Страница - 1

АБАЙ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

На третий день пути нетерпение вырвалось из сердца мальчика, неудержимо повлекло его вперед, и он сделал все, чтобы сегодня быть дома.

Предстоял последний световой переход, и мальчик, школяр медресе, с первыми лучами солнца поднял своих спутников. Сели на коней и выехали из Корыка на рассвете, и далее весь остаток пути мальчик скакал впереди, на расстоянии полета ружейной пули.

Старшие спутники школяра, певец Байтас и некто Жумабай, по прозвищу Жорга - Иноходец, едва поспевали за ним. Места с колодцами для стоянок- Кокуирим, Буратиген, Такырбулак- мальчик проскочил без остановок, на стремительном галопе, нахлестывая свою резвую саврасую кобылку. Принуждаемые к долгой езде без отдыха, Жорга-Жумабай и Байтас рысили бок о бок на своих лошадях и громко переговаривались.

- Апырай! Как же парнишка торопится в аул!

- Видать, за зиму изглодала до костей тоска по дому.

Пускаясь вскачь вслед за школяром, когда тот слишком удалялся, спутники с трудом нагоняли мальчика. Жумабай под коленом зажимал черную дубинку-шокпар, в руке у Байтаса торчала боевая пал-ка-соил, поставленная нижним концом на носок сапога, вдетого в стремя.

В приближение стоянки Такырбулак, последней на пути, взрослые попытались поумерить рвение школяра.

- Ей, теперь не отрывайся от нас, парень! Ты слышал про распадок Есембая? Там в каждом логу, в каждом овраге сидят в своих засидках барымтачи! Разбойник на разбойнике! - постращал Байтас.

- Нас с тобою, жаным, они уже давно заприметили. Следят за нами и только и ждут, когда ты снова один поскачешь вперед, - добавил Жумабай. - Давай, мол, покрасуйся на своем скакуне, а потом свались прямо в руки к нам. Стукнут разок по голове, сшибут с седла и угонят твою лошадку, только и видали их!

- А вы на что? - задорно выкрикнул школяр. - Неужели так просто и отдадите меня разбойникам?

-Ойба-ай! Да нас всего двое! Что толку... - отвечал Байтас.

- Их же там не счесть! Разбойничьи гнезда свили на этом Есем-бае! Вольготно живут, никого не боятся! Место дурное, опасное. Хорошо, если в живых оставят, признав за родичей, - нагонял страху Жумабай.

Но эти слова лишь подзадорили мальчика.

- Эй! Если от вас все равно толку мало, зачем вы мне? Поскачу один! - Он дал шенкелей лошади и снова умчался вперед.

Это произошло, когда миновали Такырбулак. До самого Есемба-евского распадка мальчик не оглянулся назад. Уже еле видимый вдали, продолжал устремляться вперед, безрассудный и одинокий.

Путь проходил размашистыми, покатыми увалами предгорья. После откочевки на джайлау, за перевалы Чингиза, края эти надолго оставались безлюдными. На холмистых высотах было немало укромных мест, откуда скрытым дозором далеко просматривались разбегающиеся дороги. Вдоль этих дорог, что тянулись местами по дну крутосклонных саев, издавна устраивались воровские засидки. Лихие люди могли прыгнуть на грудь всаднику прямо из бокового оврага, густо заросшего тугаем, или выскочить из-за крутого скрытого поворота, - одинокий путник, столкнувшись с разбойниками, неотвратимо попадал в недобрые вражьи объятия.

За два предыдущих дня школяр медресе вконец истомился в неспешной степной езде, и теперь был рад, что смог заставить взрослых джигитов, сопровождавших его, ехать как можно быстрее. Уловка удалась, и мальчик решил продолжать своё - скакать впереди, заставляя сопровождающих подтягиваться за ним.

Старшие спутники, вновь отставшие от школяра, вслух выражали недовольство, бок о бок на рысях следуя за ним .

-Обычно дети знают страх, о Аллах...-ворчал Байтас. - А этот...

- Видать, весь в отца, - подхватил Жумабай. - Настоящий волчонок, сын матерого волка... Зубки показывает. Дает нам знать, кто он такой. Придется догонять его... Эй, Байтас, за мной! Не отставай!

