Страница - 4

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Мать продолжала:

Смотря пристально своими зоркими голубыми глазами на представленного ему Бергером «своего чело­века», отец спросил: «Простите, господин Бергер, я имею удовольствие видеть Агина, знаменитого иллюстратора «Мертвых душ?» Голос выражал глубокое уважение. Как давно не слышал Агин подобной интонации в отношении себя!

— Но разве в Киеве не знали о его работах?

Мать грустно улыбнулась. На прошлом нельзя строить здания настоящего благополучия. Оно разлетается, как мираж... И киевский театр недалеко ушел от всей России по части забывчивости.

Агин нам рассказывал все перипетии своего житья в Киеве. Когда он в конце тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года приехал в Киев, получив место учителя рисования в кадетском корпусе по рекомендации скульп­тора П. К. Клодта, в журнале «Москвитянин» был отме­чен этот приезд, и Агина назвали талантливым художни­ком. Заметка добавляла, что он приобрел «известность» прекрасными типическими рисунками ко многим иллю­стрированным изданиям, между прочим к «Мертвым душам» Гоголя. И все. Дальше этого не пошло. А там по­тянулась обычная, будничная жизнь учителя рисования... обыкновенного учителя рисования...

Передо мной сразу встала несчастная фигура нашего гимназического учителя рисования и чистописания, в по­тертом форменном фраке, синем с золотыми пуговицами; ученицы над ним издевались, на уроках его читали книги, рассказывали громким шепотом разные истории. Вспоми­налось, как братья говорили о «бенефисах», устраивае­мых учителю рисования, как и учителю пения, и мне стало жаль большого художника, прекрасные акварели которого мать снова раскрыла передо мною.

Она продолжала тихо и печально:

— Позднее Агин рассказывал нам о своих мытар­ствах. Ему все не хотелось удовольствоваться ролью ка­зенного рисовальщика, «рисовальшщика», как он странно выговаривал. Слышал он, что рядом работают другие художники. Два имени произносились в Киеве с почте­нием. Художники, носившие эти имена, ездили за гра­ницу: картины их выставлялись и пользовались успехом на выставках; и к одному из них, по фамилии Буяльскому, Александр Алексеевич отправился в его живописную школу. В газетах он прочел широковещательную статью о Буяльском, и она заинтересовала Александра Алексее­вича, тем более что знаменитый доктор Буяльский, очевидно однофамилец киевского, был профессором ана­томии в Академии художеств. Газеты говорили, что «зна­менитый художник Буяльский» учился в Берлинской, Дюссельдорфской и Парижской академиях, объездил все музеи Италии и удостоен звания «художника историче­ской живописи». И вот Агин отправился к товарищу по кисти искать поддержки. Его встретил человек не первой

молодости, одетый с иголочки, в приемной роскошного дома-дворца, разукрашенного бюстами великих мужей древности. Обхождение, полное «благородства и снисхо­дительности» и «артистичности», и притом завитая па­рикмахером прическа. Агин рассказывал: «Я ждал, что дюссельдорфский и парижский гений даст мне просвет в киевской каторге, а он вместо этого стал в позу и начал себя восхвалять. Слова так и полились, такие важные, чисто «вельможеские» слова: «Весь Киев знает мои порт­реты... мои портреты не уступают ни в чем лучшим ино­странным произведениям в этом роде...» И прописные истины, как нужно «вдохновенно работать». А на просьбы Агина показать его работы «гений» отвечал: «Мои знаменитые портреты я делаю посредством фото­графии на стекле; я применяю искусство живописи к технике фотографии и произвожу этим новым способом портреты, которые доставляют мне почет и славу. Ежели вы хотите, я познакомлю вас с моим методом, и вы мо­жете впоследствии заниматься у меня в школе».

— Неужели он стал заниматься в этой фотографиче­ской студии? — возмутилась я.

— Конечно, не стал. Он даже не слушал, как это мо­жет оплачиваться. Он постарался скорее распроститься с великим фотографом и вернуться в кадетский корпус. И, случалось, давал частные уроки среди состоятельных киевлян. Между прочим, его ученицей была одна из доче­рей известного коллекционера Тарковского, вышедшая впоследствии за богача Мальцева. В семье Тарновских, на границе Черниговской и Киевской губерний, и умер летом тысяча восемьсот семьдесят пятого года Александр Алексеевич. Но частные уроки он не любил. Ему пре­тило учить «этих доморощенных гениев: Мими, Зизи и Эспера», ведь для них рисование было капризом, препровождением времени от нечего делать; они жили в центре города, в части, называемой Липками. «Бог с ним, с этим «липовым цветом»,— говорил Агин и стал отказываться от частных уроков, как ни голодал. Немного он заработал и двумя запрестольными образами спасителя и бого­матери, сделанными для первой гимназии. И знаешь он начал мечтать, чтобы его выгнали из корпуса.