Страница - 75

РАБОТА В СМОЛЬНОМ

Скудна была обстановка работы в Смольном в первое время. К моему маленькому столику примащивалось не­определенное количество людей. С уголков свешивались, как лапша, длинные исписанные полоски бумаги      все

газетным материал, и я боялась двинуть локтем, чтобы не выбить вера из рук у Анки, работавшей рядом со

Стол «Правды», за которым работает Мария Ильи- ильича, от меня на расстоянии протянутой руки. Кто-то из товарищей принес Марии Ильинишне меховую шапку- ушанку для Владимира Ильича. Здесь же была и Наделла Константиновна. Достать тогда одежду в Петрограде было нелегко. Надежда Константиновна рассматривает шапку в простодушно говорит:

— А у Володи уже есть такая. Я ее себе возьму.

Ушанка, надвинутая на самые глаза, слишком велика для ее головы. Надежду Константиновну это не смущает: шапка теплая, а ведь это главное.

В те дни Мария Ильинична не могла достать даже ножниц для газетных вырезок и раз ваяла их в финотделе у молоденькой делопроизводительницы в ее отсутствие, а та, когда вернулась, то затеяла спор, доказывая, что финотдел для государства важнее всякой газеты. Мебели не хватало. Иной раз приходившие в редакцию товарищи устраивались работать стоя на коленях на полу, табуретка становилась столом. Частенько, придя утром на работу, мы не находили иа месте своего стола, а наши бумаги оказывались сложенными в угол. Приходилось стол и чер­нильницу отыскивать в других комнатах и не без борьбы водворять на место.

Наш телефон был источником мучений. Он стоял про­сто на полу, и, пользуясь им, надо было стоять на коленях и усердно крутить ручку. Эти досадные и комические упражнения в ручной гимнастике были почти безрезуль­татны, так как дозвониться мог только волшебник.

Как сейчас, вижу на полу фигуру моей помощницы Анки — красивая голова с копной черных кудрей у самого аппарата, а рука энергично накручивает:

— Барышня! Вы слышите? Опять ничего... Ба-а- рышня! «Кнопка А», соедините... Мне нужен телефон номер... Ах, опять ничего! Ба-а-рыш-ня! Нет, это кош­мар! Полчаса бьюсь!

И Анка с новым приливом энергии накручивает ручку немого аппарата.

Сотрудников у нас прибавилось: Яков Иосифович Бу­ров с женой Надей, которая разбирала и сортировала под моим руководством письма, Александра Михайловна Якубова.

Этих писем теперь приходило приблизительно до ше­стисот в день. Необходимо было для пользования ими вы­работать какую-нибудь систему. Шкафов у нас не было и в помине. Я просила сделать нечто вроде полок вдоль стен, расположила на них папки, на папках сделала над­писи: «Земельный вопрос», «Учредительное собрание», «Злоупотребления», «Школы», «Религия», «Фронтовые беспорядки», «Агитация на фронте», «Агитация в де­ревне» и т. п.

Основным редактором «Солдатской правды» и «Бед­ноты» был Владимир Иванович Невский. Приходя в ре­дакцию, Владимир Иванович решал, о чем и в какой га­зете он будет писать, и говорил мне примерно так:

— Сегодня я пишу передовицу в «Солдатскую правду», а вы обработайте туда письма для фельетона.

На другой день работа распределялась иначе:

— Приходили ходоки из деревни?—спрашивает Владимир Иванович.— Нет? Ну, если «живой записи» нет, возьмемся за письма. Я сегодня напишу передовую в «Бедноту», а вы выберите что-нибудь поинтереснее и на­пишите для «Солдатской правды». А к завтрашнему дню дайте мне «Агитацию на Дону». Надо там поднажать — неладные оттуда слухи.

Мне пришлось теперь почти ежедневно писать фелье­тоны; если кто-нибудь из партийцев писал фельетон-бе­седу для одной газеты, я писала фельетон-картинку для другой.