Оба дружно сорвались с места в карьер, настегивая лошадей, словно пускаясь в большую байгу, длинную скачку, и то один вырывался вперед, то другой, криками и ударами подгоняя своих могучих коней. Под Байтасом шел ровной, стремительной иноходью чалый жеребец с темной гривой и хвостом, известный на байгах скакун, принадлежащий ага-султану Кунанбаю. Жумабай был на светло-сером, почти белом с млечной голубизною, крупном коне, по кличке Найман-кок, который также принадлежал Кунанбаю, отцу школяра медресе.

На скачках эти знаменитые жеребцы всегда соперничали - и на этот раз чалый иноходец и серый Найманкок рвались вперед, люто косясь друг на друга. Каждый жаждал первенства: «Я впереди!» -«Нет, я впереди!» - и попеременно сменяя друг друга, то один, то другой оказывался головным. Упорствуя, свирепея в неистовом соревновании, они настроились на долгую скачку. Отбрасывали назад один холмистый увал за другим, птицей взмывали вверх по изволоку пологого склона, затем перемахивали вершину и стремительно обрушивались вниз. На одном из перевалов, на самом крутом выгибе холма, черногривый иноходец Байтаса, опередивший соперника на полкорпуса - расстояние «от двери до почетного места», - первым преодолел вершину, за ним ее перелетел светло-серый Найманкок - и всадники сверху не увидели скачущего мальчика. На всем пространстве широкой седловины меж увалами и на вершине предстоящего холма - нигде не было видно темной черточки маленького отважного всадника, перед ними был безлюдный простор. Всадники, не удерживая своих лошадей, метнулись по склону увала вниз.

И тут Жумабай, приотставший от Байтаса, услышал позади себя, за левым плечом, частый нагоняющий дробот копыт скачущей лошади. Звуки исходили со стороны Есембаевского распадка.

-У, проклятые! Никак барымтачи! Малого перехватили, теперь и нас подстерегли! - пробормотав это, Жумабай погнал коня, нещадно нахлестывая его; низко нагнувшись, свернув голову к плечу, испуганно оглядывался назад.

- Не глядеть! Глаза зажмурь! - гнусавым голосом, словно некий демон, приспешник Азраилов, взвыл нападавший, уже почти настигнув Жоргу-Жумабая, уже наезжая на него конем. Ни коня, ни самого всадника он не смог распознать, - голова разбойника была обвязана платком. Так они и делают, эти лихие люди, чтобы никто не мог узнать их при дневном разбое. Жумабай беспомощно заозирался и увидел, как Байтас, припав к гриве коня, не оглядываясь, стремительно удаляется в сторону. Придется Жумабаю в одиночку иметь дело с разбойниками.

Надо защищаться, спасать свою душу - с этой мыслью он потянулся за шокпаром, зажатым под коленом. Но, собираясь выхватить дубинку, Жумабай со страхом подумал, что ведь и его могут запросто огреть палкой по затылку. Пока он это соображал, противник, словно угадав его нерешительность, перехватил крепкой рукою шокпар и, тесня своим конем светло-серого Найманкока, вдруг изловчился и натянул Жумабаю на глаза его большой черный тымак. Вмиг став беспомощным, ослабев духом, ослепнув под натянутой до самого носа лохматой шапкой, Жорга-Жумабай позволил противнику вырвать у него шокпар.

А Найманкок, словно наткнувшись на преграду, вдруг резко остановился и стал на месте как вкопанный. Тогда Жумабай, осторожно выпрямившись, сдвинул с глаз шапку-тымак - и увидел, что перед его иноходцем сидит на своей саврасой кобылке школяр медресе, держит в руке отнятый шокпар и, покачиваясь в седле, закатывается беззвучным смехом. Это был Абай - истинный волчонок, сын матерого волка, - так назвал мальчика сам Жорга-Жумабай... Ему было стыдно, досадно, что его смог до полусмерти напугать этот кунанбаевский волчонок.

- Ты, сынок, дурную придумал шутку, - пробурчал Жумабай. -Здесь проклятое место, настоящее волчье логово, ... А тебе всё забава..

Абай развеселился, что нагнал страху на взрослого джигита. Но мальчик понимал, что ему весело, а Жумабаю-то досадно, поэтому школяр перестал смеяться. Потупившись, склонив смуглое румяное лицо, опустив глаза, однако не в силах не улыбаться - он начал выворачивать руками свою лисью шапочку-борик. Эту шапку и верхний чапан он вывернул наизнанку, чтобы выглядеть, как ему представлялось, настоящим разбойником-камчигером, ктому же он обвязал рот и нос красным платком и гнусавым измененным голосом выкрикивал воровские угрозы.

