Страница - 2

Взрослые не только от души посмеялись над шуткой Абая, но и были удивлены остроумной проделкой мальчика, все с умилением смотрели на него. Когда к нему обратилось всеобщее внимание, он смутился и на смуглом лице его зардел румянец, но в глазах по-прежнему блистал живой огонек веселья. И еще в этих глазах взрослые заметили свет недетского ума, сразу выводивший чернявого мальчишку из всего детского озорного круга.

Вместе со степенной сдержанностью, характеру Улжан была свойственна нелицеприятная правдивость и строгость суждений в оценке всего, она с самого начала приглядывалась к проделке Абая без улыбки умиления. Мать видела, как возмужал и лицом, и телом ее сын, взрослее стал разумом. Только на последнем стихе она тихонько прыснула в ладошку, засмеявшись вместе с другими, и сказала:

- Мой мальчик, я отправляла тебя в город, думала, что ты муллой вернешься... Аты вернулся таким, как твои нагаши*, родственники из моего племени, краснобаи да острословы.

Взрослые сразу поняли, о чем она говорит, и весело зашушукали.

- На кого намекает она? Шаншар?

- На Битан? Нет, на Шитана!

- Намекает, что он племянникТонтеке!

Перебрали многих родственников по материнской линии, записных острословов. Вспомнили и про самого знаменитого, Тонтая. Он заболел, собрался умереть, но смерть несколько раз подбиралась близко, затем отступала. В последний раз, уже действительно перед самой кончиной, Тонтай сказал родными и близким: «Все, на этот раз, видно, надо обязательно умирать. А то неудобно перед муллами, -сколько раз еще они могут приходить за поминальным подаянием и уходить не солоно хлебавши!» Об этом родственнике и напомнила какая-то из тетушек Абая.

- Апа, не лучше ли быть похожим на Тонтеке, чем быть шептунами, как эти знахари да целители, и потом за это свое шептание собирать задубевшие шкурки? - сказал Абай.

- Ладно, ладно, сынок... Ты уже совсем большим да умным стал у меня.

В эту минуту вошел, нагнувшись в дверях, здоровенный чернобородый шабарман-вестовой волостного Майбасара. С порога, не присаживаясь, шабарман Камысбай возвестил:

- Айналайын Абай, иди скорее к отцу. Вызывает тебя! - И Касым-бай тут же повернулся и вышел.

Абай ничего не успел ему ответить. Он ничего и не хотел говорить. Молча встал, спокойно, сосредоточенно начал собираться. Его детская шаловливость, вольное обращение, игривая ребячливость-все это мгновенно ушло, как и не бывало. Видно было, что он весь внутренне сжался, прежде чем выйти из материнской юрты и идти туда, где ждал его отец.

Гостевая юрта не была похожа на дом матерей, нелюдимостью и холодностью веяло от внешнего вида гостевого дома. Переступив его порог, Абай звонким детским голосом отдал салем всем сидевшим в юрте взрослым. Те хором, вразнобой ответили. Людей было немного: сам Кунанбай, его брат Майбасар, спутник школяра Жумабай, кроме них здесь были крупные владетели-баи из рода Тобыкты: Байсал, Божей, Каратай, Суюндик. Присутствовал еще и джигит-подросток, Жиренше, внучатый племянник Байсала, взятый им в дорогу для натаски и науки в разных делах. Этот Жиренше был постарше Абая, они дружили, однако умом и соображением своим старший отнюдь не превосходил младшего.

Аткаминеры из рода Тобыкты, владетельные баи, были теми верховыми с западной стороны, которых в священный час заката поджидал Кунанбай. Раньше наблюдательный Абай всегда замечал, что если собирались у отца эти люди, то следом надвигалось какое-нибудь событие. Скрытное собрание четырех-пяти человек, которых по своим соображениям приглашал отец, предвещало дело чрезвычайной важности.

Прежде Абаю никогда не приходилось присутствовать на подобных собраниях, слушать, что говорят взрослые, а сегодня вдруг отец вызывал его... Первый раз... Неужели хотят сообщить ему что-то или посоветоваться... Абай не мог даже предположить, о чем могут эти важные люди говорить с ним.

Не успел он и присесть, как гости дружно начали расспрашивать его о городе, об учебе, обращаясь с ним как со взрослым, расспрашивали о здоровье... Особенное внимание проявлял к нему Каратай, человек велеречивый, быстроглазый, с улыбчивым лицом. Поговорив с Абаем, Каратай стал вспоминать и о других детях Кунанбая.

