Страница - 34

2

В юрте долго теплился огонек, и Асия понимала, что там идет семейный совет. Забрезжил рассвет, в юрте было тихо. Асия проскользнула в дверь, скинула у порога тулуп, юркнула под одеяло и тотчас забылась чутким, тревожным сном. Но вскоре проснулась и услышала негромкие, но раздраженные голоса свекра и золовки.

- Всем теперь плохо, а Асие хуже всех, - горячо шептала Канипа. - Ты-то ее пожалей, не мучай.

- А меня кто пожалел? - Старик поперхнулся от гнева. - Мне от такого срама хоть сквозь землю

провались! Как я людям в глаза смотреть буду? Об этом ты подумала?

- Ну что же поделаешь!

- Уйду я от вас, вот что... Уйду с глаз долой, и все тут...

- Умный ты человек, отец, а невесть что говоришь! Я думала, доброе что скажешь!

- Больше мне вам сказать нечего. Легче умереть, чем стыд терпеть. Вот и оставайтесь с ней... а я - от греха подальше...

- Хорошо. А отару куда денешь? Ты обязательство давал? Тебе подопытных овец доверили, как старому чабану, порядочному человеку. Теперь как же, все насмарку?

- Я обязательство давал - на вас с Асией надеялся. Один я что могу, коли вы от меня отступились? Я - старик. Старый пес подыхать из дома уходит. Вот и я... туда же... Я вам не нужен, а вы мне! - И Есиргеп пошел к двери.

Канипа метнулась за ним, обогнала и, раскинув руки, загородила дверь.

- Что же ты делаешь, господи! - плача, закричала Балжан. - Держи его, дочка, старого. Сына потеряла... теперь до мужа черед дошел?

Асия рывком сбросила с себя одеяло и, вскочив на ноги, впервые глянула прямо в лицо свекру. И, не утирая слез, не помня себя от обиды и горькой жалости, быстро, бессвязно заговорила:

- Отец, послушайте, отец, милый!.. Я, я во всем виновата, а вы правы! Куда вы старую голову приклоните? Нет, я, я уйду... сейчас же уйду... куда глаза глядят. - И с лихорадочной поспешностью стала одеваться.

Канипа заметалась между отцом и невесткой, как огонек на ветру. Она то бросалась на шею отцу, то хватала за руки подругу:

- Отец! Асия! Родные вы мои...

Есиргеп не слушал ее, угрюмо отворачиваясь, и тогда она сказала неожиданно спокойно и веско:

- Отец! Ты - дому и скоту хозяин. Как скажешь, так и будет. Так вот: хочешь, чтобы Асия от нас ушла? Да или нет? - Голос ее сорвался.

Есиргеп молчал. В тишине были слышны всхлипывания Балжан.

- Понятно. Вот ты какой! Но и я уйду вместе с ней, так и знай. Оставайся тут с матерью, с нами тебе тесно! - И круто повернулась к невестке. - Одну не пущу никуда. Твой муж на фронте, мой жених там же. И если уж нам суждено горе мыкать, так вместе. Не пропадем, не плачь!

Есиргеп стоял потупившись, потом шумно вздохнул и, грузно шагая, вышел из юрты. И только стукнула за ним дверь, Балжан кинулась обнимать сноху и дочь.

- Что это вы затеяли? Одумайтесь! То старик шумит, то вы грозитесь! Да что же это? А я что, не человек? Я вам мать, у меня за обеих сердце болит. За что вы меня- то бросаете? Вы меж собой ругаетесь, а мне и так и этак - слезы!

Балжан обыкновенно была тихой и с виду покорной. Никогда голоса не поднимет, лишнего слова не скажет. Но была в ней добрая материнская сила, умела она распознать, чем мучается человек, и знала, как ему помочь. Балжан увидела в глазах Асии еще не угасший строптивый огонек, почувствовала в душе дочери раскаяние. И распорядилась по-своему:

- А ну-ка, ступай, дочка, к отаре. Овцы, поди, разбрелись, как бы волки не объявились! А мы тут с Асией потолкуем. Иди, иди, поторапливайся.

И обе послушались ее: Канипа ушла, Асия осталась.

Целый день Канипа томилась и тревожилась: что дома? Медленно тянулось время. В полдень она повернула отару назад, к загону. Овцы сегодня шли медленно, то и дело останавливаясь, чтобы разрыть рыхлый снег, отыскать летошнюю траву.

Все они были, как на подбор, белые, рослые, длинношерстные. Это племя, выведенное в институте,

хорошо знали специалисты далеко за пределами Казахстана. Но пока было только две тысячи таких овец: одна - здесь, в песках, у Есиргепа, а другая - в горах, под присмотром старого Керея. Овцы проходили испытание на стойкость, зимуя в суровых условиях, на подножном корму.

Бывало, Канипа, Асия и Есиргеп любили втроем обсудить своеобразные повадки новой породы, поделиться своими наблюдениями и маленькими открытиями. Есиргепа слушали жадно, как дети слушают увлекательную сказку. За свою долгую жизнь он узнал об овцах много интересного. Все трое понимали, что им доверено государственное дело, и это наполняло их горделивым чувством.