Подскакивая в седле, громко хохоча, приближался к ним возвратившийся назад Байтас. Он не подавал виду, что тоже испугался, и понимая досаду и гнев Жумабая, желал все свести к шутке, поэтому и смеялся еще издали, на подходе.

- Только посмотрите! Он даже лысинку на своей саврасой замазал!

Это теперь и Жумабай заметил. И на самом деле белая звездочка во лбу кобылки была замазана сырой глиной. Жорга-Жумабай был человек самолюбивый. Ему не хотелось выставлять себя на посмешище. Поэтому и он решил все свести к шутке. Заговорил насмешливым голосом:

- Надо же, весь в породу отцовскую выдался! Послушать только, как воют эти Кереи и Уаки, - мол, тобыктинцы воры, тобыктинцы грабители! И что же? Даже такой сосунок из рода Тобыкты - и тот знает воровские повадки. Выходит, не зря воют Кереи и Уаки.

Сказав это, Жумабай и сам рассмеялся, наконец...

Абаю не известно, по каким делам ездил в город Жумабай. Из того, что немногословно сообщил певец Байтас, школяр медресе понял, что выполнялось какое-то важное поручение Кунанбая. Мальчик и раньше видел, каким доверием пользуется у его отца, ага-сул-тана Кунанбая, его подручный Жумабай. И если этотЖорга-иноходец обидится, он может и нажаловаться отцу. В соображение этого, школяр, уже смахнув с лица всякую улыбку, выровнял свою лошадь бок о бок с иноходцем и, с самым учтивым выражением на своей румяной физиономии, молвил:

-Жумеке! Дорога длинная, ехать скучно Не сердитесь, Жумеке, за мою шутку. Я хотел немножечко потешить вас... Извините меня.

Сказано было вежливо, скромно, смиренно склонившись в седле.

Жумабай сразу размяк от слов мальчика С довольным видом покосившись на него, ничего не ответил и ехал дальше молча. Байтас же, развеселившись, начал поддевать школяра, шутить с ним, словно со сверстником.

-Ну и хорош! Вотты ловкач какой! «Извините...» Твои извинения, знаешь, на что смахивают, мальчик? Да на одну мою песенку.

Я знаю, что увезти на верблюде-атане При кочевке весной на джайлау.

Но что сказать Ойке-апа в свое оправданье -Того, друзья мои, я не знаю!

Абай не все понял.

- О чем это вы, Байтас-ага? Кто такая Ойке-апа?

- Э! Разве не знаешь Ойке-апа? На самом деле не знаешь?

- На самом деле...

- А на самом деле это моя жена. Я все прошлое лето гулял да разъезжал по аулам, пел, веселился, развлекал молодух и юных красоток. Но, в конце концов, веселье закончилось, настало время возвращаться домой. А как возвращаться? Ведь стыдно перед бабой своей, ну что я мог сказать ей в свое оправдание? Ничего. И вот что я придумал. Решил остудить ее гнев заранее, еще издали - сочинил для нее песенку, напел ее кое-кому из своих друзей и отправил их домой к жене, за день за два до моего возвращения, чтобы они успели ее спеть Ойке-апа...

Абай с Жумабаем, ехавшие в ровном ряду с ним, внимательно слушали Байтаса, с двух сторон заглядывая в его самодовольное лицо. Смотрели, улыбаясь, с огоньком любопытства в глазах. И стар, и млад были увлечены рассказом этого красавца, степного певца-сэре, - но каждый по-своему. Жумабай вприщур поглядывал на него, с пониманием и одобрением. Абаю же не терпелось услышать, чем все закончилось. Он живо представил себе и возмущенную Ойке, и прошлогоднее веселье Байтаса в кругу праздных гуляк, таких же певцов и краснобаев, как он сам. Хотя мальчик раньше близко не стоял к известному сэре, Абай воспользовался его благодушным настроением и тем, что тот сам заговорил с ним как со сверстником, и осмелился спросить:

- Байтас-ага, ну и что еще напели вы тетушке Ойке, чтобы она не сердилась?