Каждый день приходилось бежать с Петроградской стороны через Неву, тратя на хождение по два часа в один конец. Это пешее путешествие по мосткам через Неву было мучительно. Ветер бил в лицо метелью или измо- розью; ноги начинали невыносимо ныть от жгучего мо­роза, у меня не было теплой обуви. Остановишься, муф­той трешь ноги и бежишь дальше; иногда на момент, чтобы перевести дух, заходишь в первый попавшийся подъезд. Но таких подъездов было не особенно много: по пути раскинулась ширь Невы и снежная пустыня Мар­сова поля.

Позднее я приладилась ездить иногда в Смольный вместе с Е. Ф. Розмирович на автомобиле. Но возвра­щаться домой было не так просто: если не ночевала в ре­дакции для посылки экстренных листков на фронт, то воз­вращалась домой глубокой ночью — всегда находилась какая-нибудь неотложная работа.

Фронт и деревня посылали нам все новых и новых со­трудников. По большей части это были делегаты. Гово­рили они часто очень путано, туманно, и порой нелегко было докапываться до сути.

Приходит однажды донской казак. В это время на Дону шла кровавая борьба и царила неразбериха. Бога­теи-казаки сочиняли и усердно распускали о советском правительстве слухи один другого нелепее.

Пришедший казак заявляет:

— Покажите мне мою рукопись. Что вы с нею сде­лали?

— Какая рукопись?

— А стихи: «Четыре сезона, или черт на крюку».

Я в большом смущении. Ведь мы должны быть очень внимательны к сотрудникам из масс, а я не могу отдать казаку его рукопись, которой он так дорожит: его несклад­ные длиннейшие вирши — в архиве, злополучный архив — на Литейном, в Военной организации.

Делаю попытку выйти из положения:

— Мы наведем справки о вашей рукописи.

       Запомните: «Четыре сезона, или черт на крюку».

— Ну да, ну да. «Четыре сезона, или черт на крюку».

У нас ничего не теряется, но архив в другом помещении и придется его вытребовать, а к вам пока просьба: напи­шите нам про Дон, про то, что у вас делается по стани цам, про то, как с вами обращаются офицеры; много ли у вас сочувствующих большевикам?

Он чешет в затылке.

— Мы сейчас же поместим,— соблазняю я,— завтра же прочтете вашу статью в «Солдатской правде».

Я прихожу к нему на помощь:

— Я могу ускорить вашу работу. Диктуйте мне, я буду записывать, а потом отдам переписать на машинке, и, повторяю, завтра же вы прочтете все, что рассказали, в газете.

Предложение заманчиво. Казак начинает рассказы­вать о злоупотреблениях власти в станицах, как распро­страняли клевету на большевиков; рассказывает о грубо­сти и самоуправстве офицеров, о том, как долго скрывали на Дону правду об октябрьском перевороте. Я пишу.

Когда он уходит, я привожу в порядок его хаотический рассказ, тщательно отделываю.

На другой день статья о Доне появилась в «Солдат­ской правде». Автор был в восторге. Он читал, не веря глазам, восхищался каждым словом и поминутно хва­тался за бока, разражаясь взрывами хохота.

— Ото ж здорово! Та выкусите, охвицерье окаянное! Нехай послухають газету свинячьи охвиперские уши! Слухайте,— разом обернулся он ко мне,— дайте мне ты­сячу, нет, десять тысяч газет, я их, паршивых кутят, в га­зету носом...

Он смачно выругался и обвел торжествующим взгля­дом комнату.

— Одной моей статьей весь Дон большевикам по­корю!

Мы нагрузили на него целый тюк газет, и он уехал, сияя и позабыв о своем детище «Четыре сезона, или черт на крюку».

Работа в Смольном кипела ключом. Я писала с энту­зиазмом статьи, стихи, с таким же энтузиазмом правила письма с фронта и из деревни, будучи, как и все, хрониче­ски голодна. В столовой Смольного было очень грязно, и я не могла заставить себя там обедать и пробавлялась чаем.

От администрации Смольного мы получали сначала чай, сахар, а порою и масло. Эта роскошь очень скоро была отменена, и нам стали давать только кипяток.