-А этот твой малый, непоседа Такежан, шустрый какой! Живчик, на месте не усидит. И видно по нему, что свое не упустит.

- Который? Тот, что воспитывается в доме байбише Кунке? - спросил почтенный Божей и ответил самому себе. - Да, парнишка прыткий.

- Действительно... с огоньком, - как бы соглашаясь с другими, высказался и Байсал.

Разговор о детях Кунанбая был вызван ничем иным, как желанием гостей польстить угрюмому хозяину. Но сам Кунанбай на это никак не отозвался, сидел молча, и его каменное лицо, серовато-бледное, было отрешенным. Казалось, он считает неуместным отвлекаться на такие мелкие разговоры. Но вдруг, обернувшись к Абаю и указав на него, негромко произнес:

- Если и ждать чего-то хорошего от моих детей, то ждите от этого смуглявого сосунка!

О намерении Кунанбая вызвать на совет старейшин Абая, чтобы представить его и таким необычным способом объявить, что сын допускается до серьезных отцовских дел, - об этом раньше других догадался тот же Каратай. Живо подхватив слова Кунанбая, гость заговорил умиленным голосом:

- А вы слышали, что он сказал, когда ему делали обрезание? -хихикнув, он поглядывал то на Божея, то на Байсала.

Абай был просто убит тем, что Каратай собирался донести до этих серьезных взрослых людей один его маленький детский стыд, упоминание о котором всегда вызывало в нем сильное чувство досады. Но как остановить болтливого старика мальчик не знал, и ему оставалось одно: помрачнев, он неподвижно сидел на месте, весь уйдя в себя, как будто разговор вовсе не касался его.

- Когда совершили то, что положено, мальчишка заплакал от боли и сказал: «О Аллах, лучше бы я родился девочкой, тогда не мучился бы, не делали бы мне это...» На что мать ему ответила: «Глупый мой жеребеночек, был бы ты девочкой, тебе пришлось рожать, а это побольнее будет» - «Ойбай, у них тоже есть, оказывается, такое мучение!» - закричал он и тут же перестал плакать.

Присутствующие сдержанно посмеялись, скорее из вежливости и желания угодить отцовскому чувству Но Кунанбай даже бровью косматой не повел, ни словом не отозвался на разговор, будто ничего и не слышал. По его напряженному серому лицу и по лицу Байсала, который не смеялся и тоже был угрюм, Абай понял, что сейчас начнутся серьезные разговоры, и тогда закончатся его постыдные муки. Мальчик был доволен. А то что же получается? Его как взрослого пригласили на совет, однако взяли да и выставили на посмешище...

В это время с улицы в юрту вбежал Оспан, младший братишка, тот, о котором весь вечер спрашивал вернувшийся домой Абай.

Малыш не забыл отдать общий салем Но, не взглянув ни на отца, ни на гостей, Оспан бросился к брату, обнял и крепко прильнул к нему. Ибо любил он Абая больше всех на свете, любил как старшего брата, как друга - хотя разница в возрасте была у них лет на пять-шесть. Сейчас, в первую минуту встречи, Абай был для него обожаемый старший брат, по ком мальчонка сильно соскучился. Сам Абай тоже бросился навстречу, раскрыв объятия, и крепко расцеловал братишку.

Взрослые при виде их бурной встречи поняли, что братья после разлуки увиделись впервые и, растроганные, простили детям их вольное поведение. Однако баловник Оспан в следующую же минуту испортил все впечатление и показал перед важными гостями, на что он способен. Для начала мальчишка, присев на корточки перед братом и крепко обняв его за шею, пригнулся к его уху и шепотом произнес грязное ругательство, которому он научился у Такежана из Большого дома. Абай испуганно отшатнулся и оторопелым голосом начал, было:

- Уа! Что ты сказал...

Но маленький, крепкий Оспан мигом вскочил на ноги, кинулся на шею сидящего Абая, обнял его и, не давая ему опомниться, кося на отца сверкающие глазенки, вдруг резко навалился и опрокинул брата на спину.

Абаю стало смешно от братишкиных проделок, однако, смутившись перед взрослыми, он попытался тотчас же подняться. Но плотненький, не по-детски крупнотелый Оспан не дал ему это сделать. Он привскочил на ноги - и опять набросился на брата, вновь повалил его спиной на пол. Но на этот раз, в дополнение к своему злодейству, озорник что-то выплюнул изо рта в кулак и, оттянув на Абае ворот рубахи, бросил ему на голое тело нечто омерзительное, скользкое, холодное как ледышка. Абая всего передернуло, он забился, словно в корчах, находясь в самом унизительном положении, прижатый к полу вероломным братишкой. Абаю хотелось провалиться сквозь землю... Примерного школяра, только что с чинным видом сидевшего рядом со взрослыми, братец-шалопай вмиг превратил в перепуганного мальчишку, отчаянно дергающегося на кошмяном полу.