- Короче, какая баба устоит, если издалека прилетит к ней песенка-письмо с мольбой о прощении,.. - приосанившись, улыбнулся Байтас, отвечая, скорее, не школяру, аЖорге-Жумабаю... - Вот, приехал я, а она выходит навстречу, сама привязывает коня, и все такое...- Он выпрямился в седле и горделиво повел подбородком в сторону Жумабая.

«Ну, конечно... Выходит, ловко провел ее», - подумал Абай.

В продолжение рассказа не заметили, как быстрая скачка по степи незаметно сошла на ровную, неторопливую езду. Но скоро мальчик опять встрепенулся, нетерпение вновь охватило его сердце, вырвалось из него и стремительно увлекло Абая вперед.

-Уа, парень, не гони! Коня запалишь! - только и успели крикнуть вдогонку взрослые. - Ускачешь один - разбойники тебя поймают! -пугали его.

Но, вырвавшись из пыльного города, наконец-то избавившись от скуки медресе, школяр неудержимо рвался к родному аулу, который был недалече, звал его. И ничего, кроме этого зова, он уже не слышал.

Да Абаю и сам Есембаевский воровской угол, нагнавший страхуна взрослых, и пресловутые бандиты-барымтачи ничуть не представлялись чужедальними, жуткими и враждебными. Ужасные барымта-чи - это те же казахи из соседних родов, и если на вид отличаются от других, так только ветхостью бродяжнической одежды да убогостью конской упряжи. Такими они предстают в рассказах очевидцев. В руках боевые палки-соилы, вот и все оружие. Правда, отличие разбойников от прочих было в том, что ради куража и устрашения они метили своих лошадей желтыми попонами, набрасывая их поверх седел. Так и называли их в народе - «те, что на желтых попонах»... Абаю было не страшно, но любопытно с ними встретиться - посмотреть бы, как они выглядят на самом деле и как ведут себя во время разбойного нападения...

А что касается названий этих мест - Караульная высотка, Тайный овраг - все они издавна были на слуху, все это были урочища Есем-баевского угла, и все это были названия стоянок на путях кочевий родного аула. Обычно два раза в году, в пору весенних и осенних перекочевок, аулы Кунанбая располагались на этих стоянках и не спешили их покидать, иногда стояли подолгу, пока скотина не выедала кормовую траву в окрестностях. Вон виднеется широкий распадок между двумя горами, весь изрезанный оврагами и лощинками по склонам. Издали видны пустые загоны для овечьих отар, жердевые коновязи, места, где ставили юрты - все это знакомое, в памяти ясное. И по этому пути через Есембаевские становища год назад увозили его в город на учебу в медресе. А до этого на этих стоянках, во время исходов на джайлау и возвращений к зимнику, он играл в альчики со своими сверстниками, бегал наперегонки, состязался в прыжках в длину, скакал на жеребцах в ночное. Воспоминания, особенно милые сердцу мальчика дни, предшествовавшие его отъезду в город, были днями, проведенными им на Есембае.

И никакие конокрады-разбойники, «проклятые места», «дурной край», о чем толкуют эти взрослые джигиты, не могут смутить мальчика. Его глазам предстают невинные отлогие холмы, золотистое сияние их вершин, зеленые очажки стоянок и широкая долина, через которую в плавном беге догоняют друг друга седые волны тырсы, серебристого ковыля. Взгляд его медленно скользит по просторам беспредельной степи, по знакомым, родным, радостно узнаваемым холмам и пригоркам, среди которых он увидел свет любви и о которых так сильно тосковал в разлуке. И этот прохладный, ровне и постоянно льющийся ветерок - какая радость, нега, ласковое дуновение! Ветер порождает серебристые, сверкающие волны седого ковыля, которые размашисто проносятся через степь, словно морской прибой.

Не в силах отвести взора, не зная насыщения красотою, мальчик смотрел как зачарованный. Ему хотелось широко развести руки, нежно обнять породившую его землю, и погладить ее, и поцеловать, и тихо прошептать: «Я скучал по тебе, пусть другие что угодно говорят про тебя, но я ничего такого не скажу». Ему вовсе не надо было бояться каких-то там воров и конокрадов, потому что он любил родной край вместе со всеми его конокрадами и разбойниками.

Снова пустив лошадь в отчаянный галоп, он готов был один ускакать к родному аулу. У сопровождавших его взрослых мужчин не оставалось выбора, кактолько поспевать за ним.