Сюрпризом для редакции был ящик с сахаром и ко­робкой чаю, которые мне удалось скопить для товари­щей, предвидя неизбежный пост.

А чай пить любили в наших редакциях, и не только мои сотрудники, но и все, кто приходил на огонек.

На моей обязанности было править рукописи всех на­чинающих сотрудников, и этим широко пользовался Н. Степной (отец будущего драматурга Афиногенова), ополченец, вернувшийся только что из французского плена. Он печатал у нас и в «Известиях» отрывки из своих «Записок ополченца». Мы скоро привыкли к Степ­ному, и кто-то его прозвал «Козлик». Эта кличка очень к нему подходила, к его реденькой бородке, жидкому го­лосу и слегка подпрыгивающей походке. Ежедневно при­носил он мне беспорядочные клочки бумаги, мелко и не­разборчиво исписанные; у него был странный, отрыви­стый, неряшливый и неясный стиль, или, вернее, никакого стиля, а сплошная недоговоренность. Гораздо лучше он рассказывал. Тогда у него являлись неожиданно и яркие образы, и выпуклость рисунка, и анализ душевных пере­живаний.

Но как только он брался за перо, все тускнело...

Оригинальным сотрудником был мальчик шестна­дцати лет из Олонецкой деревни — Петя Лукин. Вместе с матерью и маленьким братом он ходил побираться из села в село и, наконец, в четырнадцать лет решил бежать на фронт. Но фронт ему опостылел, и, услышав об октябрьском перевороте, Петя Лукин бежал в Петербург, где и разыскал Смольный.

Он писал бойко и вполне грамотно, тем простым язы­ком, который был нам нужен, но писал жидко, отчего тра­гизм описываемой им фронтовой действительности не трогал.

Этого мальчика мне удалось оставить при редакции при помощи А. В. Луначарского и поселить в Доме кре­стьянина; кормился он кое-как в Смольном.

Простая форма письма увлекала Якова Иосифовича Бурова, старого большевика и нашего постоянного сотруд­ника. Писал он главным образом для «Деревенской бед­ноты».

Я втянулась в работу. Уличные разговоры, подслу шанные во время длинных переходов с Петроградской стороны в Смольный и в очередях но воскресеньям, на­толкнули меня на тему об отношении обывателя к боль­шевикам, о ренегатстве многих радикалов, о либеральных господах и дамочках, и я отважилась написать для «Сол­датской правды» фельетон-сатиру «Большевистская гильотина». Я слышала, что средн буржуазных писак эта сатира вызвала негодование: меня называли «продав­шейся большевикам», «изменившей интеллигенции» и т. и.

Много к нам ходило пароду из других отделов и ре­дакций, заходили товарищи подумать вслух, потолковать о партийных мероприятиях. Приходила красивая молодая Лариса Рейснер. Она что-то писала для «Правды». Часто проплывал к столу Марии Ильиничны тяжеловесный Демьян Бедный. Был он балагур, оптимист, веселый ци­ник. Еще издали, бывало, слышен его смех, шутки-при­баутки. Бывал у нас и автор «Конька-Скакунка» Сергей Александрович Басов (Верхоянцев). Тогда он был еще левым эсером, перенесшим и тюрьму и тяжелую ссылку. Характерная, живописная фигура. Широкоплечий, боль­шеголовый, с несколько расплывчатыми чертами умного, приветливого лица. Характерный говорок не то тульский, не то тамбовский: «хлебушко», «морозец». Человек непо­мерной физической силы, он шутя сгибал медный пятак. Был он сердит на большевиков за неосмотрительность: генерала Краснова выпустили на честное слово, кровавые Романовы еще не уничтожены.

— Вот видите,— горячился Сергей Александрович,—- как негодяй Краснов держит свое слово: сейчас уж он орудует па Дону. Вот и с Романовыми. Пока хоть один корешок ихнего племени жив, нельзя быть спокойным.

