Страница - 39

«МЕНЯ СВОЕЙ СЕСТРОЮ НАЗОВИ»

Памяти Инны Потахиной

Из дневника

13 августа 2001

С 9-го на 10-е, более точно теперь не установить, умерла в тяжелых муках Инна Потахина. Она болела уже с самого своего 60-летия (январь 1998), постепенно теряя силы (уже 2-3 месяца не вставала), но не обращалась принципиально к врачам. Окрркила себя кошками, которые, якобы, «лечат», но держалась, конечно, только за счет своего сильного духа: сочиняла стихи, составила новый свой сборник, который взялся издать Р. Сейсенбаев. К ней, как обычно, ходило много людей — кто с чем, со своей «гуманитарной помощью», как она говорила. Продолжала курить и понемногу выпивать.

Я был у нее 9 января в первой половине дня, где-то часов в 11-ть. Принес денег, бутылку «Агдама». Немного выпили. Говорили о судьбах русскоязычных казахов (О. Сулейменов, М. М. Ауэзов). Инна, как всегда, вспоминала о фактах, которых я не знал..

Вдруг она сказала, что ей нехорошо, и я ушел. Одни глаза остались от прежней красавицы Потахиной, ясный поэтический ум и душа. Но глаза устремлялись уже в какую-то запредельность — пронзали, и было в них много боли...

Это была поэтесса уникального, какого-то мандельштамовского по своей сути таланта, у которой и слово и мысль жили своей отдельной жизнью, то, сливаясь, то расходясь...

14 августа 2001

Вчера похоронили Инну — вернее худенькую мумию с большой круглой головой, настолько искусственно, грубо «загримированной», что едва ли можно было в ней узнать нашу Инку.

Гражданская панихида была у здания «Казправды». Говорили: Б. Преображенский (ТЮЗ), Р. Петров, В. Антонов, Д. Накипов и др. Был Рубен Андриасян, подошел Бахыт Каирбеков, приехавший из Астаны по делам, Кайрат Бакбергенов, но почти никого из официальных лиц из СП.

На кладбище, слава Богу, на центральном, перед погребением еще говорили и читали ее стихи — я, Адольф и др.

Инна настолько полно, органично вошла в нашу жизнь, что еще не скоро начнет по-настоящему саднить эта утрата. Даже когда месяцами не встречались с ней, подсознательно, животом чувствовали ее наличие, ее пребывание в этом мире...

Из некролога для «Книголюба» (23 августа 2001)

Безмерную утрату понесла русская литература Казахстана… Ушла из жизни Инна Потахина (Филимонова) — поэт Божьей милостью, самобытный журналист и прозаик, театральный сценарист и режиссер, человек большого сердца, передовых гражданских убеждений.

Поэтические книги ее — «Новые стихи», «Лыжная прогулка», «Скрипичный ключ», «Антракт» — стали безусловным литературным фактом русской поэзии XX века. О них еще вспомнят и заново прочтут, когда Россия, наконец, воздаст должное своим бескорыстным блудным детям, рассеянным по всему миру, и поставит памятник неизвестному русскому поэту, как предлагал однажды журнал «Литературное обозрение».

Пока же склоним низко головы перед памятью и подвигом поэта. Несмотря на страдания, Инна до самого конца жила, работала, из последних сил противостояла небытию. Она вдохновенно писала стихи и вдохновляла на творчество других, сдала в печать новую, может быть, самую сокровенную свою книгу стихов «Колокольчик». Это ее горькое и в то же время светлое прощание с миром.

Да продлит эта книга ее поэтическую жизнь и судьбу.

7 января 2003

Для «книголюба»

После ухода из жизни Инны Потахиной изменились, согласно Ахматовой, ее портреты. Теперь она кажется как бы полузнакомой (уже не просто Инка). Но изменились и улицы Алматы, которые автоматически вели к местам ее безбытного квартирования, ноги еще по привычке готовы свернуть, например, с Горького вниз по Тулебаева. Но, пожалуй, самое главное — изменились ее стихи.

