Страница - 34

Мухамеджан тем временем, проголодавшись в долгой холод­ной дороге, усердно насыщался, подбирая с блюда остатки казы и жая, пил чай пиалку за пиалкой, утирая пот со лба. Кысатай предложил ему коньяку, он не отказался, выпил, приговаривая: «Глотку застуженную прогреть!»

Исхак спросил у него: «Заезжал ли в аул, видел Абая?» Муха- меджан: «Заезжал. Видел. Приветы передает». Наконец, сытый и довольный, он откинулся от стола. Дастархан убрали.

Между тем звонкий, высокий голос Мука выводил мелодию и слова красивой песни «Топайкок», любимой в степи. После нее спел по просьбе слушателей еще две песни. Последняя песня была старинная, простенькая, как будни кочевника, с заунывным припевом: «Мой аул откочевал на зеленый джайлау»...

Когда она закончилась, Мухамеджан, не дожидаясь ничьих просьб, решительно протянул руку за домброй. Мука передал ему инструмент. Настроив ее под себя, Мухамеджан обратился ко всем:

– Сколько здесь собралось славных акынов, а поете все про то же самое: «Весною скот отощал... А стригунок ничего, жи- рён». Жа! Послушайте теперь настоящую песню! Послушайте, братья!

Он запел – это была нежная, прелестная, чарующая песня, только что родившаяся в степи, – «Письмо Татьяны».

Сидевшие вокруг певца молодые джигиты сразу притихли, вслушиваясь. Необыкновенные слова, неслыханная мелодия! Казахская ли это песня? «Должно быть, русская» – прошептал кто-то. Но вскоре стало понятно, что это своя, казахская песня - но невероятной силы чувства, с неслыханной доселе заду­шевностью. И особенно поражали молодых поэтов красота и выразительность стихов.

Уже после первых же строк песни глаза молодых слушателей были прикованы к лицу поющего Мухамеджана: словно это его волшебным искусством были переданы столь тонкие чувства влюбленной души, словно его сильный, открытый степной го-

лос исповедывал перед джигитами тайну собственного сердца. Татьяна через искусство Абая и через талант Мухамеджана оказалась понятой детьми степной Арки, слушавшими ее кроткие жалобы с дрожащими на глазах слезами.

Певец, не останавливаясь, исполнил «Письмо Татьяны». Установилась тишина, долго не нарушаемая никем из при­сутствующих. Даже Шубар и Кокпай, любители поговорить и умевшие удивлять людей своим красноречием, сейчас сидели молча, с побледневшими лицами, опустив глаза – словно не смея поднять их на Мухамеджана. Долгое время никто даже не спросил у него, чья это песня и откуда она. И только Магавья, нарушив всеобщее долгое молчание, спросил, наконец:

– Оу, Муха, почему бы вам теперь не рассказать, чья это песня и откуда вы ее взяли?

Мухамеджан не стал медлить с ответом. Он стал передавать письмо Кишкене-муллы Кокпаю и сказал:

– Джигиты, это ведь стихи большого русского акына Пушкина. В них рассказывается про письмо девушки Татьяны к джигиту, которого она любит. Абай-ага только что перевел стихи и со­чинил к ним напев.

– Ту-у! Значит, не ты сочинил песню, Муха? – воскликнул Шубар, вновь возвращаясь к своему веселому настроению. – А я весь задрожал: подумал, что ты! Представляешь, если бы ты сочинил, как бы мы могли соревноваться с тобой? Пришлось бы нам всем отказаться быть акынами...

– Чуть не лишил нас счастья всей жизни! – присоединился к шутке Кокпай. – Большое спасибо тебе, Муха, что сказал нам правду!

Все собрание молодых акынов дружно расхохоталось. Муха- меджан, отдав письмо Кокпаю, пошел на улицу проведать коня и поставить его на ночь в конюшню.

Когда он вернулся в дом, то был удивлен стоявшей в комнате тишиной. Присмотревшись, Мухамеджан широко улыбнулся, стоя у двери. Все джигиты в комнате, вооружившись карандашом

и бумагой, наклонились над столом и переписывали «Письмо Татьяны».

– Эй, вы что? Все превратились в писарей? Переписываете указ, который я привез вам? – воскликнул он и рассмеялся. – Ай да Пушкин! Барекельди! Благословенны твои аруахи, Пушкин, айналайын!