- Оу, Жумеке! Сколько можно плестись, словно лошыдаи-возничи за коляской майыра-начандыка? - воскликнул Байтас-Чем терпеть такое унижение, дадим коням волю, Жумеке!

Выкрикнув это, Байтас с места послал своего иноходца в стремительный, ровный бег. Жумабай поневоле должен был не отставать от него.

Абай, оглянувшись, чуть придержал лошадь - и, когда все трое выровнялись в одну линию, началась беспрерывная долгая скачка до самого урочища Колькайнар.

Три всадника, без отдыха скакавшие с рассвета от самого Коры-ка, к ранним сумеркам на взмыленных лошадях добрались до аулов Кунанбая на стоянке Колькайнар. Здесь располагалась Большая юрта бабушки Зере и родной матери Абая - досточтимой Улжан.

В Колькайнаре было обилие чистой родниковой воды, но пастбища были не очень просторны, и потому Колькайнар являлся всего лишь местом временной стоянки на пути к перевалу Чингиз. Здесь разбили свои стойбища всего три-четыре аула.

Все они назывались «аулами Кунанбая». Это и родной аул мальчика, и поселения самых близких родственников. На небольшом ровном пространстве вокруг родника тесно располагались круглые юрты, меж ними суетливо мельтешили люди, носились блеющие ягнята - и все это тонуло в смуглом свете наступивших сумерек. Кудрявые дымы бодро взвивались над земляными очагами и, поднявшись не очень высоко, развеивались в воздухе, смешиваясь в единое голубоватое облако, мирно осенявшее вечерний аул. В его насущные хлопоты были вовлечены все - овцы и ягнята с блеянием, в спешке искали друг друга, азартно брехали собаки, протяжно и высоко звучали голоса людей, на ночь загоняющих скотину. И вдруг, словно громом перекрыло все эти звуки -грохот копыт огромного косяка лошадей, которых гнали на водопой, сотряс долину. Визгливое ржание и храпение кобыл, густая пыль, поднятая ими, и призывный утробный рык могучих жеребцов, наконец-то освободившихся от седла и зовущих свой табун -грохот, голоса людей и коней, пыль - все это бурей проносилось мимо, и все это было обычными вечерними хлопотами аула. И обо всем этом долгое время тосковал мальчик. При виде милой сердцу картины родной жизни он мгновенно переполнился радостью, замер, весь трепеща, словно остановленный на всем скаку норовистый жеребенок.

Путники свернули к юртам, расположенным ближе всего к роднику. Это был аул из пяти больших белых юрт, окруженных множеством других, серых, возле каждой дымил земляной очаг. Аулом правили две матери Абая: родная Улжан и младшая мать -токал Айгыз, третья жена Кунанбая. Всадников, которые направлялись в объезд серых юрт к белым и осторожно пробирались сквозь тесную отару яловых овец, гонимых на вечерний выпас, узнали издали. Первыми, кто их увидел, были женщины, присевшие возле своих юрт за дойкой овец. Подоткнув юбки за пояс, с ведрами в руках, они стали среди дойных овец и по-бабьи визгливо завопили:

-Ойба-ай! Вернулись! Наши вернулись из города!

-Это же Абай! Айналайын, это он! Пойду, мать извещу! - закричала какая-то пожилая байбише и засеменила к белым юртам.

- И на самом деле Абай! Телькара* же это! Смуглячок-Телькара! -назвала его ласковым прозвищем, данным младшей матерью, Айгыз. какая-то женге в фартуке, воспрянув из-под овцы. - Надо обрадовать сестрицу, бисмилла! - И она кинулась вслед за старухой к Большой юрте.

Улжан, родная мать Абая, истосковавшись по сыну, считала дни с тех самых пор, как Байтас-сэре был отправлен за ним в город. И как раз сегодня ожидала она возвращения своего мальчика. Полнеющая белолицая байбише, уже за сорок, но еще красивая и моложавая, Улжан услышала крики женщин, но не заспешила выбегать из дому. Она приблизилась к свекрови, почтенной Зере, сидевшей на почетном месте, торе, и оповестила ее о приезде Абая. Затем помогла подняться старухе, взяла под руку свекровь и вместе с нею вышла из юрты. Обе они ждали своего любимца, для старой Зере, уже почти оглохшей, внучок Абай был дороже всех среди ее многочисленных потомков. После его отъезда в город на учебу она денно и нощно молилась за него, скучала по нему, тревожилась о его здоровье и молитвами старалась уберечь внука от всяческих несчастий.