«А вот теперь с кем посоветуешься?» - подумала Канипа, наблюдая за овцами с вершины пологого холма, когда они снова надолго задержались. Вдруг она заметила Асию, которая шла, ведя в поводу маленького мохнатого ослика. Видно, она шла за хворостом для очага.

Канипа спешилась, отпустила коня пастись и побежала навстречу подруге. Обе они искали друг друга.

Канипа пыталась подбодрить Асию, да и себя тоже:

- Ты только не плачь, не волнуйся зря. Я все устрою, вот увидишь!

Но обе понимали, что это не так-то просто.

Молтай обычно писал часто, а вот теперь писем от него уже давно не было. И они боялись даже думать о том, почему он молчит. Ни у Молтая, ни у Асии не было никого ближе семьи Есиргепа. Правда, имелся у Асии какой-то дядюшка, но непутевый, - и свою-то многодетную семью не умел толком прокормить. Вряд ли он обрадуется племяннице. Выходит, что, уйди она из дома свекра, и некуда ей податься. А помириться с Есиргепом - значило сказать ему правду о Сайлыбеке. Канипа была готова и на это, но Асия не хотела устраивать свою жизнь ценою горя стариков.

- Пусть время отнимет у них надежду, а я не могу, - решительно молвила Асия.

К. тому же здесь, на далеком отгонном пастбище, в песках, семья зимовала одна-одинешенька в безлюдной степи, и не было кругом живой души, которая пришла бы к старикам со словом сочувствия и утешения. И отлучиться отсюда, хотя бы ненадолго, никто из них не мог из-за овец, которых хочешь не хочешь тоже невозможно было выкинуть из головы.

Вот и сейчас, когда они мирно паслись вокруг, женщины, взволнованные своим разговором, не могли не заметить необычного поведения животных.

- Глянь-ка! - сказала Асия. - Я думала, они только летом, в зной, друг к другу жмутся, от солнца прячутся. А они и сейчас пасутся кучкой. Наши обыкновенные овцы давно бы в разные стороны разбежались.

- Это ты верно заметила, - сказала Канипа. - Их и пасти куда легче, чем наших степных баранов. Набредут на изень-траву - с места не тронутся, пока всю дочиста не объедят. Назавтра и травинки здесь не сыщешь, надо дальше двигаться. Боброву скажу, когда приедет.

Зима стояла суровая. Пронзительный студеный ветер без устали дул из ущелий Алатау, торопя Есиргепа кочевать все дальше в пески полупустынь, к границам Сарытау. Фермы, скирды сена уже далеко позади. Правда, есть еще неподалеку урочище Карой с аварийным запасом и удобным укрытием. Но какой смысл ставить овец в теплые загоны, на готовые корма, когда надо испытать их на стойкость? На всем готовом, и коза проживет!

Овцы... белые овцы... Приживутся ли они в казахской степи?

- Мы их от маток приняли, - мягко заметила Канипа, угадывая, о чем Асия думает. - Вырастили их, выходили... Неужели им нынче от джута пропадать? - И искоса глянула на невестку. Знала, чем ее пронять.

- Отец правду сказал: стыд хуже смерти. Да я бы со стыда на край света убежала. А с овцами что делать? Пять лет я за ними, как за малыми ребятами, ходила.

Бросишь их - все будет думаться, что скучают обо мне, назад зовут. Да и перед людьми совестно. На собрании вон говорили: большое дело тебе доверяем, пере­довой комсомолкой называли. Вот тебе и передовая! - И вдруг Асия оборвала. - Мне домой пора!

И пошла к своему смирному ослику, еле видному под огромным ворохом сушняка.

3

Только было Есиргеп, утомленный двухдневным путешествием по пескам и бессонной ночью, прилег отдохнуть, а Балжан, стараясь не шуметь, занялась приготовлением чая, как чуткий слух старика уловил топот коней.

- Выйди погляди, кто там, - сказал Есиргеп, поднимаясь с постели.

В юрту входили, здороваясь, старый дружок и однолеток Есиргепа профессор Бобров и инсти­тутский зоотехник Асан.

- А где же еще двое? - удивился старик. - Слышал, вроде четверо к дому подъехало?

- Ты, брат, видно, одним ухом спишь, другим слушаешь. - Бобров и лето и зиму месяцами жил среди пастухов и свободно говорил по-казахски. - Сколько, говоришь, коней за дверью?

Обрадованный приездом гостей, Есиргеп с готовностью подхватил шутку:

- А ты думал, я только в овцах смыслю? Мы и коня понимаем. Если вы и вправду вдвоем приехали, значит, каждый заводного коня за собой привел, итого, выходит, четыре! Соврал, скажешь?

Асан даже крякнул в восторге - в точку старик попал!

А Бобров подзадорил:

- Просто-напросто ты в щелку подглядел!

- Я не девка и не молодуха, чтобы подглядывать. Что же, я за весь свой век около скотины конского топота различать не научился?

- Твоя взяла! - сказал Бобров. - Мы тебе двух добрых коней привели - разъезжай на здоровье. Осенью ты говорил, что зима будет лютая, разъезды тяжелые - надо бы хорошего коня. Вот и получай, что просил!