Открыл посмертный сборник «Колокольчик», который она сама не просто тщательно, а любовно составляла и дописывала, — и всей кожей почувствовал, что это стихи большого, изысканного и трагичного поэта. Стихи прощания. Не жалостные, а горько-ироничные, потому что после «всех обольщений прежних дней» — любовных, дружеских и литературных — самой прекрасной оказалась радость бытия и памяти. «Прощание с миром», — так писал Ю. Олеша, — светлое, потому что: «Да здравствует мир без меня!». А у Инны по-своему: «Прощай, спасибо за совет. / В углу затеплилась лампада. / Меня уже в природе нет, / А я сижу — и солнцу рада».

Это выношенная и героическая радость — радость самопреодоления и тоже родство со всем миром: «Но если есть родство на этом свете, / Меня своей сестрою назови». Это — ко мне, к вам, к «городу и миру».

И, наконец, ее завет с опорой на ахматовскую строчку

«А я предупреждаю вас..»:

Но я предупреждаю вас:

Коль обо мне пойдет рассказ,

Остановите бредни:

Жила, как птица на снегу,

Но жить я больше не могу

И в этот раз, последний...

Могу только честно свидетельствовать трагическую истинность этих строк — особенно в нынешнее Рождество 2003 года, когда нашей Инне исполнилось бы 65 лет.

Смотрю на любительскую фотографию 1977 года, сделанную во дворе КазПИ после встречи со студентами филфака: еще лежит снег, но уже март, все еще было впереди, все еще казалось только началом жизни и литературы. Но Инна уже вступала в возраст бессмертия. Какие тут могут быть «бредни» ?..

2001-2003

ПРЕВОЗМОЧЬ ОДИНОЧЕСТВО

О. Бокеев

К сожалению, я не был с ним знаком, но оказался свидетелем его заслуженной славы...

1

Все удивительно, и, может быть, загадочно в судьбе этого писателя — мощный художественный интеллект (слово «талант» здесь мало что объясняет), стремительный набор творческой высоты, широкое признание, интенсивная общественная деятельность и внезапная, как катастрофа, смерть вдали от родины, в Индии, накануне своего 50-летия.

Портреты свидетельствуют: был он человеком красивым, гордым, знающим себе цену, и это выражалось в его высоколобом узком лице — в обрамлении черных, по-шопеновски до плеч волос. Всегда при галстуке — сосредоточен и самодостаточен. Может быть, это уже сознательный культ художника, нашедшего себя и почувствовавшего себя в литературе отдельно. Кто знает? Но вот читаешь его трепетную и в то же время жесткую, убедительную прозу, и проступает сквозь слова особый, духовный облик Оралхана. Литература стала не просто его призванием, но творческим бытием. Да, это бытие всю жизнь подпитывалось «родниками» Горного Алтая. Бывший тракторист, заочно окончивший журфак КазГУ, ставший как бы в одночасье писателем, только в 25 лет «сменил» родной аул на Алма-Ату, продолжая все-таки по нескольку раз в году его навещать.

О его прозе писали авторитетные казахстанские и московские критики. На русский язык переводили Ю. Домбровский, Г. Бельгер, А. Ким, Р. Сейсенбаев, Б. Момыш-улы, В. Мироглов. Пьесы его шли в театрах. Он уже был лауреатом многочисленных премий — Государственной РК, Ленинского комсомола Казахстана, имени Абая, Н. Островского, издательств «Молодая гвардия» и «Жалын». Сборники повестей и рассказов О. Бокеева охотно издавали в Москве… А он в интервью 1993 года, накануне гибели и в зените славы говорил: «Да, в ауле произошли большие перемены, хороши они или плохи, речь не об этом. Но я-то остаюсь прежним… Слава Аллаху, остаются глаза, которые по-сегодняшнему видят эти изменения, осталось неизменным чувство, способное донести всю правду. Кто знает, если бы жил там, то, может быть, привык бы ко всему окружающему». Не привыкать ни к чему, даже к родине — это, во-первых, и, во-вторых, оставаться «прежним», самим собой, чтобы говорить людям свою правду. Не в этом ли выражалась его писательская позиция и в советские, и в новые рыночные времена?