Но в ответ никто даже не откликнулся шуткой: всем было не до шуток, все старательно переписывали переводные стихи Абая.

Потом всю ночь разучивали наизусть слова и пели, повторяя снова и снова, вслед за Мухамеджаном куплеты «Письма...» К утру, когда решено было ложиться спать, все молодые акыны, сэре и салы уже полностью заучили песню Татьяны.

Через два дня Муха был приглашен на свадебный той в племя Уак. И на этой свадьбе перед множеством гостей, перед женихом и невестой, сватами и подружками невесты, перед стариками и молодежью – прозвучало в устах певца печальное письмо Татьяны. Когда Мухамеджан закончил петь, некий ста­рик, не шелохнувшись слушавший песню, обратился к нему с умиленными глазами:

- Айналайын, мой сын, да продлит Кудай твои дни! Рас­плавил ты наши сердца своим искусством! Но кто же написал такие замечательные слова? Или это, акын, твои слова, свет мой ясный?

– Нет, агатай, это не мои слова. Это стихи русского акына по имени Пушкин, а перевел их на наш язык эфенди Абай.

В эти зимние дни Кокпай, Исхак, Муха и другие певцы всю­ду на вечеринках и праздничных сборах пели песню Татьяны. Перед отъездом из города Магавья зашел попрощаться к Михайлову и рассказал ему, что по городу ходит новая песня Абая, перевод из пушкинского «Евгения Онегина». Узнав, что Абай переводит Пушкина на казахский, что закончен перевод письма Татьяны, Михайлов обрадовался и взволновался.

- Как? Голубчик Магаш, неужели Ибрагим Кунанбаевич соиз­волил обучить Татьяну говорить по-казахски? Это новость! Ну и как получилось? Прочитайте мне, пожалуйста!

- Не только перевод имеется, - но и мелодия сочинена! Сей­час все поют эту песню, под названием «Письмо Татьяны».

– Мелодию кто создал?

– Тоже отец.

– В таком случае, спойте «Татьяну»!

И, сидя перед Михайловым, Магавья спел «Письмо Татья­ны» от начала и до конца. Михайлов довольно сносно понимал по-казахски, он смог представить себе высокий уровень пере­вода. В молодости Михайлов на родине получал музыкальное воспитание, у него был природный слух, так что к концу пения Магавьи, при исполнении последних куплетов, Михайлов уже подпевал голосом, без слов, мелодию «Письма...»

Когда Магавья закончил, Михайлов обхватил его руками за плечи и, глядя на юношу сияющими глазами, тряся его, закри­чал:

– Да вы знаете, молодой человек, что произошло? Ах, спасибо вам, спасибо за такую новость! – И он взволнованно продолжал дальше: – Передавайте Ибрагиму Кунанбаевичу мой привет и мои поздравления! Хорошее дело, замечательное! Ваш народ должен знать Пушкина! И не только знать, но и любить его! А порядочно он звучит по-казахски? Вы знаете, Магаш, мне-то по­казалось, что размер стихов несколько другой в переводе, да и содержание письма Татьяны чуть изменено... Но я полагаю, что это не так важно. Главное – акын Пушкин приходит к казахам! И как, по вашему мнению, – это хороший акын?

– О, Евгений Петрович, если Пушкин такой же мощный в каждом своем стихотворении, как в «Письме Татьяны», то я могу сказать, что мы, казахи, подобной силы искусства еще не видели. И перевод отца показал на казахском языке красоту и величие Пушкина.

Из этих слов сына о своем отце Михайлов уверился, что произошло нечто очень значительное, истинное – перевод смог передать художественный уровень великого русского поэта, и один великий поэт оказался достоин другого. С огромной тепло­той и радостью Михайлов передавал Абаю свой братский привет и самые наилучшие пожелания.

3

В Акшокы прибыло много гостей, аул был в суете. После вечернего чая гости потянулись в рабочую комнату Абая, туда пришли домашние, вскоре она была полна народу. Не поме­стившихся там гостей встречали у дверей Айгерим, Ербол и Баймагамбет с Какитаем – и с вежливыми поклонами отводили их в соседние дальние комнаты, где ожидалось угощение для них. Молодежь вся расположилась в передних комнатах. Самые близкие соседи, тесно общающиеся с Абаем, - аксакалы Бай- торе, Буркитбай, Байкадам и другие вместе со своими байбише были усажены рядом с хозяином в его кабинете.