Забыв про грозного отца, весьма довольный своей проделкой, подскакивая верхом на груди у брата и весело смеясь, Оспан завопил:

- Лягушку! Я ему лягушку засунул под рубаху!

От этого известия Абая затрясло еще сильнее, он начал дергаться и подскакивать, пытаясь высвободиться. Кунанбай всего этого не видел, ибо сидел к детям спиной. Но после криков Оспана громадное тело Кунанбая легко и быстро обернулось назад - и грозный единственный глаз уставился на мальчиков. Только теперь он заметил, что его смуглый, не по годам вымахавший младший сынишка сидит на груди опрокинутого наземь Абая, не давая ему подняться. Резко выбросив руку, отец схватил сорванца, подволок к себе, встряхнул и наградил двумя увесистыми оплеухами. Ошарашенный Оспан, вмиг умолкнув, немигающими глазенками уставился на отца, круглые щеки его вспыхнули багровыми пятнами. Он не заплакал, не издал ни звука, не стал вырываться - словно окаменев, мальчик молча смотрел в лицо родителю.

Суюндик, сидевший близко к ним, повернулся к Байсалу и шепотом произнес:

-Дорогой мой, ты видел? Нет, никакой это не мальчишка, а настоящий волчонок.

-Лучше скажи, что Куж* неистовый. Этот на многое способен, -пробурчал в ответ Байсал.

Кунанбай властным голосом позвал подручного-атшабара, и, когда тот появился в дверях, приказал:

- Забери этого негодника! - Поставив мальчика лицом к выходу Кунанбай с силой отшвырнул его от себя.

Оспан пролетел, спотыкаясь, до самых дверей и там был подхвачен дюжим атшабаром. Когда тот взял его на руки и хотел повернуться к выходу, Оспан решил, видимо, попрощаться с отцом и с гостями и, пока его озорной зад был направлен в их сторону, - бабахнул из него как из пушки. Майбасар, весело переглянувшись с Каратаем, улыбнулся в усы, но для виду предосудительно покачал головой и молвил:

- Надо же, бесстыдник какой, совести нет. Достоинство джигита потерял, стервец!

Каратай, Байсал и другие расценили изгнание отцом маленького Оспана не как его постыдное поражение, но как равносильное противостояние.

Кунанбай же, недовольный таким легкомысленным настроем старейшин перед разговором, сидел темнее тучи. Суровое окаменевшее лицо ничего доброго не обещало. В доме постепенно установилась мрачноватая тишина.

Но гнетущее молчание как-то само собою прошло, и вскоре начался ожидаемый разговор, ради которого Кунанбай призвал родовых старшин.

2

В гостиной юрте на круглом столике с короткими ножками стоит каменная лампа, тусклый желтый огонек колышется на фитиле. Временами от порывов ветра, проникающего под нижний приоткрытый полог юрты, пламя лампы то вскидывается, словно собираясь взлететь, то падает и почти ложится набок, будто угасая. Отец сидит боком к лампе, и Абаю видны профиль его крупного, морщинистого лица и освещенная сторона могучего торса.

Жутковатым предстает грозное обличив отца, на его темном, сером лице шевелится седая щетина. Он говорит один, говорит уже долго, в низком, рыкающем голосе слышатся гнев и досада. Но в его многословной речи иногда проскакивают удивительные пословицы и поговорки, они-то и интересны Абаю.

Смысл и конечная цель длинной отцовской речи Абаю непонятны, но с изумлением для себя он вдруг по-новому постигает суть многих пословиц, некоторые он слышал впервые, а другие знал и раньше. По обычаям старины, на подобных собраниях взрослые должны говорить не впрямую, но какими-то намеками, заходить издалека, выражаться иносказательно. Абай, как ни старался, никак не смог уловить общего смысла в извергаемом устами отца потоке слов, и он пребывал в скуке и растерянности. Была бы его воля, он тотчас ушел бы в наполненный весельем и радостью дом матери. Но уйти было невозможно, потому что сюда его вызвал сам Кунанбай.