2

Один из проницательных наших критиков Н. Ровенский в 80-х гг. относил Оралхана к поколению «сорокалетних», видимо объединяя его по возрасту с писателями, начинавшими на рубеже 60 и 70-х (А. Кекильбаев, М. Магауин, Д. Досжан, Б. Джандарбеков, С. Санбаев и др.). Все они, поддержанные ренессансным прорывом О. Сулейменова и А. Алимжанова, с падением СССР обрели судьбу «переходников», и это сказалось в творчестве каждого из них. «Переходничество» обернулось у большинства достаточно резкой сменой самого жизненного материала, отказом от языка намеков и аналогий. Произошла ломка и художественная переориентация с дальней истории на ближнюю (XIX и XX вв.), с мифопоэтического стилизованного письма — на исторически достоверное воссоздание национального прошлого и настоящего (М. Магауин, Д. Досжан, Д. Джандарбеков).

Наиболее активно работал в этом направлении Д. Досжан (романы «Площадь», «Весы», «Судный день», рассказ «Казнь Магжана»). М. Магауин идейно уточнил свою концепцию казахской истории в дилогии «Вешние воды» и как бы в назидание современникам и потомкам написал «Азбуку казахской истории». Из области литературной критики и публицистики перешел на интеллектуальную прозу М.М. Ауэзов («Уйти, чтобы вернуться»).

Идея национальной самоидентификации, очищения от фальши советской идеологии вывела историческую прозу на первый план литературного развития и ввела казахскую литературу в контекст мировой литературы XX века.

Следы этого перехода на новые идейно-художественные рубежи бросаются в глаза у каждого самостоятельного писателя, и только по стилю, жанру и материалу можно почувствовать, как не просто давался этот в общем-то необходимый переход, если хотите, «второрождение». Порою это был очень болезненный процесс как, например, у Б. Момыш-улы.

А вот в творчестве Бокеева, по крайней мере, переведенном на русский язык, — почти никаких «болезненных швов», самопревоз-могания или даже покаяния. Несмотря на обвальную смену эпох, он оставался писателем «прежним». Он как бы и не заметил особых перемен. Например, в постсоветском ауле, вообще в своей Горно-Алтайской вотчине. Это уже не столько удивляет, сколько усиливает впечатление художественной органичности, целенаправленности его творчества. Но, освободившись от тисков советской идеологии, он стал еще более вдохновенно писать о феномене национального человека.

3

Оралхан был художником неустанного поиска новых форм и средств изображения новых контактов с читателем. Он развивался стремительно, порой опровергая самого себя, отказываясь от уже найденного. Он работал в эпосе и драме, которая, пока русскому читателю неизвестна. Но и эволюция его прозы достаточно впечатляет.

Он начинает с жанра повести, больше похожей на героическую поэму, или дастан в прозе. Это «Камчигер» и «Сказание о матери Айпаре». Стилизация народного лиро-эпоса здесь очевидна, даже традиционна, т.к. уже известны исторические рассказы Д. Досжана «Тропою тулпара» (1967), «Степные баллады» (1968) А. Кекиль-баева, роман «Хан Кене» (1969) И. Есенберлина, поэма «Глиняная книга» (1969) О. Сулейменова. Но молодой писатель скоро оставляет опыты «исторической» прозы, переходит, по мнению Н. Ровенского, на «спокойную реалистическую манеру». Вряд ли именно так.

Романтический пафос первых вещей О. Бокеева узнается и в новых повестях 70-х гг. — в авторской лирической задушевности, открытости, в стремлении к таинственным, порой авантюрным сюжетам, человеческим характерам и судьбам. Это произведения, связанные уже с советской действительностью. «Когда уходят плеяды», «Отзовись, мой жеребенок» — трагическая эпоха коллективизации, «Поезда проходят мимо» — строительство Турксиба и война, «Поющие барханы» — пожалуй, хрущевские времена подъема целины, в том числе и пустыни, «спасения» редких профессий чабана и оленевода. «Снежная девушка» и «Отголосок юных дней» — уже область социально-психологического бытия алтайской сельскохозяйственной глубинки на фоне застойной брежневской эпохи.

