Страница - 3

Заметив на лице моем улыбку, мать сказала:

— Это было не смешно, а трагично. Подумать только: он, большой мастер, достойный иллюстратор великого Гоголя, и должен, как нищий, кутаться в отрепья! Но ни­щета не сломила его чувства независимости: он предпо­читал голодное существование и свободную профессию должности учителя рисования, в качестве которого он приехал в Киев более пятнадцати лет назад. Он всегда был ровен, бодр, оптимистически настроен. Он ходил каждый день в театр, где стал своим человеком. Бергер давал ему бесплатные места, не слишком близко к сцене, а за это он должен был учить актеров гриму. И посеще­ние театра вошло у него в привычку: он являлся утром на репетицию, как на службу, а вечерами смотрел по одному разу драму и по нескольку раз оперу, потому что ь то время антрепренеры отваживались давать только по од­ному разу драму и повторяли только оперы да оперетки. Александр Алексеевич сидел в кресле театра голодный, в странном костюме и по окончании спектакля отправ­лялся пешком через весь город в каморку на окраине. И вот, угадывая, каким взрывом негодования встретят актеры гастроли Ристори, пришел он их «разговорить». Разговоры его были простые, сердечные. Начнет расспра­шивать Самсонова о том, какую роль тот готовит — из Шекспира или из Островского, а может, мечтает сыграть Иоанна Грозного... Тот ему бурчит: «Надо лучше во­время навострить лыжи, пока не помер с голоду!» Тут Агин ему своим спокойным голосом станет петь о гриме, о костюмах, вспоминает игру старых актеров столичных сцен времен своей молодости, то есть в тридцатые — соро­ковые годы. И желчный, больной Самсонов весь заулы­бается, сначала криво, скупо, потом вовсю, а Лукашевич уже мечтает играть Марьицу в «Каширской старине» Аверкиева или Марину Мнишек в сцене у фонтана, да мало ли еще что... И кругом слышен смех и возгласы: «Господа, да ведь не век наш Киев будет смотреть «Ме­дею», «Уриэля Акосту» и «Марию Стюарт» с Ристори! Подождем, и на нашей улице будет праздник!» И вдруг лицо этого утешителя принимает озабоченное выраже­ние, он пристально всматривается.

На момент мать замолчала, ласково улыбаясь.

— Что он такое увидел? Ристори?

— Да нет же, Ристори репетировала на сцене. Он увидел человека среднего роста, лет тридцати с лишком, в русской поддевке и высоких сапогах, в меховой шапке с бархатным верхом, наподобие славянофильской мур­молки, которую носил писатель Константин Аксаков.

— Отца? — догадалась я.

— Ну да! Отец остановился около афиши, ото­рвался от нее и встретился взглядом с Агиным. В свою очередь на лице его изобразилось изумление. Представь эту немую сцену: разглядывание друг друга этими двумя оригиналами.

Я смеялась.

_  Твой отец, как ты знаешь, тогда увлекался всем русским и ходил не только в первые ряды кресел, но и в присутственные места в этаком оригинальном костюме и даже библиотеку обставил мебелью, которая была рас­писана, как расписывали часто деревянные ложки и миски. Он спросил входившего в театр Бергера, кто это, указывая глазами на Агина. А Бергер сказал напыщенно и в то же время грубо-наивно: «Рекомендую ваше внима­ние, герр Рокотов, наш художник Агин. Свой человек у меня. Он вам расскажет про мой театр. Прошу вас осматривайт. Дело верное, говорю, как честный коммер­сант»-

Мать невольно пробовала акцентировать, изображая хвастливую речь Бергера.

— Это, верно, тогда, когда отец хотел снять киевский театр?

Она кивнула головой.

— Это было начало нашего разорения и начало зна­комства с Агиным. Отец твой спал и видел любимое те­атральное дело, а Бергер хотел устроить выгодную ком­мерческую сделку: сдать ему театр на летние месяцы и зимние дни, чтобы получить за аренду хорошие деньги и пристроить актеров.