «ветреность», «непостоянство» и своеволие. С самого начала своего пути он предупреждает о своей независимости: «Любовь и тайная свобода внушали сердцу гимн простой...». А перед самым концом подчеркнет вслед за Горацием: «Нет, весь я не умру», — что в системе пушкинских смысловых координат, вероятно, означает: я ваш не весь, а лишь частично.

Современники — от Жуковского и Чаадаева до Булгарина и Николая I — по-своему присваивают Пушкина, уговаривая его не высовываться или попросту окорачивая его камер-юнкерским мундиром и всемилостивейшим покровительством его творчества и его жены. Животом же чувствовали, что Пушкин не только выше Александрийского столпа, но и дольше своего времени.

Гоголь это почувствовал всем своим существом, потому и отказался от дружеских притязаний на Пушкина, а в «Ревизоре» сказал об этом с присущей ему трагикомической правдивостью: «С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает бывало, — так как-то все… Большой оригинал». Боже упаси нас, предупреждает Гоголь, от этой хлестаковской фамильярности и права на Пушкина!

Другой современник называет Пушкина «невольником чести», жаждущим мщения, потому что таких, как Пушкин, стараются свести в могилу как можно раньше, не догадываясь о том, что суд Пушкина над своим временем, освященный Высшим судом, и слово пушкинского негодования проходят навылет сквозь всех настоящих и будущих временщиков.

Формула «мой Пушкин» является в разных своих вариациях уже в нашем XX столетии, хотя Достоевский, «сходя в гроб», напоминает о том, что это Пушкин имеет право присваивать мир и всех нас, разных и одинаково безутешных его потомков, потому что именно Пушкин есть символ высокого духовного братства, «поклонник правды и свободы», мечтающий о том времени, когда «народы, распри позабыв, в единую семью объединятся».

Однако Пушкина начинают присваивать все более ревностно и безоглядно. А.Ахматова и М. Цветаева выносят приговор Наталье Николаевне. Марина Ивановна, убежденная в том, что рядом с гением должна всегда быть пустота в прекрасном женском облике, по сути дела отлучает Пушкина от жены, за честь которой он тоже вызвал д’Антеса, потому что знал, что она была оклеветана безвинно. И недавно найденные или наконец-то обнародованные письма д’Антеса полностью это подтверждают.

Гораздо охотнее Пушкин переступает этнографические и культурноязыковые границы. В соответствии со своим обещанием «и назовет меня всяк сущий в ней (Руси — В.Б.) язык» становится, например, казахским, степным Пушкиным под пером гениального Абая, калмыцким, балкарским… и так — до бесконечности. Это уже явление неостановимое и благодатное, как весна, о котором в советское время Олжас Сулейменов писал: «Мы кочуем навстречу себе, узнаваясь в другом». Андрей Платонов в 100-летнюю годовщину гибели поэта просто и точно сказал: «Пушкин — наш товарищ». А как же? Причем по-гамбургскому счету.

Тем не менее писательская приватизация Пушкина — это не просто перевод его на свой язык и признания в любви. Это довольно рискованное подчас соавторство, дописывание или продолжение его собственных произведений, как это делали, например, Брюсов и Зощенко. Это профанно-пародийные «прогулки» с ним Абрама Терца, который — подумать только! — в отличие от Цветаевой, всепоглощающей пустотой считает именно самого поэта, с его едва ли не беззаботным, всегда выигрышно-примиряющим упованием на Провидение: «Что пройдет, то будет мило!.. Не печалься, не сердись!». И крайний случай приватизации, конечно, литературный анекдот, например, Д.Хармса, где Пушкин уже настолько в доску свой, что дальше уже некуда (фольклорный анекдот, пожалуй, не такой обидный!). А у Хармса — вот:

«У Пушкина было четыре сына, и все идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле и все время падал. Пушкин-то и сам довольно плохо сидел на стуле. Бывало — сплошная умора! — сидят они за столом: на одном конце Пушкин все время со стула падает, а на другом конце — его сын. Просто хоть святых выноси!»

Каково!? И все как с гуся вода! Давайте, старайтесь во все тяжкие, Пушкина от этого нисколько не убудет! Смеяться над ним даже как-то приятно, как над самим собой, а обижаться за него — бесполезно. Он ведь сам был в этом смысле не промах: «Здесь (в Кишиневе — В.Б.) у нас молдаванно, и кюхельбекерно, и тошно...». А про себя — в хорошую минуту творческой удачи: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!».

Пушкин весь, казалось бы, в противоречиях и метаниях. Он вроде богохульник-атеист («на днях написал подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа»), а на самом деле написал высокое и трепетное подражание Христу, в котором называет поэта, и себя — тоже, «свободы сеятель пустынный», который вышел слишком рано, «до поры». Он карбонарий в своей гражданской лирике, но может написать вполне монархические «Стансы» 1826 года («В надежде славы и добра...»). Но самое главное, пожалуй, в том, что Пушкин, у которого везде и всюду «русский дух» и «Русью пахнет», а порой прорываются и шовинистические настроения под видом патриотизма («Клеветникам России»), — не забывает никогда своей «арапской, африканской» крови и происхождения, гордится ими и в то же время мечтает о бегстве из России («Давно, усталый раб, задумал я побег!» или «Догадал меня Бог родиться в России с умом и талантом!»).

И вот тогда начинает казаться, что Пушкин — ничейный поэт, так сказать, русский только по паспорту, всехный поэт, как сказал бы Маяковский. Рискну предположить, что в иной национальной культуре феномен Пушкина вряд ли возможен в силу высокого космополитизма, идущего поверх всяческих барьеров — культурных, национальных, религиозных, политических и прочих. И это не упрек и не комплимент Пушкину, а скорее всего наиболее веское свидетельство его духовной уникальности...

1999