Тонкий, далеко слышный голосок Какитая раздавался по всему дому. Он вместе с женге Айгерим размещал гостей - по­жилых с пожилыми, молодежь с их сверстниками, старался ни­кого не обидеть, весело балагурил на бегу, желал от всей души всем хорошего настроения – ибо ему очень хотелось, чтобы сход акынов и сэре в доме Абая понравился людям. Какитай был сыном Исхака, младшего брата Абая. Последние два года он воспитывался в доме дяди, братски сблизился с Магавьей, который был ровесником Какитая, жил и учился в городе. Абай любил своего племянника не меньше своих сыновей, этот живой, с ясным открытым лицом, чуть вздернутым носом круглоглазый подросток был красив, способен и умен. Абай считал, что ему надо жить в его доме, учиться у него русскому языку, получая помощь и от Магавьи, когда тот приезжал из города, где учил­ся в русской школе. И, несмотря на то что Какитай никогда не

учился в городских условиях, в настоящей школе, он по своему развитию, поведению и нравственным понятиям был ничуть не ниже самых лучших городских учеников. Абай постоянно следил за совершенствованием его русского языка, не отпускал от себя ни на шаг и даже не позволял подолгу жить в родном доме у его отца.

– Нечего тебе делать там, у Исхака и Текти! Твоим родителем буду я, живи возле меня, под моим крылышком, – говорил он мальчику.

На сегодняшнем сборе акынов Какитай играл особую роль: гости были значительно моложе Абая, и Какитай, всем своим непринужденным и дружелюбно-почтительным поведением перед дядей показывал пример того, как должно держаться молодым поэтам, певцам с почитаемым во всей степи Абаем. А для него молодые певцы, салы и сэре, акыны были самыми желанными гостями.

Большая часть из этой творческой молодежи прибыла к Абаю непосредственно из Семипалатинска, где они провели на раз­личных городских сходах, тоях и вечеринках около двух зимних месяцев: и на людей посмотреть, и себя показать. И сегодня, уже перед самым заходом короткого зимнего солнца, вся ком­пания нагрянула в Акшокы – примчалась на санных повозках и верхом на лошадях по накатанной снежной дороге. Приехали Мука, Магавья, Ирсай, Кысатай, Мухамеджан и другие.

Сразу же по приезде, не успев даже выпить чаю, они обрати­лись к Абаю-ага и Айгерим-женге с просьбой. Говорил от имени всех велеречивый Кокпай:

– Мы сюда, Абай-ага, уже как акыны и сэре приехали! Не было в Семипалатинске – и на правом берегу Иртыша, и на левом, – ни одного тоя, свадьбы или проводов невесты, куда горожане не приглашали хотя бы одного из нас. Оказывается, все акыны: и сал, и сэре водятся в степи, не в городе! Не совру я, агатай, если скажу вам, что нас там прямо-таки носили на руках! И всему причиной – ваши песни! Все хотят их слышать,

а ведь никто, кроме нас, из других акынов не знает их! И осо­бенно полюбилась людям песня Татьяны, которую привез к нам в город Мухамеджан! Благодаря Татьяне мы явились к вам уже любимыми на весь край певцами! Так разрешите нам, Абай-ага и Айгерим-женге, спеть перед вами песни Абая, пройти через ваш взыскательный суд!

Абай, добродушно и растроганно улыбаясь, выслушал Кок- пая.

- Ну, айналайын Каке, если один из вашей ватаги мог по­корять целые сборища, то что теперь будет в Акшокы, когда вы все собрались в одну кучу? Так пойте! Веселитесь! – ответил он ласково и тут же распорядился: – Айгерим, Какитай, Ербол, Баймагамбет! Поручаю вам четверым собрать сюда весь аул. Им будет недостаточно, я думаю, если слушать будем их пение только мы четверо! Каке же говорит, что они уже – любимые на весь край певцы! Соберите больше народу, иначе наши моло­дые гости расстроятся. Примите соседей во всех комнатах и как следует угостите их!

Какитай и Баймагамбет вдвоем обошли с приглашением всех соседей. Народ так и повалил.