Обогнув аул по дуге, всадники подъехали к Большой юрте с тыльной стороны, между этой юртой и гостевой, поставленной чуть восточнее, увидели на открытом месте небольшую толпу народа. Впереди стояли обе матери, здесь были снохи и соседские байбише, также несколько дряхлых аксакалов и старух, случайно оказавшиеся рядом. Крутилось много детворы - чуть ли не со всего аула, они-то продолжали прибывать, выскакивая из-за каждой юрты и с криками устремляясь к толпе.

Абай опередил своих спутников, направляясь к этой толпе; кто-то перехватил у него повод и увел в сторону коня; мальчик в толпе женщин прежде всего увидел свою матушку и торопливо направился к ней. Но еще издали она подала знакомый голос, сдержанно произнеся:

-Айналайын, сынок! Прежде подойди к отцу - вон там он. Отдай салем вначале ему.

Быстро оглянувшись туда, куда указывала мать, Абай тотчас увидел своего отца. Поодаль за гостиной юртой перед толпой из трехчетырех человек стоял Кунанбдй. Смутившись за свою оплошность, Абай направился в его сторону. Только теперь стала ему понятной материнская сдержанность. Уже спешили туда же Байтас сЖумаба-ем, сойдя с коней на почтительном отдалении и ведя их в поводу. Но огромный, как глыба, седобородый Кунанбай стоял отвернувшись и единственным глазом своим уставился вовсе в другую сторону. Каменно-серое лицо было обращено к закату солнца в степи. Оттуда приближалось несколько всадников. По одним их темнеющим силуэтам, по осанке, по дорогой одежде можно было судить, что это люди немолодые, хорошо упитанные, властительные. Кунанбай вышел встречать не кого-нибудь, а именно этих людей.

Когда, сгибаясь в поклоне, Байтас и Жумабай приблизились к нему, одновременно с ними подошел и Абай. Голоса приветствий всех троих смешались вразнобой, Кунанбай повернул к ним голову и коротко ответил. Но с места не сдвинулся. И сына к себе не подозвал. Бросил внимательный, недолгий взгляд единственного глаза на мальчика и без улыбки, спокойно молвил:

- Вижу, подрос, возмужал. Твои знания, надеюсь, подтянулись к твоему росту. Стал муллой?

Шутит, выражает скрытое сомнение? Непонятно. Может быть, ему и на самом деле хочется узнать, чему сын научился в мед-рессе?..

С тех пор, как Абай помнит себя, он рос, постоянно, с тайным вниманием наблюдая за выражением лица своего сурового родителя. И словно опытный чабан, разбирающий приметы погоды в ненастный зимний день, мальчик мог точно предугадать настроение отца и повести себя соответственно этому. И сам отец, заметивший столь чуткую наблюдательность сына, выделял Абая среди других своих детей. Также знал Абай, что Кунанбаю не нравятся натуры робкие, стеснительные, не умеющие дать быстрый ответ на любой вопрос. Чуть помолчав, мальчик своим еще детским голосом внятно, спокойно произнес:

- Благодарение Аллаху, все у меня хорошо, отец. - Выдержав еще паузу, он продолжил: - Как только прислали за мной лошадь, хазрет благословил. Занятия в медресе еще не кончились, но фатиху он прочел, я прибыл с благословением, отец.

Отвечал он с достоинством, как взрослый человек. Ответ был им заранее подготовлен.

Рядом с его отцом стояли Майбасар и его шабарман, посыльный. Майбасар - брат Кунанбая, рожденный от одной из младших жен-токал, их у его отца, Оскенбая, было четыре. Кунанбай в этом году, утвержденный ага-султаном округа, сразу же, как только оказался во власти, назначил своего младшего брата ага-волостным всего рода Тобыеты.

Майбасару понравился ответ мальчика, и он решил польстить его отцу.

- Гляди-ка, а ведь малец рассуждает как взрослый,- начал было он, но Кунанбай его прервал.

- Иди, сынок, к матерям, поздоровайся с ними, - сказал он и тотчас отвернулся.

Абаю только этого и нужно было. Теперь, быстро направляясь к матерям, он снова был беспечный веселый ребенок. Сзади, слышал он, Жумабай-Иноходец со смехом рассказывал, как школяр разыграл его. Мальчик в спешке даже не оглянулся, он был уже недалеко от родной матери! Но тут его перехватила одна из теток, женаЖумана по имени Калика.