Чай пили долго, со вкусом прихлебывая крепкий настой, забеленный молоком, истово утирая пот и ведя неторопливую беседу о том, какова зима в горах, какую погоду обещают старожилы и как перенесут драгоценные овцы предстоящую суровую пору. Об овцах Бобров не забывал даже во сне, и сейчас, не отставая от Есиргепа в чаепитии, он упорно сводил разговор на свое. А Асан настойчиво совал старику какую-то бумагу. Оказывается, новый договор на соревнование с Кереем: сохранить все поголовье и получить по сто пятнадцать ягнят от ста маток. Есиргеп скучливо отмахивался от зоотехника.

- Керею зимовать - не бедовать! У него в горах все под рукою: сена сколько влезет, а ночевать - пожалуйте в теплый загон.

Асан было заикнулся, что у Керея... Но Есиргеп не слушал.

- Нет, это, милый, не по-моему... Мы же проверяем племя на стойкость, так зачем же его держать на всем готовом, да еще в тепле! Уж опыт так опыт, без поблажек.

Но, споря об условиях соревнования, рассказывая гостям о том, что думал перезимовать у незамер­зающей речушки в урочище Карашенгель, да снега не дают, дальше в пески гонят, Есиргеп все время помнил о своей беде. И наконец, придвинувшись к Боброву, доверительно сказал:

- Я тебе как брату родному обрадовался. Простой ты, домом моим не брезгуешь, славой своей да званиями не кичишься. За то тебя и уважаю и ничего от тебя скрывать не хочу.

И рассказал Боброву о том, какое в доме стряслось несчастье. Старик говорил долго и горестно - так у него

изболело. Бобров слушал не перебивая, только утирая обильный пот с морщинистого лба.

Есиргеп умолк, а Бобров все еще не мог собраться с мыслями. Обычаи казахские он знал, Есиргепа понимал, но что можно ему ответить? Как бы еще больше не осложнить его семейные дела!

- Что же тут скажешь, Есиргеп? Дело это не простое: и ты по-своему прав, и Асию тоже понять надо. Женщина она славная, но ведь неопытная, еще молодая. А молодость-то, люди говорят, не вина! - Бобров глянул на Есиргепа. Тот сидел насупившись. - Не торопись решать, ломать... Тут спешка ни к чему: обидеть человека просто, а рассориться и того проще. Думать надо вам с Балжан. Вы с женой люди разумные, жизнь знаете. Подумайте вместе. Жену в таком деле не отталкивай. И Асию не спеши оттолкнуть.

- Она сына моего опозорила, - глухо пробормотал Есиргеп. - Мою седую голову перед всем честным народом стыдом покрыла... Понятно, ей теперь в моем доме несладко, и я на нее глядеть не могу. По- настоящему, разъехаться нам надо, да... - Старик запнулся и поморщился. - Но вот вопрос: а как я без нее перезимую? Чабана из глины не слепишь! В пески откочуем - там волков полно, бураны, стужа. Когда она ночью при отаре - летом ли, зимой, - я спокоен. Кто ее заменит? У меня уж сила не та, за двоих не выдюжу. Выходит: куда ни кинь - все клин. А все равно вместе нам не житье - так я решил.

Бобров отставил пустую пиалу, закурил. Так и сидели два старика, подавленные, расстроенные.

На пороге появилась Асия с охапкой хвороста. Коротко поздоровалась. В доме воцарилось неловкое молчание. Балжан поспешно выбралась из-за стола и вышла вместе со снохой разгружать ослика. А выйдя, словно бы ожила, заговорила:

- Ишь как озябла, дочка. И отдохнуть тебе сегодня не пришлось. Ступай, поешь горяченького, укутайся хорошенько да ложись, до ночи отоспишься.

Подошел Асан, держа пачку газет.

- Письмо вам с Канипой, держите. - И он протянул Асие измятый конверт вместе с газетами и журналом в пестрой обложке.

Асия вспыхнула и загоревшимся взглядом поблаго­дарила Асана. Привет от Молтая! Миленький, жив! Но тут же радость ее угасла: письмо было написано всего на три дня позже того, которое она получила в прошлом месяце. Задержала полевая почта. И опять сердце сжала привычная тревога: сколько уже времени Молтай молчит? Что с ним? Что с ним?

Асан понурился и пошел звать Боброва засветло осмотреть отару.

4

Еще не подъехав к отаре вплотную, Бобров наметан­ным взглядом отметил неладное: овцы, обычно такие спокойные, бестолково перебегали с места на место. Видно, им не хватало корма. Канипа подтвердила: пастбища Карашенгеля потравлены. Овцы начали худеть.

- Да вот сами увидите. - И она, стегнув свою каурую, поехала вперед.

Осматривая овец, Бобров и Асан записывали что- то в свои блокноты. Есиргеп поглядывал на них с тревогой.

- Ты вот много чего тут написал, - не выдержал он наконец.- Я в твоей писанине не силен, но и так могу сказать, что ослабли те самые овцы, каких мы еще весной к третьей категории определили. Верно?

Бобров повернулся к Канипе:

- А ты как полагаешь?

- Да, видно, так и есть.