И пришлось ему терпеть, томиться, время от времени он все же пытался вникнуть в суть разговора, но снова отвлекался и прислушивался лишь к отдельным словам отца, многие из которых показались ему грубыми, мрачными, угрожающими, тянущимися каким-то нескончаемым темным потоком, словно вражеские полчища, совершающие набег. Порою мальчику становилось так скучно, что он вовсе переставал слушать, а просто бессмысленно смотрел на освещенные жировой лампой половину головы и половину фигуры отца

У маленького Абая появилась привычка так вот пристально, не сводя глаз, смотреть на какого-нибудь сказочника, степного певца, рассказчика легенд и всяких житейских баек. Слушать их было интересно, но Абаю-мальчику интереснее всех рассказов был сам человеческий вид рассказчика. Облик человеческий был лучшим рассказом. И самым интересным рассказом был рассказ старого человеческого лица, испещренного глубокими складками, изрезанного неисчислимыми морщинами. Рассказ стариковского лика завораживал Абая своими таинственными историями обвислых щек, изборожденного морщинами лба, поэмами грустных выцветших глаз, песнью седых усов и бород. По виду стариковских морщин и седин можно было, казалось ему, представить весь земной мир, живой и неживой, с его чахлыми лесами, с каменными утесами, покрытыми трещинами, поросшими косматыми мхами. И седой ковыль, покрывающий степь - не седые ли волосы стариков? А сколько звериного, животного, птичьего можно было угадать в образах старости!

С тяжелым вытянутым книзу лицом, изрытым глубокими складками, продолговатая отцовская голова повыше ушей была похожа на яйцо какого-то неимоверного гуся-великана. И без того длинное лицо его удлинено округленной снизу стриженой бородой. Все это вместе -яйцо-черел, массивный нос, густые брови, посеребренная борода-кажется Абаю какой-то незнакомой опасной страной с холмами, лесами, с пустынными степями. И страж там имеется, единственный, недремлющий дозорный, день и ночь следящий окрест. Это строгий, беспощадный, неподкупный страж, от него ничто не укроется, он никогда не дремлет, не отдыхает.

Кунанбай моргает редко, кажется, что единственный глаз его никогда не закрывается. Этот выпученный глаз впивается в каждого, с кем он говорит, и пронзительно буравит его. Откинувшись назад, с наброшенной на одно плечо шубой из мягкого меха верблюжонка, Кунанбай не оглядывается на других, разговаривает, пристально уставясь своим единственным глазом в лицо лишь одного человека -Суюндика, сидящего напротив, чуть в стороне Кунанбай словно хочет в чем-то убедить именно этого человека.

Седые волосы и борода Суюндика одинаково ровного серебристого оттенка, он сидит, опустив глаза, и только изредка поднимает их на Кунанбая. Однако тут же, не выдерживая, отводит взгляд в сторону Абаю этот человек не представляется значительным, подобные встречаются часто. На первый взгляд и Божей ничем особенным не отличается, разве что он кажется мальчику красивее остальных - со своим матово-смуглым лицом, почти без морщин, с темной бурой бородой и огромным мясистым носом. Но больше всего ему нравятся в Божее его узкие, раскосые, загнутые на концах глаза с припухлыми веками.

Во время долгой речи Кунанбая, заметил мальчик, Божей даже не шелохнулся, сидел, опустив голову, и непонятно было, то ли слушает он, то ли дремлет. Тени от косматых бровей накрыли его глаза, казалось, что их вовсе нет у него

Из всех присутствующих старейшин один только Байсал, сидевший на самой середине тора, не отрывал своих ястребиных глаз от Кунанбая. Крупный и сухощавый, со светлой рыжеватой бородой, с ярким румянцем во всю щеку, с холодными синеватыми глазами, Байсал был ровен и спокоен, почти безмятежен.

Среди замкнутых неподвижных лиц, смутно освещенных желтым светом лампы, более оживленными были лица у Каратая и Майбаса-ра, глубоко внимавших словам Кунанбая.

С одного конца полукруга, что образовался у стола с лампой, находился Абай, сидевший ниже отца, на другом конце замыкал ряд юный джигит Жиренше, явно взволнованный тем, что услышал. Это был сын Шоке, близкого родственника Байсала из рода Котибак. Байсал постоянно водил его особой, приобщал к жизненным премудростям, давал ему посмотреть и послушать людей, ожидая в будущем от Жиренше исполнения каких-то своих больших надежд. Юноша был очень способным рассказчиком, люди успели уже оценить его. Да и сам по себе он был веселый, добрый малый К Абаю относился хорошо, даже любил и баловал его. Из всех, находившихся в юрте, Абай только с ним хотел бы задушевной встречи наедине, однако Жиренше, глубоко захваченный словами Кунанбая, сейчас не обращал внимания на младшего друга. Абай даже подумал, что Жиренше притворяется, хочет перед аксакалами показаться взрослым и умным... Вот он, нахмурившись, отчего-то заерзал на месте. И только тут Абай понял, что отец завершает свою долгую речь.