Пока слушатели собирались, Магаш рассказывал Абаю о городских новостях. Рассказал о встрече с Михайловым на­кануне отъезда. Сообщил, как тот принял известие о «Письме Татьяны», передал поздравления Михайлова по поводу боль­шой удачи Абая. Но Магавья не скрыл и того, какие замечания тот сделал по поводу перевода пушкинского стиха, разницы в строе стиха.

– А ведь Михайлов прав! – воскликнул Абай. – Мой перевод действительно не во всем совпадает с Пушкиным. Михайлов почувствовал верно! А нельзя было иначе: в письмо Татьяны я невольно вложил и свои переживания. Джигиты, я думаю, что при переводе обычно так и бывает. Иначе как может проявиться сила чувств? А строй стиха тоже не может быть точно выдержан при переводе, потому что языки звучат слишком по-разному.

Помолчав, Абай добавил:

– До чего же чуток Михайлов! Каким зорким делает человека образование! Ведь он недостаточно хорошо знает наш язык, но Михайлов издали разглядел мое произведение лучше, чем любой казах, сидящий рядом со мной!

Этот вечер стал настоящим праздником и для состязавшихся акынов и певцов, и для многочисленных слушателей, с огромным наслаждением, благоговением и с истинным пониманием вос­принимавших искусство степных артистов и поэтов. Сами зри­тели и слушатели тоже начали принимать участие во всеобщем состязании – все присутствовавшие почти до самого утра пели, играли на домбре, читали стихи. Поэзия и музыка захватили всех и стали достоянием каждого.

Молчали только Абай и Айгерим. Растроганные, умиленные, радостные, слушали они, как пели перед ними, один сменяя другого, дети и их друзья: Магавья, Какитай, Мухамеджан, Кок- пай. Присоединялись к их пению и взрослые – Ербол, Исхак, Баймагамбет. Пели Шубар, Кокпай... Абай и Айгерим просили певцов спеть и старые, полузабытые песни их молодости.

Вдруг Мухамеджан, тихо переговорив с Кокпаем, во всеуслы­шание обратился с просьбой к Айгерим, чтобы спела она.

– Мы давно не слышали пения женге! Пусть споет! Неужели сегодня, в такой день, она не станет петь, Абай-ага? – обратился он и к Абаю.

Абай медленно обернулся к Айгерим, поднял глаза на нее – и замер безмолвно. Он будто впервые разглядел ее. Лицо Айге- рим божественно озарилось. Словно золотое сияние исходило от этого лица. Абай, зачарованный ее красотой, не мог отвести от нее глаз.

– Айгерим давно перестала петь, – тихо, грустно молвил он, отведя свой взор от жены.

Голос его прозвучал глухо и безнадежно.

Все последние годы совместная их жизнь держалась только на чувствах взаимного уважения и семейного долга. Светлая радость и волшебство любви больше не возвращались к ним.

Оба они, каждый по отдельности, схоронили в своей груди драгоценные клады бесценных чувств. Нежность сердец и жар страсти постепенно угасали, как последние лучи заката. И в голосе Абая выразилось это безнадежное угасание:

– Боюсь, что мне не упросить ее...

...И сердце Айгерим дрогнуло. Она с неожиданной, молодой стремительностью повернулась к нему. Ее темные глаза были бездонной глубины, в них словно плеснулась молния великой силы. Эти глаза словно строго вопрошали - и замерли в ожи­дании.

Айгерим улыбнулась.

– Разве меня надо упрашивать, Абай? – молвила она. – Не вы ли сами перестали желать моих песен?

– О, нет! Спой же тогда, спой, моя Айгерим! – со страстной силой, со слезою в голосе вскричал Абай. – Спой, что хочешь! Айналайын, Айгерим, все хорошее, что узнала, все лучшее, что услышала и запомнила, – все это спой, душа моя!

И Абай больше не захотел никого слушать - только Айге- рим.

Едва заметным, чудным движением бровей она дала знать Ерболу – и верный друг сразу понял ее, взял домбру из рук Мука, подсел к Айгерим и заиграл вступление к «Письму Татьяны». Знакомый и неузнаваемый, нежный, божественно красивый, женственный и сильный – голос Айгерим взлетел сразу выше шанырака, выше ночного покрова небес и наполнил собою весь мир. Абай был потрясен. С первых же звуков этого родного и волшебного голоса он закрыл глаза, чтобы скрыть свои слезы.