- И это в начале зимы!- Есиргеп все больше волновался. - А что с ними будет в феврале, в марте? И зачем ты мне на мучение эту третью категорию

подсунул? Коли они до весны дотянут, так во время окота передохнут, а иные и окотятся, так потом ягнята начнут пропадать. А кто в ответе? Я!

- Конечно, Керей победит в соревновании, - вмешалась Канипа. - Он своих слабеньких в стог зароет. А мы какими потерями рискуем!

- Рискуем, друзья, рискуем, конечно, в каждом опыте есть свой риск. Зато узнаем то, чего без риска не узнаешь. Верь моему слову, Есиргеп, выдержат наши овцы, хотя предки их никогда в песках не зимовали. И за ягнят не бойся: самое трудное они переживут еще в утробе матери, а на будущий год вернутся сюда крепышами, уже закаленными, выносливыми. Другое дело, что ты с ними хлебнешь лиха, но тебе-то не впервой! А об ответ­ственности не беспокойся, - ответственность я беру на себя. Об этом и в Наркомате знают. Снимайся и кочуй себе дальше в пески, вот твоя забота.

Бобров ухитрился тихонько перекинуться сло­вечком с Канипой. Девушка выложила ему все начистоту. Она Асию ни в чем не упрекнула, но и об отцовской обиде умолчать не могла.

- Как нам быть теперь, посоветуйте, - спросила она. - Вы о смерти Сайлыбека знаете. Но старики-то все ждут его, надеются. Не можем же мы им так прямо сказать: погиб, мол, и все. А об Асие толковать поздно, она с Молтаем свою жизнь связала. Кабы его в армию не взяли, давно были бы они вместе. Мы бы стариков уж как-нибудь уломали. А теперь Молтай на фронте и вернется ли - кто знает. Асия и осталась кругом виноватой. Вся надежда на вас: уговорите отца ее не обижать. А не то пообещайте ему через месяц подобрать человека, пусть пока потерпит. Асию не трогает. Может, все и образуется. Ведь и вправду нам сейчас без нее никак не обойтись.

Бобров с удивлением глянул на Канипу. Скромница, воды не замутит, простушка. А как разумно сообразила: и отцу не обидно, и подруге хорошо.

- Добрый из тебя человек растет, девочка, душевный! - Отеческая улыбка озарила его морщинистое лицо! - Поеду в Алма-Ату, в институт, так и скажу руководству: вот, мол, какие у нас комсомолки, умеют о людях думать! Этой думке цены нет. Попробую Есиргепа урезонить. А не выйдет - что делать, - заменим Асию кем-нибудь другим. Конечно, делу урон, и вам расставаться горько. Ну посмотрим.

Ночью, когда Асия ушла караулить овец, а Балжан с Канипой, намаявшись за день, уснули. Бобров опять было затеял неторопливую беседу со стариком о том, что ради мира в семье нужно быть помягче со снохой. Но Есиргеп сказал напрямик, с новой недоброй решимостью:

- Мало ли я в жизни перенес, вытерпел, Иван! Ты мою жизнь знаешь... А вот глядеть, как она... в моем доме... своего приблудного нянчить будет, этого не вынесу, не стерплю... Это мне все едино, что Сайлыбека живого похоронить. Старость мою пощади, Бобров. Как обернешься, присылай другого человека. Вот мое последнее слово!

Бобров понял Есиргепа: только время излечит его боль, а весь этот долгий, тяжелый разговор ни к чему.

Наутро начали откочевку. Бобров и Асан вместе с хозяевами разобрали юрту, сложили нехитрый хозяйский скарб и поехали за отарой к безводным песчаным холмам Сарытау, которые высились впереди, подобно грядам набегающих морских валов. Казалось, здесь негде было приютиться ни человеку, ни скоту. Но местами волны барханов, громоздясь одна на другую, образовывали как бы замкнутую в кольцо глубокую впадину. Глянешь с гребня - и кажется, что смотришь на дно громадного пересохшего колодца. Такие места среди песчаных увалов, укрытые от ветра, здесь называют шукырами. И Есиргеп, изъездив вдоль и поперек пески Сарытау, облюбовал себе укромный

шукыр среди обширных равнин обильно поросших степными травами - езенем и еркеком.

В песках нет проторенных дорог, нет ни гор, ни лесов, ни рек, по которым можно было бы определить, где находишься. Тот, кто смолоду не привык к пескам, неминуемо заплутается среди бесконечных песчаных волн и холмов с коническими вершинами и кустистыми пучками жесткой травы. Даже бывалый Есиргеп на всякий случай водрузил вешку на макушке холма рядом со своим шукыром. Все, кто кочевал в песках, ставили такие знаки. Одиноко торчащая среди песчаного моря веха оповещала о человеке: я тут!

Бобров пробыл с отарой неделю. Овцам пере­кочевка пошла на пользу. Снегу здесь было меньше, чем на Карашенгеле, а корма вволю. И овцы спокойно и кучно паслись, неторопливо поедая корм до послед­ней травинки. Все они заметно тучнели, входили в тело, и словно бы вместе с ними веселел Есиргеп.