Приходили и так называемые «раскаявшиеся саботаж­ники». Мы прозвали так интеллигентов, не желавших вначале работать с большевиками и не веривших в проч­ность новой власти.

Между ними были люди, занимавшие еще недавно вы­сокое положение, владевшие пером, люди с широким об­щим образованием. Одни из них растерялись, другие не­навидели и поначалу открыто злобно высказывались в том духе, что пусть, мол, попробуют — без нас, носите­лей высокой культуры, что-то у них выйдет?

Вскоре они увидели, что советская власть справляется со своими задачами и обходится без интеллигентных са­ботажников, а вот последним трудно было обойтись без помощи народного правительства.

Они стали приходить в Смольный, вспоминая о слу­чайных знакомствах среди большевиков и всех, кто с ними близко соприкасался, приходили, конечно, и ко мне. Они искали работы, но как-то беспомощно, недоверчиво, и до­вольно быстро самонадеянность и высокомерие чиновни­ков от культуры сменились в них заискиванием.

В редакцию приходили анонимные письма о том, что под Смольным заложена адская машина и что мы должны со дня на день ждать взрыва. Вечерами часто гасло элект­ричество, тогда пропадали револьверы из карманов пальто. Очевидно, в Смольный, несмотря на строгий кон­троль, удавалось проникнуть жуликам и врагам.

Я приготовила восковые церковные свечи (стеарино­вых в продаже не было) и спички и, как только гасло электричество, зажигала свой огонек и при его слабом свете продолжала работу.

Когда из банка привозили необходимые для ведения газеты деньги, казначей отдавал их мне на сохранение. Приходилось с комической важностью садиться на туго набитый сотнями тысяч портфель или ходить с ним всюду: во второй этаж, в «Известия», и в Бюро печати за новым материалом, и в кабинет Ильича, и к управделами В. Д. Бонч-Бруевичу, и в Петроградский комитет.

Ждали открытия совещания полковых представителей Петроградского гарнизона. Интеллигенция в большинстве продолжала все еще саботировать, отказывалась работать в учреждениях, устраивала забастовки. Потому у нас в С мольном не было стенографисток и машинисток. И когда наступил день совещания, пришлось задуматься, кто будет записывать речь Ленина и выступления деле­гатов.

Еще накануне меня просили записывать, но я отказы­валась: я очень боялась, что не поспею за ораторами, что Не схвачу услышанное и перепутаю, тем более что на съезде должен был выступать Ленин и запись его речи была слишком ответственна.

Но в день съезда Людмила Сталь убедила меня, что идти записывать выступления необходимо, и я согласи­лась. От «Правды» пошла записывать Антонина Лифшиц.

Мы пришли в конференц-зал рано и уселись за стол корреспондентов. Я тщательно обдумала свой способ за- писи: нарезав множество узких полосок бумаги, очинив более десятка карандашей, разложила все это на столе, предварительно пронумеровав страницы, чтобы не пере­путать, и приготовилась внимательно слушать.

Начинается... Сколько солдат! Весь зал полон ими. В президиуме появились знакомые лица видных партий­цев, а кругом солдаты, солдаты, солдаты...

Первый оратор. Напрягаю внимание. Пишу. И Лиф­шиц пишет. Мы не видим друг друга, не видим теперь никого и ничего, даже выступающих. Видим только бу­магу и карандаш. Уши — вот все, что сейчас нужно, все, что для нас сейчас важно и дорого. Карандаш скрипит; полоски бумаги откидываются в стороны. Их много, им нет числа... Сколько речей! Выступают товарищи, имена которых знает сейчас вся Россия; выступают безвестные фронтовики — горячие, взволнованные речи.

Как странно, сейчас уже вечер, я работаю с утра, а время летит незаметно, и усталости не чувствую.

На трибуне появилась знакомая фигура Ленина, раз­далась его характерная, ясная речь, слегка картавит. Я вся обратилась в слух. Это было какое-то «священное» на­пряжение, иначе я не могу его охарактеризовать, когда ловишь на лету каждое слово и все существо наполняется гордостью от одной мысли, что записываешь это слово. Пишу... Ильич кончил. Как горячо ему аплодируют! А на трибуне уже новый оратор.