Абай не знал, что она выучила «Письмо Татьяны», не знал того, что многими вечерами, когда он был занят у себя в каби­нете, Айгерим где-нибудь в укромном месте разучивает вместе с Ерболом новую песню, прося его снова и снова наигрывать на домбре мелодию, вторя вполголоса слова Татьяны...

И теперь, когда она запела песню в полный свой голос, у джигитов, слушавших ее, кровь отхлынула от сердца. Все при­сутствующие в этот час в доме замерли, как зачарованные.

Певцы, выучившие эту песню и певшие ее уже не раз, все по­думали одинаково: «Да это же сама Татьяна! Татьяна, которая любит! Которая поет о себе!»

Абай слушал, бесшумно проливая слезы, внимал мелодии и словам песни, словно услышанной впервые, и не им самим сочиненной. Он слышал ее раньше с голоса Мухамеджана, у других певцов слышал, мелодию уже наигрывали по аулам на домбрах, но то, что пела Айгерим, жило другой жизнью, летело на недосягаемой высоте. И в ее исполнении песня предстала перед своим творцом в совершенно новом рождении.

Абай чувствовал, что обретает самого себя, того прежне­го Абая, который вот так же слушал свою возлюбленную, ее волшебный голос, не смея громко вздохнуть, чтобы перевести дыхание. Айгерим, как и прежде, с божественным мастерством представляла в своем пении душу каждого слова, в полную силу передавала чувства песенной мелодии. Она не пела, не напря­галась в песенном порыве - Айгерим рассказывала, исповеды- вала тайны своего сердца. И это были не только тайны русской девушки Татьяны: шепот ее ночной молитвы – великая, чистая, трепетная надежда исторгались из груди самой Айгерим, и были направлены единственному из всех живущих на земле – Абаю.

...Өзгеге ешбір дүниеден Еркімен тимес бұл жүрек. Әуелде тағдыр иеден, Қожам сенсің, не керек.

...Не болса да өзімді Тапсырдым сізге налынып, Толтырып жасқа көзімді, Есірке деймін жалынып...^[22]

Лицо Айгерим вдруг побледнело. Она уже не пела - для лю­дей, для себя... Она прямо обращалась к супругу. «В чем моя вина? – спрашивала она. – И если она есть, ужель не простишь ее? Я же твоей защиты жду. Ты единственный мой, и я у тебя одна... Так почему не вернешься ко мне? И куда ты удалился?» Так звучали другие - заповеданные слова души Айгерим, слив­шиеся со словами «Письма Татьяны».

Песня Айгерим закончилась. Настала полная тишина. Никто не смел нарушить ее. Абай сидел бледный, с мокрым лицом. Словно очнувшись от сна, он поднял широко раскрытые глаза на Айгерим. И молча, исступленно обнял ее, привлек к себе, стал осыпать поцелуями ее лицо, заплаканные глаза.

– Айгерим, жаным! Душа моя! Бесценная моя! Ты с песней, в слезах, снова вернулась ко мне! Ты нашла меня, белая голубка моя! Айналайын, ты вернулась сама, с песней Татьяны на устах! О, моя радость! О, счастье!

Их молодые друзья были глубоко взволнованы. Негромко, с благоговением, Кокпай высказался за всех:

– Русская Татьяна нашла себя в дочери степей. Еще не одной душе она раскроет свои чистые тайны.

Ни Абай, ни Айгерим уже не слышали этих слов. В объятиях друг друга, они не видели никого вокруг, их взоры смешались, погрузившись друг в друга, уйдя из этого мира. Они даже не за­метили, что дети, молодые друзья и добрые соседи потихоньку, бесшумно покинули их, оставив двоих в комнате.

И когда за последним из них закрылась дверь, Абай и Айгерим теснее сомкнули объятия и слились в долгом поцелуе.

Так песня вновь вернула их друг к другу после многих лет взаимного отчуждения. Песня вновь связала их, равновеликих во вдохновении, равных в любви к искусству, безмерно любящих друг друга супругов. Нежное, полное надежд и тревожной тоски послание Татьяны, излившееся в казахской песне, пробудило их сердца и разожгло в них потухшую страсть.