- Теперь все в порядке, - сказал он Боброву. - Ну, а если снегу подвалит, я дальше в пески уйду, только бы метелей не было. В буран тут беда!

На прощанье Бобров поел в гостеприимной юрте вкусного бешбармака, в охотку запил его крепким чаем, выспался под стеганым одеялом и собрался с Асаном уезжать.

- Видно, вам со стариком не ужиться! - сказал он Асие, уже садясь в седло. - Худо это, по-моему, и для тебя, и для него худо. Ну, как знаете! Работника на твое место пришлю через месяц. Вернешься в институт, пошлю тебя на ферму... И не благодари, работу твою знаю, ценю... А ты вот что: пока со стариком ладить старайся, смолчи, если заругается. Уж коли придется расставаться, так лучше мирно. Правда?

Асия горячо пообещала работать, как прежде; она уж постарается не сердить отца.

5

Ночь тянулась бесконечно, и Асию томило смутное беспокойство, сердце чуяло беду. Ребенок толкался чаще и сильней прежнего, словно вздрагивая во сне... Еще никогда не ждала Асия рассвета с таким нетерпением.

Лохматые черные тучи стремительно гнались в небе одна за другой под ущербным, обломанным диском луны. Поземка с визгом мела по барханам, швыряя в лицо Асии колючие горсти снега вперемешку с песком. Непрерывно лаяли собаки. Обычно спокойный Таймас то большими скачками носился вокруг шукыра, то напряженно застывал возле Асии. Всем своим взъерошенным видом и частым подвыванием он предупреждал: берегись, неладно кругом!

Асия ласково трепала его по жесткому загривку.

- Что ты, Таймас, что ты? Чего испугался?

Пес отвечал сердитым рычанием, глядя на темный бугор, который высился над шукыром. Ветер срывался с бугра и наполнял тесную впадину пронзительным ледяным дыханием. Напуганные овцы вскакивали и, жалобно блея, сбивались в кучу. Ветер набрасывался и на юрту, сотрясая ее до основания, и люди в ней просыпались, поднимали голову и прислушивались...

После полуночи в злобный посвист бурана вплелись новые грозные голоса. Из-за холма, к которому рвался Таймас, все явственней доносился тоскливый вой. Он то приближался, то отдалялся. Это волчья стая кружила поблизости, словно набираясь лютости. Асия не раз слышала и видела волков в зимние ночи, но и ее проняла дрожь. Стискивая в руках увесистую березовую дубинку, она с бьющимся сердцем прислушивалась к свирепым голосам пустыни. И временами казалось, что все пески вокруг ожили и вот- вот набросятся на отару.

- Сколько же их тут! Хоть бы утро скорей... - шептала Асия побелевшими губами.

Вой слышался со всех сторон, он усиливался, наглел. Звериные голоса стелились по земле вместе с поземкой и внезапно взмывали в небо, угасая в вышине. Асия понимала, что волки подошли вплотную к шукыру и уже прицеливаются... С яростным хриплым лаем кружил по шукыру Таймас, а следом за ним и другие собаки. Стало быть, так же кружились волки. И, словно ободряя верных псов, Асия сама завопила во всю силу легких. Ветер сорвал вопль с ее губ, растерзал в клочья, но голос человека был услышан - волки как будто отошли.

Теперь и в юрте все вскочили на ноги. Балжан торопила мужа и дочь.

- Каково бедняжке в этакую страсть!

- Ишь, жалостливая... разохалась... - буркнул Есиргеп, одеваясь.

- Тяжелеет она, - сказала Балжан с упреком.

Есиргеп вскипел:

- Приблудного ждешь? Безотцовщину?

Однако на этот раз Балжан не смолчала:

- Есть у него отец! На войну его взяли. Замуж она вышла... И ребенок мужний, не приблудный... Молтай отец.

- Молтай! - ошеломленно вскрикнул Есиргеп. Этот парень всегда нравился старику. Дельный и честный, ничего не скажешь. Но как же это - замуж от живого мужа? Отобрать жену у товарища, у солдата? Быть того не может!

Но Балжан твердила, упрямо кивая головой:

- Молтай, Молтай...

И впервые сердце Есиргепа сжалось от страшного подозрения, что он не знает о своем сыне чего-то очень важного, что другие, может быть, знают...

Новый порыв ветра обрушился на утлый дом чабана. И сквозь свисты метели прорвался отчаянный крик Асии:

- Канина! Канипа!

Уже месяц, как Есиргеп и Асия не перемолвились ни одним словом, и сейчас она звала не его, а подругу.

Есиргеп, Капипа и Балжан, толкаясь в дверях, выбежали из юрты. Асии не видно было в белом вихре метели. Хриплый ее голос удалялся.

- Скорее, милые, скорее! - со слезами бормотала Балжан. - Одна она, голубушка...

Есиргеп и Канипа бросились в обход отары на голос Асии, на собачий лай, тоже крича во всю мочь.