Повести «Крик» и «Человек-Олень» — уже более целеустремленное движение в сторону натур-философской проблематики. Она уже начинает занимать все большее концептуальное место в его произведениях 70- гг., особенно в рассказах «След молнии», «Бура», «Ардак», «Кербугу», повести «Олиара».

В начале 80-х Бокеев пробует «большую» форму — роман «Огненная арба». Это расширенный и не совсем удачный вариант «Поездов», имевший единственную публикацию в «Просторе» (1985, 7). Роман явно не получился, вероятно, тогда приходит мысль о циклизации. Уникальной можно считать книгу Оралхана «Человек-Олень», изданную в Алма-Ате и нигде пока не повторенную вопреки авторской воле. Композиция этой книги дает авторски подчеркнутое представление о творческой эволюции писателя. Повести объединяются в диптихи, их три: 1. «Пролетели самолеты, промчались поезда» («Поющие барханы», «Огненная арба»); 2. «Великая степь» («Сказание о матери Айпаре», «Камчигер»); 3. «Это было зимой» («Крик», «Снежная девушка»). Завершает книгу главное, пожалуй, произведение — повесть «Человек-Олень». Это напоминает по ассоциации блоковскую «трилогию вочеловечивания», символизирующую «чувство пути». У Бокеева — это и лирическая исповедь, и глубокий эпос, и путь, пройденный вместе с героями в направлении света и надежды.

Мы не знаем ученических вещей Оралхана, наверное, они были, но автор ими, конечно, пренебрег. Он пришел к читателю уже со своим словом и своей думой о мире и человеке. 

4

Запев его творчества — «Сказание о матери Айпаре» и «Камчигер». Это торжественное и скорбное отпевание Великой Степи, великой кочевой истории и культуры своего народа, реквием и гимн. Здесь сливаются традиции народного героического эпоса и горькой мудрости Абая. Вспоминая о страшном джунгарском нашествии, автор вместе с матерью тобыктинцев Айпарой плачет и негодует об утрате единства в своем народе, о его духовном оскудении. «Наша степь, точно мать всех батыров, — последний приют и прощальная песня… У казахов хорошо растет скот, но не растут люди»… Как в «Слове о полку Игореве», здесь прямо говорится, что «свой не прав». Потому враги берут верх, а батыры, подобные Камчигеру, становятся барымтачами, вызывающими больше страх, чем почтение, и обрекают себя на абсолютное одиночество.

Все это не просто дань типичной для писателей 60-х годов литературно-художественной историософии и мифопоэтике. Для О. Бокеева — это начало своей сокровенно-мучительной темы, которую диктует XX век. Писателя спросили однажды, будет ли когда-нибудь решена задача «сохранения индивидуальности человека во всем его полнокровии и противоречии», с пониманием «всей святости прав личности», верит ли он в это. Ответ был убийственно однозначным:

— Нет, не верю. Ведь мы живем в век не только разложения атома, но и в век разложения самого человека. — И сослался на Н.А. Бердяева, полагавшего, что первый распад есть только материальное следствие второго, духовного распада.

Может быть, опрометчиво эксплицировать эту идею на весь художественный мир писателя, но, несомненно, это глубоко выношенная мысль, она ощутимо резонирует с бокеевской художественной антропологией, растворенной в системе образов.

Как историческая, так и «современная» психологическая проза Орал-хана — в подтексте всегда бытийны. Прежде всего, здесь открываются величие и драма простых, и не только советских, людей. Они живут в основном соприродно, жертвенно, в постоянном совестливом беспокойстве, в безуспешном стремлении что-то изменить в этом мире. Это разновидность того типа «природного человека», который всегда привлекал большую литературу, начиная хотя бы с Л. Толстого (Платон Каратаев). Герои Бокеева — это отшельники (внутренние и внешние), мечтатели и в то же время подвижники. Есть среди них и протестанты, но главное — они природные мыслители, как у А. Платонова, представители культуры «темных людей», еще не тронутой, не оскопленной технократической цивилизацией. Они всегда (или почти всегда) один на один со всем миром и, как правило, внутри природы. Это, их главная, подчас единственная родина.