Так, зимою 1887 года русский гений Пушкин, взяв за руку милую свою Татьяну, привел ее на просторы широкой казахской степи. Сам русский акын, затронувший сердца детей древних ко­чевий, обрел среди них великий почет, любовь и уважение. А его Татьяна открыла своими нежными и чистыми чувствами в душах молодых джигитов и девушек степи их собственную нежность, и высказала это в песне их понятными родными словами.

ЭПИЛОГ

Рожденные в Акшокы стихи, поэмы и песни Абая, заученные и переписанные его учениками, широко разошлись по бескрайним пределам степной Арки. Степь услышала доселе неслыхан­ные мелодии и стихотворения, наполненные живым чувством и мыслями одного из своих великих сыновей. Словно порыв могучего свежего ветра ворвался и пронесся над просторами тысячелетней кочевнической Арки, предвещая весеннее тепло после долгой зимы. История степи еще не знала поэтического голоса такой красоты и мощи, голоса, который будет услышан не только степью, но и всем остальным земным миром. Этот голос предвещал весну света и цветов великого, загадочного, еще не узнанного этим миром народа. Поэзия Абая была обращена ко всем, кто ищет новых путей в жизни, – к людям прозорливого ума и чуткого сердца, к отважным и сильным, готовым к борьбе с воинством зла и тьмы.

Стихи и песни, рожденные в Акшокы, дошли и до аула жатаков Ералы. Молоденькие джигиты, Хасен и Садвокас, сироты, кото­рых когда-то Абай определил в городскую школу, читали пере­писанные ими стихи своим аульчанам: где-нибудь у колодца, на отдыхе возле поля, вечером у костра. Старые и молодые жатаки без конца просят юных джигитов перечитывать полюбившиеся им строчки. Давний друг Абая, старик Даркембай, повсюду хо­дит за ребятами и, подсев к ним поближе, понюхивая табачок, слушает полюбившиеся ему стихи.

О, казахи мои, мой бедный народ!

Жестким усом небритым прикрыл ты рот.

Зло – на левой щеке, на правой – добро...

Где же правда? Твой разум не разберет...^[23]

И слыша эти слова, старый жатак словно видит перед собой живого Абая и печально переглядывается с ним, сопереживает ему. Соглашается, кивает головой.

А старики Дандибай и Еренай просят прочесть из их любимого стихотворения «Осень»:

Тучи серые, хмурые, дождь недалек.

Осень. Голую землю туман заволок.

То ль от сырости, то ль чтоб согреться, резвясь, Стригунка догоняет в степи стригунок^[24].

О, эти тоскливые чувства осени знакомы были старикам! Предстоящие холода и невзгоды, ожидаемые вместе с их чада­ми и домочадцами, пугали бедных людей в их дырявых юртах, словно лютая смертная угроза.

– Уа, он знает наши заботы! – говорили они.

– А как верно всё сказано!

– До костей пробирает...

– Никому из казахов не подвластны такие слова. Ты, Абай, айналайын, словно дерево в пустыне – даешь нам тень под зноем жизни, – промолвил растроганный Даркембай.

Рожденные в Акшокы стихи и песни дошли и до аула Улжан. Их привез туда, переписанными на листы бумаги, Мухамеджан. Он же и спел, играя на домбре, «Письмо Татьяны» и другие пес­ни, уже ставшие известными в степи. Послушать его собралось немало народу – считай, весь аул сбежался, от мала до велика, набился в юрту Оспана и облепил ее снаружи.

Улжан давно не видела Абая, ее материнское сердце ис­тосковалось по нему. Усадив возле себя Мухамеджана, слушала стихи Абая, не обращая внимания на входивших и выходивших из юрты, на появление новых гостей. За свою жизнь она слы­шала и запомнила много стихов, но никогда не приходилось ей слышать таких могучих по жизненной правде и силе обличения стихов, какие написал ее любимый сын.

Сын отца предает, брата старшего – брат.

Я устал, я измучен и жизни не рад.

Если совесть и честь раболепствует злату, Пусть уста очерствеют, слова не звучат.

Сын старой Улжан подвергал осуждению все то, с чем была связана ее долгая, мучительная жизнь рядом с ее грозным, беспощадным мужем. С горестным удивлением и болью сердца вслушивалась она в беспощадные слова.

Заблудились казахи – и злость в их сердцах. Строят козни друг другу, темно в их глазах. Все корыстны, все ищут богатства и славы. Ах, зачем ты их создал такими, аллах?