В небе клубились свинцовые тучи, а по земле металась отара. Ветер задирал шерсть на боках и спинах овец, забивал ее снегом. И овцы и люди увязали в сугробах, наметенных бураном. Стон и гул стоял в степи. И вот, словно прорвав невидимую плотину, заглушая голоса людей, блеяние овец и лай собак, в шукыр хлынула лавина снега с песком, и вместе с ней ринулась на отару волчья стая. Неясные тени пром­чались мимо Капипы. У нее перехватило дыхание. Овцы шарахнулись прочь, но звери настигли их, рвали бока, вгрызались в горло.

- Волки! Волки! Вот они! - не помня себя взвизгнула Канипа.

Подоспел Есиргеп и едва устоял в свалке. Колышущаяся плотная масса обезумевших овец оттесняла людей, валила с ног.

Неожиданно отара распалась на две части, и Есиргеп увидел Асию с поднятой дубинкой. Она бросилась в прогал бесстрашно, молча. Перед ней был волк, матерый. Серый разбойник вскинул на спину овцу, но не успел унести. Асия с ходу обрушила на его череп дубинку.

Удар пришелся между ушей, зверь выпустил овцу и ткнулся мордой в снег.

Асия снова замахнулась и переломила волку хребет, приговаривая сквозь зубы:

- Лежи, лежи, окаянный!

Есиргеп лишь крякнул, подбежав. Удар у нее был не женский, без промаха.

Где-то жалобно скулила подраненная собака. К. Асие подошла еле живая от страха Балжан.

- Душенька! Светик! Какой мужчина тебе под стать?

- Добейте волка... не ожил бы... смотрите за овцами... Как бы волки в пески не угнали... сожрут... - И Асия, не ответив, побежала к обочине шукыра, наперерез перепуганным овцам. Есиргеп, также не мешкая, пустился бегом вокруг отары с другой стороны.

Понемногу тревога спадала. Отара снова слилась в одно темное пятно. Овцы покорно стояли посреди шукыра, прижавшись друг к другу, и только неумолчно блеяли, словно повторяя один бесконечный вопрос: «Что такое? Что такое?»

Но, обойдя отару и прикинув на глаз, Есиргеп убедился, что отара поредела. Видимо, часть овец вырвалась из шукыра и ушла в степь, куда глаза глядят и куда погонят волки да ветер...

Асии не было в шукыре. Она, конечно, пошла вдогонку за овцами. Надо бы ей помочь. Однако и отару не бросишь: разбежится - пиши пропало.

Старик крикнул Таймаса. Пес не отозвался. Значит, он с Асией. Это хорошо. Вдвоем они справятся.

Забрезжил рассвет. Метель угомонилась. Асия не возвращалась.

Есиргеп вскочил на неоседланного коня, наказал Канипе не отходить от отары ни на шаг и погнал коня из шукыра. За ближним увалом, в степи, старик увидел на вылизанном ветром песке множество следов овечьих копыт и, приглядевшись, вздохнул с облегченьем: пятен крови не видно. Ну, если ночью обошлось, беда миновала. Днем у волка - полсилы.

Как и думал старик, Асию выручил верный ловкий Таймас. Он настиг и остановил в ночи овец, а Асия отыскала их по его лаю. Непонятно было только одно:

куда делись волки? Ежеминутно Асия ждала, что они объявятся, налетят. В открытой степи трудней, чем в шукыре, и отбиться от них, и удержать овец в куче. Но волки не показывались, и Асия, едва отдышавшись после долгого бега за овцами, вся взмокла от пота, почувствовала вдруг, что обессилела, не может идти, не может стоять, не может гнать назад овец. Было жарко, глаза слипались. Хотелось повалиться ничком на снег и уснуть, мгновенно, сладко, ни о чем не думая, обо всем забыв.

Она не помнила, как совладала с собой, не дала себе сесть и закрыть глаза. А может быть, она и села и закрыла глаза... ведь волки ушли... Таймас разбудил! Заставил подняться.

Потом под сердцем у Асии тревожно шелохнулся ребенок. И она ожила. Встряхнулась, почувствовала озноб. Погнала овец под защиту высокого бархана, чтобы здесь переждать до рассвета. В мутном свете зимнего утра Асия пересчитала их. Примерно около восьмидесяти... «Ах, глупые», - подумала она.

Бледная заря разгоралась, небо прояснилось. Подъехал Есиргеп, соскочил с коня. Измученная Асия показалась старику словно бы новой, иной. И Асия не сразу узнала его. Он заговорил первый:

- Жива ли, здорова, золотая ты моя? - В голосе старика звучала прежняя ласка.

Краска бросилась в лицо Асии.

- Все слава богу, отец.

- Доченька моя, опора старости моей... - Есиргеп неловко обнял сноху, коснулся губами ее захоло­девшего лба.

Асия заплакала. И кто бы сказал сейчас, глядя на эту робкую, застенчивую женщину, что ночью она, не дрогнув, вышла против матерого волка и свалила его ударом дубинки, как батыр!

Есиргеп стянул с себя задубевший на морозе кожух, свернул вчетверо и постелил на спину коня вместо седла.

- Садись, дочка! Езжай домой. Будет с тебя.

- Что вы, отец! Спасибо. Вы поезжайте, а я так... Я пешком пойду. Погоним вместе овечек...

- Ну, хоть и вместе, ладно. А пешком не пойдешь, я не велю. Садись на коня!