- Если проступок подлого Кодара в глазах чужих людей ложится черным пятном на одного меня, то в глазах наших родственников его позор ляжет на нас с вами. Укор будет в нашу сторону, ведь мы отвечаем за все!

Умолкнув, Кунанбай наконец-то перевел взгляд своего единственного глаза с Суюндика на Байсала, восседавшего на торе. Потом цепко уставился в Божея, сидевшего справа от него.

Но ни Божей, ни Байсал не взглянули на него, даже не шелохнулись. Остальные пришли в движение, зашевелились, заерзали, словно почувствовали на плечах всю тяжесть сказанных Кунанбаем слов.

- Если слухи верны, то для нас этот позор страшнее смерти. Неслыханное поругание святых законов требует невиданной кары! - завершил Кунанбай, словно вынося окончательный приговор.

По его непреклонному виду всем стало ясно, что Кунанбай не отступится. Перед ними была каменная скала, которую никому не сдвинуть. Сидящие рядом содрогнулись в душе, увидев его в состоянии знакомого им гневного неистовства и надвигающейся ярости.

Спорить, возражать было бесполезно. У Байсала и Божея, давно и близко знавших Кунанбая, имелся один способ противостоять его суровой, несгибаемой воле. Они старались не мешать ему заваривать любую кашу, а расхлебывать давали ему же самому. И если дело не затрагивало их собственных интересов, эти двое только так и поступали. Оба отмалчивались, не противоречили, но и не одобряли подобострастно, как другие.

Однако то, что на этот раз выдвинул Кунанбай перед старейшинами родов, не дозволяло им ни отмолчаться, ни высказать хоть какое-нибудь мнение. Наступила гнетущая тишина. Все были подавлены, оцепенели от ужаса...

Кодара, о котором прозвучала обвинительная речь отца, Абай не знал. Разве что напомнил он имя злодея Кодара из народной поэмы «Козы-Корпеш и Баян-Слу», которую слышал он в прошлом году из уст акына Байкокше, когда тот на празднике пел для его матерей в Большом доме.

Первым, кто заговорил после тяжелого всеобщего молчания, был словоохотливый Каратай.

-Дело неслыханное, богомерзкое дело, что тут говорить, - начал он. - Не дай Бог, чтобы такое случилось с нашими сыновьями и дочерьми. Воистину это поступок, достойный лишь нечестивых иноверцев... Но можно ли с полной уверенностью сказать: да, виновен Ко-дар? - завершил он осторожно, этим легким намеком внося сомнение в свои же сказанные вначале слова .

Из всех присутствующих родственником Кодару приходился только Суюндик, потому и, когда Кунанбай приводил свои страшные обвинения, единственный глаз его вперялся именно в Суюндика. И присутствующим стало ясно, что ага-султан дело ведет к тому, чтобы обвинение и приговор исходили от самих родственников Кодара.

Если хоть одно слово осуждения ужасному преступлению изойдет от Суюндика, то все последствия за наказание, каким бы оно ни было, ляжет только на него. Он это хорошо понимал. К тому же он вовсе не уверился в том, что Кодар виновен, как утверждает Кунанбай. И осторожные слова Каратая «... можно ли с уверенностью сказать. ..» - дали ему возможность уцепиться за попытку защитить Кодара. .

- Если уверимся в его виновности, пусть умрет! Стоя перережем ему глотку. Но хоть кто-нибудь может сказать, что своими глазами видел его грех? - начал было он, однако Кунанбай, привскочив с места, резко качнулся в сторону Суюндика, казалось, готов был броситься на него.

- Эй, Суюндик, даже мерзкий кровосос-албасты не может до конца потерять стыд! Если вожак у народа слаб, то вокруг него вьются иблисы, и эти злые духи одолеют народ. Давайте оправдаем нечестивца, признаем его непорочным, дадим в том зарок Всевышнему. Но после смерти каждому должно предстать перед Ним с душой, незапятнанной ложью. А где я возьму вторую душу, ведь она у меня всего одна. Выходит, из жалости к мерзавцу я потеряю свою чистую душу? А ты готов отдать душу за Кодара? Поклянешься в том перед Богом?

Суюндик исподволь начал вскипать злобой на Кунанбая.

- У меня тоже нет второй души! - повысил он голос. - Я пришел сюда не для того, чтобы единственную душу закладывать... Я хотел послушать, какие будут обвинения. Думал, что здесь будет дознание.