Любопытно, герои эти настолько для писателя «свои», что их имена вынесены в подзаголовки многих повестей. «Поезда» — это Дархан, «Поющие барханы» — Бархан, «Снежная девушка» — Нур-жан, «Отголоски юных дней» — Нурлан.

5

В галерее таких героев, наконец, возникает итоговая, символическая уже фигура Актана, по прозвищу Человек-Олень в одноименной повести 80-х гг… Повествователь мотивирует это прозвище детской влюбленностью героя в оленей. Но все выглядит гораздо серьезней, чем наивная вера в красоту и свободу прекрасных животных. Жизнь обрекает Актана на духовное сиротство: отец вернулся с войны, но дома его так и не дождались, где-то он бесследно пропал, на попечении Актана немая от горя мать, любимый конь Белоглазый да брошенный жителями аул Аршакы, который он согласился охранять. Именно на почве одиночества и отчуждения у героев Бокеева возникает трудная дума о смысле жизни, «отдельного и общего существования». И разрешить эту думу оказывается можно только поступком, выбором в собственной жизни. Книги не помогают, потому что они несут не только Добро, но и Зло. «Пускай размышляет Актан, — я не умею думать или плакать. Но я буду жить по-своему, как могу, и никогда не откажусь от своей свободы»… Внутренний голос, двойник, укоряет: жить только для себя нельзя. Но «кто, скажи мне, кто сейчас живет для других?» — сопротивляется Актан. И в этих разговорах с самим собой приходит к выводу: «по мне лучше быть Человеком-Оленем, чем Человеком-Машиной». Почему же лучше? Потому что в этом случае ему некого бояться, т.к. нету у него врагов. Но Актан-разумный, Человек, тут же ловит Оленя на слове: «значит и друзей у тебя нет». Вот же незадача, — ни там, ни здесь идеально спасительного выхода!

Актан прозревает постепенно, автор не упрощает сложности его внутреннего и внешнего бытия. Нужно только пройти через смертельную схватку с человеком-оборотнем, хозяином ледяной пещеры — отомстить ему и за гибель своего отца. Нужно пережить искус платонической любви к библиотекарше Айгуль и грубый физиологический зов плоти к вдове, покойного друга, и, наконец, потерять почти весь свой немудреный домашний скарб, а главное Белоглазого, чтобы принять решение — уйти с матерью в город, к людям. Эти потрясения, дела злобного проходимца Кана, даже вернули матери Актана речь. Сам же Актан наконец, прерывает свое отшельничество, и автор в «открытом» финале намекает на возможность обнадеживающего исхода в судьбе героя:

— Впереди еще длинная дорога. Крепись, душа, не уставай, Человек-Олень.

Но главный итог этой несколько романтической истории все-таки в другом. Автор формулирует важную мысль за своего героя, полагая, что он постиг ее, так сказать, только на интуитивном уровне: человек и отличается от животного тем, что всегда умеет «отделить в этой жизни дурное от хорошего», а еще способностью «предвидеть будущее».

Жизненный опыт Актана по-своему дополняют и проясняют другие герои, во многом похожие на него жители художественного мира Бокеева. Путевой обходчик Дархан из «Поездов» даже заранее сооружает себе мазар (могилу), так как уверен, что некому будет его похоронить. Он раскаивается в своей большой, эгоцентрично одинокой жизни, но рке поправить ничего нельзя. Чабан Бархан, тоскующий на своем дальнем отгоне («Поющие пески»), видит в страшных Кызыл-Кумах «волевое мркественное существо, часть Земли, такое же вечное, как она сама». Ему доверяет дикая косуля. Он ярый противник обмана, всякого рода подлогов и сделок с совестью. Но рефлективная философическая натура чабана в конце концов убеждает его в том, что никто никогда «не получит разгадки человеческой души; человек все-таки несовершенен...». Другой, уже безымянный чабан из повести «Олиара» идет дальше в своей судьбе, чем Дархан. Его дума о себе и Земле, тоска по «истинному свету» особенно в пору олиары (межлунья), измена жены, родившего ему не его сына, заставляют его вообще «похоронить свою Веру в какой бы то ни было смысл жизни. В отличие от Дархана и Человека-Оленя, он вообще уходит от людей, бесследно исчезая в пустыне.