Старая Балжан не поверила своим глазам, увидев их на обочине шукыра: Есиргеп шел пешком, а Асия ехала верхом, восседая на кожухе свекра! Балжан не помнила, чтобы ее саму Есиргеп когда-либо удостаивал такой чести...

В шукыре тоже обошлось благополучней, чем могло бы быть. Волки загрызли только трех овец, а пять подранили - не опасно.

- Выживут, - сказал Есиргеп и объяснил: - Тут ведь что... Как она, наша Асия, вожака прикончила, стая - давай бог ноги! Остальные-то щенки. При вожаке они бы порезали не один десяток.

После обеда небо прояснилось, ветер утих. Канипа, сторожившая свою отару, заметила в степи всадника. Подскакал он лихо, и Канипа усмехнулась его ребяческой повадке. Это был первый на ферме лодырь и соня шестнадцатилетний Алим.

Парнишка привез газеты.

- А письма? - нетерпеливо спросила Канипа и сама перерыла Алимов мешок, вытряхнула его содержимое прямо на снег. Писем не было. Молтай молчал. Зато когда она развернула газету «Социалистик Казахстан», ей бросился в глаза жирный заголовок «Передовики животноводства» и тут же была напечатана фото­графия: отец, мать, Асия и сама она, Канипа, были сняты возле отары. Щеки Канипы вспыхнули, сердце забилось чаще. Так вот зачем фотографировал их Асан в свой последний приезд. Подумать только: кочуют они вдали от человеческого жилья, в песках, а о них, оказывается, помнят, заботятся, почет оказывают! Скорей бы стемнело! Она войдет в юрту, развернет перед отцом газету: глянь-ка, кто это тут? Но внезапная догадка разом омрачила ее радость.

- А ты к нам зачем? На место Асии, что ли?

- Ага! - Алим кивнул, ухмыляясь.

- Ну так вот. - Канипа нахмурилась. - Посмей только об этом отцу заикнуться! Приехал - и хорошо, во время окота у нас сложа руки не посидишь. А спросит отец, скажешь: мол, тете Асие в подручные послали... Понял?

- А то нет? - Круглая физиономия парня расплылась, крепкие зубы сверкнули в улыбке.

6

Недаром и ученые-метеорологи, и старые чабаны предсказывали зиму раннюю, холодную и снежную.

Трескучие морозы и многодневные бураны начались в ноябре, и до марта конца им не было. Бескрайняя степь тонула в глубоких снегах. Волей- неволей пришлось чабанам из-под Или, Каскелена и Джамбула гнать скот в пески. Тяжелы переходы по бездорожью. Овцы увязали в сугробах и были так изнурены, что заветные пески не принесли ожидаемого облегченья. Чабаны уже и не чаяля уберечь скот до весны. Угроза джута казалась неотвратимой.

В Алма-Ате все было поставлено на ноги. Прямо с коротких деловых летучек люди разъезжались на места. За ними шли колонны тяжелых автомашин. В воздух поднимались самолеты и сбрасывали свои грузы там, куда не могли пробиться грузовики.

Сводки о состоянии овечьих отар и конских табунов поступали в столицу по радио, телеграфу и телефону вне очереди, круглые сутки - сводки нерадостные.

Маленькое опытное хозяйство Есиргепа было на особом учете. В начале зимы один Есиргеп кочевал со своей отарой в песках и находил корма для овец. Морозы и снега гнали его все дальше и дальше. Следом за отарой, день и ночь, неотступно, шли волки, но Есиргеп твердо держался своего пути. Всю зиму старик

и его семья не знали отдыха, выбились из сил, переходя из одного шукыра в другой через каждые три-четыре дня. А овцы не тощали! По его примеру тянулись в Сарытау другие чабаны. Там зимовать было беспокойней, но сытней... Старый чабан ворчал порой:

- Ишь скота нагнали тьму-тьмущую. Скоро здесь из- за каждого стебелечка бой пойдет.

Однако в душе был доволен: сколько пастухов, сколько отар ушли по его следу! Бок о бок с Есиргепом оказались и Тузбай, и Кыстаубек, и Кожаш, кореши старика, чабаны Института животноводства.

Два с лишним месяца не слезал Есиргеп с седла, выискивая местечки, где снегу поменьше, травки побольше. И как только находилось такое урочище, юрту тут же свертывали, грузили пожитки и гнали овец к новой стоянке. Вот когда благодарил Есиргеп Боброва за то, что привел ему выносливых, добрых коней. Настроение в семье было бодрое. Кто ни встречал отару, говорил: справные овцы у Есиргепа!

В последние дни марта зима, словно бы нехотя, отступила, размыкая ледяные объятия. Побежали талые воды. Близилась пора овцам ягниться. И Есиргеп повел свою отару в обратный путь, к урочищу Канбулак. Переход был нелегкий, десятидневный, но овцы сыты и крепки. Дошли в порядке.

Стоянку разбили на берегу бурливой речки Жалыбулак. Есиргеп вместе с Алимом взялся подновлять поврежденные снегопадами землянки для будущих ягнят. В начале апреля, когда прозрачное весеннее небо налилось густой синевой, начался окот.