- Ойбо-ой, Телькара! Голубчик, душечка Телькара! Да какой ты стал большой! Прямо настоящий джигит! - восторженно запричитала жен-ге Калика, обняла его и стала смачно целовать в лицо.

Набежала другая тетушка, жена Изгутты, названого брата Кунанбая, Тобжан-апа, и тоже стала осыпать мальчика поцелуями. Ну и мужчины последовали их примеру и начали целовать его. Он в толпе встречающих увидел много радостных лиц и других дядюшек-тету-шек. Все вместе они снова превратили школяра в ребенка, замусолили поцелуями, заласкали его, и Абай уже не понимал, радоваться ему или досадовать этим ласкам.

Но, наконец, побывав в объятиях чуть ли не у всех родственников, он смог вырваться и направился к своим двум матерям. Родная мать Абая, досточтимая Улжан, и вторая мать, красавица Айгыз, стояли рядом.

Когда он, выскочив из толпы, приблизился к ним, Айгыз пошутила, улыбаясь:

-Ох, эти бабы-неряхи обслюнявили всего тебя, поцеловать даже некуда!

Засмеявшись звонко, она нагнулась и чинно поцеловала мальчика в глаза.

Когда, наконец, он подошел к своей матери, Улжан не стала его целовать. Она лишь молча, крепко обняла его, прижав к груди, и долго, приникнув лицом к голове сына, вдыхала запах его теплого детского чела. Приученная мужем быть сдержанной со своим детьми, обходиться с ними без лишней ласки, она и на этот раз не позволила себе большего. Но в безмолвном ее объятии, у родной материнской груди, мальчик ощутил такую нежную близость, что сердце его замерло, а потом забилось с неистовой силой... О, материнское объятие!

Улжан продержала сына возле себя недолго.

- Подойди к бабушке, вон она ждет, - и мать направила его ко входу Большой юрты.

Старая бабушка Зере стояла, опираясь рукою на палку, и бранилась:

- Негодный мальчишка! Не соизволил вперед ко мне подойти, а сразу пошел к отцу! Как есть негодный мальчишка! - сердито ворчала она.

Но стоило внуку подойти и оказаться в ее объятиях, как вместо «негодного мальчишки» последовало ласковое, умиленное «голубчик мой, ягненочек мой ... Абайжан!» И все это вместе со старческими всхлипываниями.

Зайдя в Большую юрту, Абай пробыл в бабушкиных объятиях до самых глубоких сумерек. Мальчик отказывался от еды, хотя не ел целый день. Ему предлагали то кумыс, то холодное мясо, но он толком так и не поел в этот вечер. Казалось, что чувство голода притупилось у него за весь долгий день, полный волнений и радостей возвращения домой.

Подавая еду, уже несколько поуспокоившись, матери начали засыпать его вопросами.

- Скучал по дому?

- Муллой-то стал?

- Учеба закончилась совсем?

Абай почти не отвечал на вопросы. Лишь однажды, когда спросили, о ком скучал больше всего, он быстро спросил:

- А где Оспан? Куда он подевался?

Улжан поначалу не обратила на это особого внимания, но когда сын второй раз спросил про Оспана, младшего брата Абая, мать показала рукой на бабушку Зере и сказала:

- Мы выставили его вон. Целый день не давал нам покоя. Куда же ему деться, озорнику сумасбродному? Носится где-нибудь.

Бабушка почувствовала, что говорят о чем-то, имеющем отношение к ней, и спросила:

- Вы про что это? Говорите громче, ничего не слышу.

На что Абай высоким мальчишеским голосом ей объяснял, что говорили про Оспана; затем также громко вопрошал ее:

- Бабушка, что случилось с вашими ушами? Апырай, неужели вы ничего не слышите? В прошлом году ведь хорошо слышали.

Абаю стало жалко старенькую бабушку, которая осталась совсем одинокой среди окружающих ее людей - со своей старостью, с глухотой... Он прилег головой на бабкины колени и обнял ее поникший слабенький стан. Старая женщина поняла, что ее ласкают, жалея, и, растроганная, не совсем впопад ответила:

- От бабушки твоей ничего прежнего не осталось В чем только душа держится... Вот, душа-то одна, пожалуй, и осталась... - Тут старая Зере смолкла, погрузившись в свои привычные горестные думы.