И это было все, на что решился Суюндик. Хоть и повысил голос на Кунанбая, но под его одноглазым горящим взором испуганно сник и готов был пойти на попятную. Почувствовав это, Кунанбай стал решительно нападать, дожимать его...

-Хочешь дознания, так спрашивай не его, а людей, которые разносят слухи о грехе Кодара, словно легенду о подвигах батыра. Своих людей можешь не допрашивать, ты спроси утех, чужих, дальних, которые вчера на большой сходке открыто срамили меня. Даже до них дошло! Поди попробуй, докажи им, что это «ложь», попытайся заткнуть чужие рты. Ничего уже не выйдет! Так что будь настоящим мужчиной - или докажи его невиновность и оправдай, или поверь людям и накажи его. И не срами себя, если ничего не знаешь из того, что происходит под боком у тебя, и не показывай нам своего слабодушия.

Суюндик предпочел больше не отвечать. Прошла тягучая минута молчания. И тут Байсал, до сих пор безмолвно сидевший на торе, хладнокровно глядя на Кунанбая своими синими глазами, произнес негромко:

- Если признаем его виновным, какое будет наказание?

- Карать должно по шариату. Что определено шариатом, тому и быть. Подобное преступление казахам настолько чуждо, что прошлые поколения не знали такого. Похоже на то, что они были счастливее нас. Ведь в наших старинных казахских законах даже не предусмотрено наказание за такое преступление, - высказался Кунанбай.

До этого он говорил страстно, гневно, сверкая своим единственным глазом, но в последние слова он постарался вложить иные чувства. Здесь он давал понять, что переживает сильное душевное волнение, то самое, которое испытывают в глубине сердца и остальные. Что его охватила общая с ними печаль.

Тут все почувствовали, что незаметно, исподволь их загнали в тупик. Будто конь, который наткнулся мордой в глухую стену, - каждый из них понял, что теперь ему ни увильнуть, ни обойти эту стену. Никто ничего не мог сказать в ответ. Возразить было нечем.

Только у одного Божея на лице выразилось глубинное сомнение. Возможно, он хотел сказать, что шариат справедлив, и, следовательно, по нему не дозволено судить кому как вздумается. Но Божей промолчал, ибо понимал, что если кто-либо возразит в чем-нибудь Кунанбаю, того он зароет еще глубже...

И снова словоохотливый Каратай прервал всеобщее молчание.

- Какое может быть наказание по суду шариата за преступление Кодара? - спросил он у Кунанбая.

Ага-султан только теперь обратил внимание на Жорга-Жумабая, сидевшего намного ниже него, и кивнув в его сторону, молвил:

- Я посылал Жумабая в город к самому хазрету, чтобы узнать приговор. Благоверный хазрет Ахмет Риза определил: смерть через повешение. Нечестивца удавить на виселице.

- На виселице?! - вскрикнул Каратай.

Божей широко раскрыл глаза, с нескрываемым возмущением - и даже с отвращением - уставился на Кунанбая. Но тот не дрогнул, серое каменное лицо его выражало непостижимую жестокость. Божей, после ага-султана в округе второй по значимости человек, гневно воскликнул:

- Эй, неужели это окончательный приговор? Будь он даже грязнее собаки - но ведь это наш человек! Он нам родня!

На эти слова ага-султан ответил столь же гневно:

- Что? Если кто-нибудь считает его родней, печенью своей драгоценной - пусть у того лопнет эта печень! Кто посмеет спорить с шариатом? Будь Кодар дорог мне как благословенная вечерняя молитва -все равно отверг бы его и отдал под приговор шариата. Он заслужил это наказание. И я не отступлюсь!

Почувствовав всю безмерную ярость Кунанбая, Божей содрогнулся; не смея больше ничего высказать, коротко бросил:

- Если такты уверен, что ж, воля твоя.

Байсал продолжал молчать. Не стал поддерживать Кунанбая, не возразил и Божею. Суюндик и на этот раз последовал примеру тех, кто предпочитал не перечить ага-султану, и кто готов был всю ответственность за его решения переложить на его же плечи.

- Весь народ - под тобой, и преступники все в твоих руках. Кому как не к тебе приходить гонимым и обращаться беженцам за помощью. Только что бы там ни было, суди праведно, все хорошенько расследовав. В остальном решай своей волей.

Так высказался Суюндик, внимательно глядя не на Кунанбая, а на Божея. Если тот ведет себя столь сдержанно, значит, он что-то знает? И Суюндик решил отойти в сторону.