За первые три дня народилась целая сотня белых ягнят. Две из трех приготовленных землянок были «заселены» до отказа.

Асия и Канипа встревожились.

- Матки за зиму намерзлись. Хватит ли у них молока?

Тут-то приехали Бобров с Асаном.

- Ну, как зимовали, папанинцы? - спросил Бобров с седла. -Выдержала ваша льдина! - И, спешившись, почтительно пожал руки старикам, а Асию обнял. Развязав дорожную сумку, Бобров вручил всем подарки. Балжан, большой чаевнице, несколько пачек первосортного чая, молодым женщинам - обновы: платья, цветастые шали и сладости. А в суме Асана оказались весы для малышей.

Осмотрев и взвесив новорожденных и четырех­дневных ягнят, а на это ушел целый день, Асан сказал:

- Не волнуйтесь. Землянок мало? Не беда. У наших белых молока, оказывается, куда больше, чем у простых казахских овец. Ягнята великолепно прибавляют в весе.

- Трудная зимовка и потомству на пользу: в утробе матери закалялось... - сказал Бобров. -Так что первые три дня держите ягнят в тепле, а там смело выпускайте на волю. А на их место - новорожденных. Вреда не будет. Доведем наш опыт до конца.

По правде, если бы не приказ Боброва, Есиргеп не отважился бы, пожалел бы выгонять трехдневных малышей из теплой землянки. Но приказ есть приказ. И только открыли дверцу, ягнята с блеянием, тесня друг друга, кинулись к маткам. Поначалу они робко жались к косматым бокам матерей, но вскоре обвыкли и перестали греться в их длинной шерсти.

Бобров пробыл у Есиргепа до конца окота. Много­трудный рискованный опыт удался! Белые овцы оказались не только выносливыми, тучными, длинно­шерстными, но и более плодовитыми. Обыкновенная порода, казахских овец давала примерно девяносто восемь ягнят на сто маток, а белые - сто тридцать. Стойкое и щедрое племя...

Весна шла по степным холмам, одевая их свежей зеленью. Веселое солнце горело все жарче, и под его благодатными лучами пробились из земли любимые овечьи травы - жусан и шагир.

Ягнята резвились на приволье, скакали на своих тонких стройных ножках, обласканные теплым душистым ветром.

Балжан, вооружившись деревянным черпаком, не отходила от булькающих казанов с овечьим молоком, варила курт. Наполненные до краев жирным айраном, стояли в юрте миски, чашки и кувшины.

Стремительно убегала вдаль, искрясь на солнце, веселая речка Жалыбулак, набухая талыми водами. В густой, пронзительно зеленой траве, словно осколки разбитого зеркала, сверкали лужицы и озерки. Радостно гомоня, курлыкая, щебеча, посвистывая, слетались на гостеприимные берега водоемов птичьи стаи. В камышах, хлопая крыльями, гоготали гуси, высоко в небесной лазури, подобно белоснежным сказочным пери, пролетали лебединые стаи, приветствуя цветущую землю протяжными, нежными криками.

Асия дохаживала последние дни. Вся семья жила в тайном радостном ожидании. В теплый апрельский день Есиргеп с утра уехал к отаре в степь, а Бобров, который тоже собрался было с ним, присмотревшись к Асие, внезапно решил остаться. Нужно, чтобы в доме был мужчина, - мало ли что!

И предчувствие его не обмануло. У Асии начались схватки. Бобров вышел из юрты, но не спускал глаз с двери: вдруг понадобится помощь. К. счастью, все сошло хорошо: роды были легкие. Асия разрешилась мальчиком.

Позвали Боброва.

- Ну, вот и прекрасно... Вот видите, как славно... - проговорил Иван Дмитриевич сконфуженно. - Мальчик счастливый будет...

Но и он и женщины думали об одном: что скажет Есиргеп?

Оседлав коня, Бобров поехал на пастбище. И еще издалека, увидев Есиргепа, стал ему кричать:

- Суюнши, старик, суюнши! У тебя, брат, внук!

Есиргеп молча пожал протянутую руку Боброва. Потом, растерянно улыбаясь, ни с того ни с сего похлопал друга по плечу.

Оба были смущены и долго молчали в раздумье, словно присматриваясь друг к другу.

• Кончается война, - сказал наконец Бобров. - Бои уже под Берлином. Скоро, скоро наши герои вернутся домой...
• Да будет так! Да сбудутся твои слова, - тихо молвил Есиргеп.

Когда к вечеру они возвратились из степи, юрта была убрана, как в большой праздник. Асан с Канипой расстелили узорные кошмы-текеметы и новые стеганые одеяла. В доме готовились честь по чести отпраздновать шильдехану - наречение имени новорожденному. Женщины с волнением и тщетно скрываемой боязнью ожидали Есиргепа.

Немало горьких и трудных дум передумал в тот день старый чабан, а еще больше за зиму, ожидая этого дня. Решение давно созрело в его душе.

Подъехав к юрте и неторопливо спешившись, старик сказал встречающей его жене:

• Ну, что же... Раз скоро наша победа и у нас с тобой внук... Дадим ему имя Женисбек - Сын Победы!