Так проклятье тому, кто клянется и лжет, Кто за золото душу и честь продает, Кто, вертясь в один день в сорока околотках, Добывает себе и доход, и почет,

Кто в домашнем кругу у себя благороден, А потом за коня он тебя предает^[25].

И тут громкий, раскатистый хохот Оспана раздался в юрте, заставив вздрогнуть Улжан. С удивлением посмотрела она на

своего младшего сына. А тот, отсмеявшись вдоволь, вдруг по­вернулся к старшему брату Такежану и, ткнув пальцем в его сторону, туда, где рядом сидели Жиренше и Оразбай, молвил:

- Еу! Да это же вот они сидят, голубчики! Это же про них ска­зано! «За золото душу и честь продает!»

Заметив, как были недовольны стихами Абая эти трое, Та- кежан, Жиренше, Оразбай, неугомонный Оспан засмеялся еще громче. И всем им стало ясно, что он попросту откровенно из­девается над ними.

– Что это с тобой, Оспан? Чего зубоскалишь, как мальчишка?

– наклонился в его сторону Жиренше.

Оспан закатился еще сильнее и крикнул, смеясь:

- Что, Жиренше, хорошенько Абай огрел тебя палкой по голо­ве? Да вы все трое того стоите – во всем Тобыкты нет больших загребал, чем вы!

В Оспане снова проснулся тот дерзкий, отчаянный мальчиш­ка, каким он был в детстве. Улжан сдержанно улыбнулась. Но, снова уйдя в свои думы, сникла, опустив голову. Подняла ее, когда Мухамеджан снова начал читать стихи.

Коль свет горит в твоей душе, К ней обращаю я призыв.

Коль тьма царит в твоей душе, Мне все равно, ты мертв или жив. Коль на глазах твоих бельмо, Умрешь, добра не различив…^[26]

Когда он закончил, и настала тишина, она сказала громко, прочувствованно:

– Когда Абай был еще совсем крошкой, уже тогда он был для меня одним-единственным, а вся остальная родня – другим. Золотой мой слиток, утешение души моей! Он родился – и стал надеждой всей моей жизни. А теперь эта надежда полностью

оправдалась – стал мой Абай выше тополя могучего! Я теперь могу спокойно умереть: у такой счастливой матери, как я, уже нет в жизни никаких других желаний! Я знала, я видела, что Аллах даровал мне благословенное дитя! Слава Аллаху!

В юрте настала тишина. В души присутствующих проникло это необычное материнское признание. Но не для всех оно было в радость и благоговейное волнение. Дерзнул против материнских слов и восстал на брата своего Такежан. С угрюмым раздраже­нием он процедил, кривя рот, прикрытый жесткими усами:

– Ойбай-ау, апа! Оказывается, ты всю душу отдала только одному сыну... Зачем так говорить... Как будто нет среди ка­захов, кроме него, других достойных людей, и благородных, и красноречивых. Ты все Абаю одному отдаешь. А ведь говорили еще со старинных времен: «Слава Аллаху, из нашего рода не вышло ни одного бахсы, ни одного бездельника акына». Апа, разве не так? Так чему же ты радуешься? Тому, что в нашем роду появился бесноватый бахсы?

Жиренше со злорадным весельем ущипнул за ногу Оразбая, округлив глаза и взглядом поводя на Улжан. Та, величественно выпрямившись, гневно обрушилась на Такежана.

– Ей! Ты думаешь: вот, мы оба – щенки от одной матери. Но я тебе скажу – один из этих щенков вырос сказочным охотничьим Кумаем^[27], а другой – беспородным ублюдком! Говори что хочешь, но знай, что для меня ты – не стоишь и ногтя Абая!

Беспредельный гнев охватил старую Улжан. Ее широкое круглое лицо, покрытое сетью морщин, было бледно. Глаза, покрытые красными прожилками, наполнились слезами, взгляд, устремленный на Такежана, стал беспощадно суровым.

Такежан схватил тымак и камчу, вскочил на ноги.

– Уйдем! – коротко бросил он друзьям, Жиренше и Оразбаю.

– Довольно! Что слушать мать, выжившую из ума...

И он решительно зашагал к выходу.