Остальные, один за другим, высказались также: «Надо сначала как следует расследовать, потом судить.» Говорилось это как бы между прочим, без особенного чувства ответственности за слова. И те, что всегда лукавили перед Кунанбаем и молчали, и те, которые пытались ему возражать, хорошо понимали друг друга.

В представлении Божея, дело Кодара имело для Кунанбая какое-то особенное значение. Божей чувствовал, что в связи с судом над Кодаром среди многосторонних интересов властителя появился еще один Какой - этого Божей не знал Во всяком случае он решил, что вся ответственность за последствия дела Кодара должна пасть на Кунанбая Ведь никто из аткаминеров не согласился с ним, даже в угоду ему

Кунанбай все это хорошо понял и прочувствовал Но если все эти люди, не придя к согласию, стали бы даже грызться между собой, для него это мало что значило Пусть сторона «Божей - Суюндик» имеет свой взгляд на дело, у него есть свой И все будет по нему Он даже не стал выяснять их мнений И они отмолчались - это и устраивало Кунанбая Ведь окончательного «да, я это сделаю именно так» он не высказал А они и не спрашивали

Находившиеся здесь пять-шесть человек были аткаминерами разных родов, и пришли кага-султану, властителю рода Тобыкты, чтобы разрешить спорные дела многих сотен своих соплеменников У каждого аткаминера за пазухой было припрятано и множество личных жалоб и заявлений, решение которых зависело от ага-султана

Получив от русских властей свое назначение, Кунанбай сразу вырвался из рядов прочих владетелей и управителей, поднялся над всеми Теперь у него в огромном краю - вся власть в руках Обзавелся друзьями среди русских чиновников в городе Кунанбай богат, мог творить что ему угодно, руки у него развязаны Никто не может сравниться с ним в делах, у него железная хватка И к тому же он образован, красноречив, обладает сильным, трезвым умом Все это позволяет ему иметь большое влияние на людей, и он самый первый среди своих на всем пространстве огромного уезда

Но если опора на свой сильный и богатый род Тобыкты давала Кунанбаю преимущество, это же обстоятельство привносило слабину в его властное положение «Птица взлетает на крыльях, садится на хвост» Этими крыльями и хвостом для него являются главы других, кроме Иргизбая, родов-старшины Байсал и Божей, оба примерно ровесники ему За последние годы они что-то не очень откровенны с ним Каждый себе на уме и, кажется, они потихоньку подсиживают его Кунанбай это знает, однако дела управления ведет так, чтобы в нужное время они поддерживали его решения или хотя бы не мешали, вот как на сегодняшнем собрании

В конечном счете, важно то, чтобы на глазах у народа как бы творилось их совместное правление, и тогда если поюрит Кунанбай - Божею и Байсалу отвечать вместе с ним О чем вслух не говорилось, но он знал об этом, знали и они Кунанбай среди них был на столько сильным властителем, что ему безразличны все их тайные козни и помыслы И все же, хоть он и возглавлял Иргизбай, самый богатый род в Тобыкты, большое влияние на дела округа имели и властители других родов, представленные пятью-шестью присутствующими здесь баями и аткаминерами Весомость каждого из них определялась силой и богатством рода

Почтенный Божей, сидящий по правую руку Кунанбая - вожак многочисленного рода Жигитек, в прошлом из жигитеков происходил сам могущественный властитель Кенгирбай, правивший железной рукою Это после него жигитеки совсем распустились, стали использовать военную силу ради грабежей и разбоя, создали ватаги лихих скотокрадов-барымтачей Теперь жигитеки в миру - непокорные крикуны и забияки, драчуны и задиры, большого богатства, однако, не нажившие

Вот Байсал, рыжебородый и синеглазый - из весьма почитаемого рода Котибак Род этот носит прозвище «Табун длинногривого айгы-ра» - из-за своей плодовитости и многочисленности соплеменников Котибаки разводят скот, но не стесняются и угонять его у соседей, захватывают из года в год большие куски чужих пастбищ и, зная, что их много и они сильны, не боятся пускаться в самые рискованные темные дела

А вот Суюндик из рода Бокенши, самого малочисленного среди остальных И скота у бокенши не так много Самым близким приходится для них род Борсак, который почти слился с Бокенши Из бор-саков был тот самый Кодар, которого сегодня судили на собрании старейшин

Сам же Кунанбай - из тобыктинцев рода Иргизбай который меньше по численности, чем Котибак и Жигитек, но по количеству скота, степного богатства, несравнимо превосходит все другие роды, и потому иргизбаи свою власть распространяют над всеми племенами Тобыкты

По родству Байсал ближе к Кунанбаю чем Божей и Суюндик, поэтому в тех случаях, когда вынуждены были пускать в ход шокпары и соилы призывался на подмогу прежде всего Байсал с его дружинами из воинственных когибаков И Кунанбай, помня об этом, старался не потерять своего влияния на Байсала

Каратай же ко всем этим сильным фигурам был не особенно близок, он весьма отдаленная родня им по косвенным линиям и правит делами мелкого рода Кокше Род хотя и небольшой, но искони находится в добрых отношениях с широким кругом племен степного народа и уважаем в этом кругу.