Сюжет очень близкий рассказу Д. Досжана «О чем поет ветер Кызыл-Кумов», но своим философским трагизмом, перекликающийся с повестью Э. Хемингуэя «Старик и море».

У Бокеева тоже «победитель (т.е. честный совестливый человек) не получает ничего». Причем, если брать национальный, казахский вариант, то совершенно очевидным становится экзистенциальный аспект бокеевского отчуждения, страшной цены протестующего ухода, в отличие от собственно социально-производственных причин, вынуждающих досжановского чабана Мусиркепа тоже исчезнуть в пустыне.

Кстати, в последних по времени повестях и рассказах Бокеева обнадеживающих финалов, счастливых разрешений трудных ситуаций становится значительно меньше (сравните, например, «Крик»). В художественно-онтологическом плане писатель перекликается не столько уже со своими казахскими современниками, патриотами и певцами уходящих из жизни традиций кочевья, сколько с такими писателями XX века, как А. Платонов, Э. Хемингуэй, Р. Окутагава, Ч. Айтматов.

6

Торжественное отпевание Степи есть, конечно, не только горькое признание отставания и обочинности соприродной жизни в современном мире. И поезда и самолеты проносятся мимо с невиданной скоростью, с каким-то сказочным соблазном и устрашающим механическим равнодушием, хотя ведут их тоже люди. Природный человек выпадает из социума сам по себе, или же среда изгоняет его в страну неизбежного одиночества.

С другой стороны, это вопль, крик о помощи, о спасении, который исторгает уже из своих инстинктивных, рефлекторных глубин сама природа, а именно протестанты-животные. Верблюд Бура, обиженный людьми, таранит поезд. Олений вожак Кербугу вырывается из загона, чтобы погибнуть от пуль. Вот она характерная антропоморфность, роднящая человека и животного в конечной общности их судьбы. Судьбы неведомой, великой, устрашающей. И здесь тот же почти инфернальный мотив. «Поезд мчится, торопится, летит… Какая сила его удержит? Нет такой силы!» Не так ли срывается вскачь пушкинский «медный всадник» и мимо, безоглядно несется в свою неизвестную даль гоголевская тройка?

А вопросы остаются и множатся, не дают покоя человеческой душе.

Почему любовь и вечная разлука — собственно, одно и тоже, как у Козы и Баян, Ромео и Джульетты, как у казаха Нурлана и немецкой девушки Луизы, у Снежной девушки Алмаш и тракториста Нуржана, как у слепой Жанар, которую зрячий испугался полюбить? А ведь от интернациональной любви, как наивно думает Нурлан, быть может, родится «человек новой народности. И стерлись бы в людской памяти два понятия «черный» и «белый», а может быть, и уравнялись бы навеки» ?

Нет, не стираются, не уравниваются...

Почему неискоренима война в человеческом сообществе, от которой не только гибнут миллионы людей, но и рождаются дети без отцов, обреченные всю жизнь чувствовать себя изгоями («Снежная девушка» ) ?

Почему зло растлевает человеческие души так легко, что «дьявол в лице жестокого старика Конкая» не сомневается — «человек может снова уйти вспять, назад к первобытной дикости. И посмеяться над самим понятием «человеческий гений» ?

Почему герой О. Бокеева, которому так понятна «скорбь земли» и тщета его многотрудной жизни, в частности, например, мечтатель Нуржан, вдруг начинает понимать, что «мир тоже одинок, так же беспомощен, как и человек»? Что «нет в природе хозяина, устанавливающего надлежащий порядок. Мир обретается сам по себе — заброшенный и случайный».

Почему?..

Не потому ли, что драму духа в машинном XX веке переживает не только степной, но каждый живой человек мира. Он уже не просто не успевает за машиной летящей или думающей. Наверно, ускоренное и вс ускоряющееся человеческое бытие выбивает его из жизненной колеи, превращает в ненужного, лишнего человека, тем более с его старомодной совестливостью и правдолюбием. Это уже катастрофа...