-А что, если полечить твои уши? - спросил Абай, желая отвлечь ее от скорбных дум. - Уши твои нельзя ли полечить, бабушка? - громко повторил он.

Сидевшие рядом домашние, дядья и тетки, дружно рассмеялись - глядя на них, засмеялась и бабушка.

Старенькая старшая мать, желая поддержать внука в его благих намерениях, с улыбкой молвила:

- Ну, если мулла-заклинатель наговорит молитву и подует в уши, говорят, помогает. Уши после заклинаний открываются.

- А почему бы нам не попробовать? - весело поддержала старшую мать красавица Айгыз. - Вот, внук пусть и подует. Ведь Абай вернулся к нам почти что муллой!

- Пусть попробует! Пусть подует! - поддержали и другие.

- От него не убудет, а старой матери душевная поддержка...

Похоже на то, что эти взрослые люди, особенно соседки и тетушки, готовы были поверить в чудесные способности Абая. Ему стало немного досадно. За время учебы в медресе он насмотрелся на эти «заговоры», «ушкириси», «чудодейственные зелья», не мог всерьез воспринимать своей детской душой всех этих многочисленных знахарей, лекарей, особенно тех мулл, которые причисляли себя к разряду священнодействующих кудесников-бахсы. Вспоминая все это, виденное за время школярства в училище, что состояло при мечети, Абай сидел, смущенно улыбаясь, и вид у него был несколько подавленный. Но затем он вдруг снова оживился, улыбка снова стала озорной. Внук неожиданно повернулся к бабушке Зере, обхватил ладонями ее голову, наклонился к ней и стал что-то наговаривать в ухо. Народ вокруг притих и стал внимать, ожидая услышать слова заклинания. Абай на коленях придвинулся к бабушке поближе, устроился поудобнее и, состроив преважную мину на своем мальчишеском лице, начал читать стихи:

Свежа, как роза-раушан, глаза твои изумрудны,

Рубиновый отсвет на лице твоем чудном.

Белоснежная шея - нет, белее чистого снега!

Движенье бровей, трепет гибких рук - обещание, нега.

Здесь он перевел дух и, читая дальше, начал растягивать слова и гнусавить, как заправский мулла при читке молитвы «табарак»:

Зачем же в каждую редкую для нас встречу

Взглядом нежным на взгляд твой никак не отвечу?

Перед ликом твоим, как пред сладостным раем,

Стою я безмолвно, от любви своей умирая.

И далее, по окончании чтения стихов, закрыв глаза, молитвенно шевеля губами, мальчик высвободил из-под бабкиного головного покрывала ее большое белое ухо, приник к нему губами и шумно дунул, при этом таинственно, словно заправский бахсы, произнес: «Су-уф-ф!» Все было, как и положено было быть, но вместо ритуальной молитвы он читал стихи собственного сочинения, написанные нынешней весной. Абай начал писать стихи, впервые открыв для себя поэзию Навои и Физули. Но никто из присутствующих в доме поначалу ни о чем не догадывался. Потом некоторые стали поглядывать на него с недоумением. Тех, которые безо всяких сомнений бездумно приняли стихи за молитву, было больше. И мальчик, не желая больше дурачить взрослых, а также в соображение того, что потом им будет конфузно и неловко, начал читать «молитву» более отчетливым голосом, произнося каждое слово громко и внятно.

Летает серый воробышек, прячется в куст ковыля.

Твердо ходи по земле, не хромай, не ползи, не ковыляй!

Моя бабушка не слышит, стала на ухо сна туговата,

Но верит, что дуну я, - и словно вылетит из ушей ее вата...

Когда он закончил и снова шумно выдохнул бабке в ухо: «суф-ф-ф!» - только тут люди уразумели его шутку, и в юрте все так и покатились со смеху. Последние стихи поняла даже бабушка. Беззвучно посмеиваясь и с добродушным видом глядя на мальчика, она ласково похлопала его по спине ладонью, затем притянула за голову, поцеловала и понюхала все еще детский для нее лобик любимого внука.

Стараясь не смеяться вместе с другими, Абай принял смиренный вид и, прижавшись к бабушке, спросил:

- Ну как, открылись твои уши?

- Э, и на самом деле! Вроде как получше стало. Айналайын, мой сыночек, да будут благословенны твои потомки!