Общинная деятельность и расторопность именно этих, присутствующих на совете, аткаминеров служили примером для множества других правителей родов и племен, а также всех белобородых и чернобородых - аксакалов и карасакалов - бесчисленных аулов

Сложнее других отношения с кареглазым красивым Майбасаром, младшим братом Кунанбая, которого он всегда сажает на торе рядом с собой С ним непросто. Ага-султан выдвинул его в волостные старшины - и сразу же Майбасар стал отдалять от себя всех друзей, близких, подручных Кунанбая. Будучи внешне молчаливым и смиренным перед старшим братом, Майбасар в душе настроен по отношению к нему весьма строптиво и задиристо. Он легко идет со всяким на ссору, вероломен, жесток. Из всего рода Иргизбай аткаминер Майбасар один дерзко примерялся к власти, которой достиг Кунанбай.

Майбасар же явился причиной глухого недовольства между Бо-жеем и Кунанбаем, причиной его разлада со многими аткаминерами.

Месяца за два до этого люди, исстрадавшись от произвола буйного Майбасара, подослали к ага-султану Божея, чтобы он передал устный приговор-прошение: «Убери Майбасара с должности». Но Кунанбай, хорошо зная, чем вызвано такое прошение и что в нем все вполне справедливо, никак не отозвался на него. Беспредельный самодур, открыто творящий произвол, грубый и бессовестный правитель-такой старшина Тобыкты и был нужен Кунанбаю, чтобы на него сваливать все зло, творимое властью - ведь Майбасар был весь на виду со своими неправедными делами. У Кунанбая был свой расчет: если Майбасар станет, словно взбесившийся айгыр, притеснять, гнать вверенный ему табун, то этот же табун будет грызть, рвать, тащить на суд более высокой власти самого же бешеного айгыра...

Итак, решение относительно дела Кодара ага-султан оставил без окончательного определения. Сделал это преднамеренно. Ибо то, что он услышал от старшин, не отвечало его ожиданиям. И как всегда, не получившее общего решения дело, но угодное его произволу, он свел к двусмысленному умолчанию.

К концу схода старшин Кунанбай увел знимание собравшихся резко в сторону, начав разговор о том, какие виды на корма надо ожидать в этом году и, в связи с качеством всхожести трав - какие назначить сроки кочевки. Если сидящие здесь, на общем совете, будут согласны, есть предложение кочевать до пастбищ Баканаса, Байкошкара, расположенные за перевалами Чингиза. И хотя земли эти принадлежат роду Керей, но надо его потеснить и поставить свои юрты, как и в прошлые годы, по берегам двух рек, протекающих там. Уже в продолжение немалого времени, потихоньку захватывая и удерживая эти места, всевластные Тобыкты намеревались совсем отнять их у кереев, которым такие просторы вроде бы ни к чему, ибо у них совсем мало скота.

Перейдя к этим обсуждениям, старшины родов заметно оживились и, до сих пор сидевшие молча, с насупленным видом, вдруг все дружно заговорили..

Тут юный джигит Жиренше, незаметно подав знак Абаю, вышел из юрты. Абай находился в смутном раздумье, хотя вместе со всеми тоже пришел к выводу, что надо прежде доказать преступление, потом определять наказание. Чрезвычайно болезненно, с внутренним отвращением и неприязнью встретил он отцовские слова «повешение... виселица...». Стайным страхом, недоверием глядя на отца, мальчик подумал: а ведь он этого хочет, и он это может... Было похоже, что только он один догадывается об этом, остальные, видимо, не очень-то верят... Однако, поразмыслив еще, Абай пришел к выводу, что среди казахов в степи никогда не было слышно ни про виселицы, ни про казни «через повешение». Про виселицы ему стало известно из арабских книг, и казнили так во времена халифа Гарун-аль-Раши-да в древнем Багдаде. Повесить... виселица. . Нет, такое невозможно, и сказано это было просто так, для острастки.