Отсюда — одиночество, братание с конем и оленем, с песками и горами, лесами и степями. Отсюда, как бы раздвоенное сознание человека, усомнившегося в самые главных ценностях человеческого бытия — любви, семейном родстве, межэтническом братстве. А может быть, и в смысле своего неторопливого, в лад с природой, вдумчивого жизнепроявления...

7

О. Бокеев был и остается жестким писателем, как правило, избегающим идиллий и мелодраматических эффектов. Он и в советские времена старался смотреть правде в глаза, и это стремление проявилось и в новое историческое время.

Последнее его интервью 1993 года было очень откровенным и тоже жестким по своим оценкам. Заглянем в него еще раз, чтобы проверить наши впечатления дискурсом самого писателя. Автокомментарий всегда интересен, потому что нередка расходится с восприятием критика и читателя.

Здесь любопытно то, что, не оправдывая, а напротив обличая мир, разлагающийся «по мере развития человеческого разума», О. Бокеев стремится оправдать тягу своих героев к одиночеству как жажду «личной свободы». Как «жгучее желание сохранить в себе чистоту, которая дарована Всевышним», чтобы «отмыть» свою душу, испачканную грязью людьми, «живыми родниками природы. И в соответствии с пчелиной аналогией социального коллективизма О. Бокеев оправдывает наиболее частую эволюцию своих героев: «Благородный человек не выносит тягот одиночества, уж так устроена его душа. Потому многие герои, в конце концов, все же возвращаются в свои коллективы». По мысли писателя, сильнее оказывается отрицательный герой: свободу и одиночество он принимает, как собственность, и старается их подчинить своей воле. Об этом говорится в еще непереведенной повести «Опасный гибрид». Поверим автору на слово, хотя мы теперь уже не узнаем, как, например, ведут и ощущают себя его герои «возвратившиеся в свои коллективы», все это остается за рамками художественного текста и жизни автора.

Все-таки в самоанализе О. Бокеева доминирует невеселая мысль: человек отличается от животного одним «отрицательным превосходством» — он осознает нравственное противостояние Добра и Зла. Но люди — всего лишь «звено в гармоничной цепи Матери-природы. И если нас вырежут из этой цепи, как слепую кишку, то природа ничего не потеряет». Вот вам еще одна мотивировка человеческого одиночества: человек в сущности антиприроден, излишен, как «слепая кишка». Это тоже звучит невесело и малоутешительно, как сознание тщетности всех усилий людей одухотворить место своего обитания, создать ту самую ноосферу. Но герои Бокеева все-таки расходятся со своим автором: они как раз способны до конца ощутить себя и стать частицей природы, причем самым важным «звеном в ее гармоничной цепи», оставаясь при этом все же людьми, а не животными, И если гармоничность Матери-природы — это согласное взаимодействие разных явлений бытия, то «природные люди» тоже необходимы для нашего развития и движения вперед. Так же, как и hono machinis. Главное заключается в осознании необходимости именно такой гармонии, уже не просто стихийноприродной, а собственно человеческой, духовной. Разве не ее, как «жгучее желание сохранить в себе чистоту», взыскуют и берегут герои Бокеева?..

Теперь уже у автора об этом не узнаешь. В нашей сегодняшней горечи о нем, блистательном художнике, очевидно одно — он понял и выразил современную трагедию человеческого духа так, что и сейчас, уже 10 лет спустя после его ухода, она сжимает наши очерствевшие сердца и увлажняет глаза, отвыкшие от слез. Склоним головы перед памятью Оралхана Бокеева, простим ему невольное, может быть, «угрюмство» — сомнение в нашей будущности. Он творил свой художественный мир, чтобы преодолеть неизбывную ностальгию души, утрачивающей свою духовную родину. «Когда я пишу, — признавался он, — то нахожу свет в темной ночи одиночества». Не так ли происходит теперь и с нами, когда мы погрркаемся в мир его беспокойной и светлой прозы?..

Не оставляй нас, Человек-Олень!

2003