У меня была своеобразная «стенография», которую употребляли, как я читала, для записи выступлений дея­телей французской революции: слово намечалось одной- двумя буквами. Такую запись необходимо сейчас же рас­шифровать и заменить полными словами.

Строчу, строчу, отбрасывая в сторону узенькие бу­мажные ленточки, не разгибаясь ни на минуту.

Не помню имен всех ораторов. Добросовестно запи­сываю как известных ораторов, так и никому неведомых людей в серых шинелях.

Утром Людмила Сталь передала мне, что Владимир Ильич читал отчеты о съезде и сказал, что в «Солдатской правде» его речь изложена полнее и точнее, чем в «Правде».

Как я была счастлива! С этого дня Владимир Ильич запомнил меня. Я стала получать от него записочки, на­бросанные наскоро на клочках бумаги. Обычно содержа­ние их было приблизительно такое: «Тов. Ямщикова. Ис­пользуйте для газеты таких-то делегатов из деревни».

Меня со всех сторон обступали люди в полушубках, чуйках, кафтанах, с знакомым деревенским запахом овчин, сена и чего-то еще, похожего на запах деревенской бани. Я их расспрашивала и записывала. Рассказы были инте­ресные, в них отражалась вся тогдашняя разворошенная крестьянская жизнь: много жалоб на различные непо­рядки и великая вера в Советскую власть, которая помо­жет деревне зажить по-новому.

У меня, к большому сожалению, не осталось ни одной записки любимого Ильича. Деревенские ходоки так го­рячо всегда просили отдать им на память о Ленине эти записочки, что у меня не хватало духа им отказывать. Я думала, что навсегда останусь работать в Смольном с любимым Ильичем, а они унесут в свои занесенные сне­гом глухие деревни слова дорогого вождя.

Общаясь с людьми из деревень и с фронта, я испы­тывала какое-то особенное чувство — радостное от созна- ния, что я стою так близко к народным массам, что могу как-то посодействовать удовлетворению их нужд что вошла в работу, связующую их и Ленина. Я знала, что Ленин верит в народ, знала также и на каждом шагу убеждалась в том, что народ верит Ленину.

Помню до сих пор немудреные стихи какого-то кре­стьянина, кажется туляка: они были напечатаны в одном из номеров с Деревенской бедноты»:

Здравствуйте наш Ленин,

Вождь наш дорогой!

Из села Тенгичева

Шлем привет мы свой.

Сколько лет прошло, а я все помню это четверо­стишие!

Великая идея рабочей партии и любовь к нашему ли­тературному делу питали меня в те удивительные дни, и потому ни голод, ни бессонные ночи, ни бесконечные путешествия через Неву в непогоду, в мороз не были страшны.

В Смольном забывалось обо всех невзгодах жизни.

У нас здесь были и веселые, полные шуток и юмора часы...

Время было такое — мы, работники пера, возвращаясь после утомительного дня домой, при встрече с редкими в то время автомобилями без всякого стеснения останав­ливали их и, когда нам говорили, что это машина такого- то наркома, просто обращались к самому наркому, прося нас подвезти, потому что мы — из «Солдатской правды».

Этого было довольно: магические слова открывали нам двери всех авто.

Наш газетный коллектив соединяла крепкая дружба. Помню, с каким сочувствием мы слушали рассказы ма­ленького Пети Лукина о его скитаниях с матерью по оло­нецким деревням, а потом, как он «бил вошь в окопах» и плакал, когда ныли от мороза ноги.

Петя Лукин особенно привязался ко мне—вероятно, Потому, что я была его учителем. Осенью 1918 года он вы­пустил в Москве в издательстве «Коммунист» маленькую брошюрку в красной обложке — свои фронтовые воспоми нання. Мы думали работать вместе в Москве, но в граж­данскую войну он ушел на фронт и, вероятно, сложил там свою хорошую голову — с 1919 года я о нем ничего не слышала.