Стихи и напевы, рожденные в Акшокы, однажды ночью дошли до слуха Кунанбая, в мучительный час его бессоницы. Они словно проникли в его тюремный скит прямо из ночи, из ее влажной, темной глубины. Старый хаджи ворочался в постели, никак не мог избавиться от этой сладкой, ненавистной мелодии, злостно проникающей в самое его сердце, безжалостно нанося ему саднящую, пугающую своей неизвестностью боль. Одни и те же слова, повторяясь снова и снова, мучали слух и воспа­ленный мозг старика.

...Тәңір қосқан жар едің сен, Жар ете алмай кетіп ең...^[28]

Но эти слова из песни, которую пел в ночи скучающий пастух- сторож Карипжан, до старого Кунанбая дошли по-другому, ему внятно послышалось: «Тәңірі соққан...» – «Наказан Богом...» Бессильный уйти от мучительно-живой, сладкой мелодии и от слов, полных глухой угрозы, Кунанбай наконец не выдержал, разбудил Нурганым, спавшую за занавеской, и взмолился ей:

- Калмак! Оу, калмак! Что там этот сторож одно и то же твер­дит: наказан богом да наказан богом! Пойди, уйми его! Заткни ему пасть!

Кунанбай когда-то ласково назвал молодую супругу «кал- мак», калмычка то есть, – с тех пор так ее и звал, забыв про настоящее имя.

– Нет, хаджи. Сторож поет: «...ты мне послан Богом». Это из песни, которую создал Абай. Сейчас ее многие поют...

Кунанбай громко, со стоном, вздохнул и отвернулся к стене.

– Калмак, айналайын, иди, – пусть замолчит! Уйми! О, Кудай, нет мне покою! – пробормотал он и затих.

А песня в ночи все звучала, не давая покоя не только полу­мертвому старику:

...Тәңір қосқан жар едің сен, Жар ете алмай кетіп ең...

Нурганым знала песню. Когда она впервые услышала слова Татьяны, то чуть не задохнулась от боли. Эти слова передавали все, что было в судьбе Нурганым. Все, что было у нее связано с джигитом Базаралы – другом ее печали и невыплаканного горя.

Выйдя из юрты, Нурганым пошла искать сторожа. Но она не передала ему приказа Кунанбая – лишь попросила Карипжана, чтобы он отошел подальше и пел бы песню тихим голосом...

– Твоя песня старику душу жжет... Понимаешь, песня горяча, как огонь... Уа! Не нравится твоя песня тут, что поделаешь... – сказала она с глубоким вздохом и ушла назад в дом.

Стихи и напевы, рожденные в Акшокы, плыли над степью Арки, как ее вольные ветры, неудержимо веющие во все стороны, и долетали они до всех джайлау Тобыкты, долетели до земель кереев, достигли края уаков низовий, до племен Каракесек и Куандык, прилетели и к найманам, населяющим долины Аягуз, горы Тарбагатая, Алтай.

Дошли они и до аула одного старика по имени Найман, что в краю Машан. Как-то однажды к крайней небогатой юрте подъехали два бедно одетых джигита. Это были жених со своим другом – оба из нищих аулов, они приехали, чтобы засватать невесту из такого же бедного дома. Но Молдабек, жених, был отменным певцом, и в дар невесте он привез много хороших песен. Семья невесты устроила скромную вечеринку и позвала на нее молодую хозяйку аула, которую все уважали и любили за ее доброту. Она пришла. Это была Тогжан.

Впервые в бедной юрте, в краю Машан, прозвучали «Письмо Татьяны», «Письмо Онегина» и «Второе слово Татьяны к Оне­гину». Даже еще не спросив, чьи это песни, по одной музыке и благозвучным, особенного строя словам Тогжан уже знала,

что песни сложились в той душе, что была ближе всех ей в дни юности прекрасной – песни сложил Абай.

Когда зазвучало «Второе слово Татьяны Онегину», Тогжан показалось, что земля уходит у нее из-под ног, и она теряет со­знание. Душу опалило жгучее пламя, давно забытый молодой жар охватил ее тело и кинулся в ее ланиты. Она заплакала. Ведь это же были ее слова: «А счастье было так возможно, так близко... Но судьба моя уж решена... Я вас люблю... но я другому отдана и буду век ему верна».

Весь продолжительный вечер она проплакала. Ушла тихо, незаметно, повторяя про себя слова песни Татьяны.

В один из теплых летних вечеров, в Каскабулаке, на верши­не каменистого холма сидел одинокий Абай, прислушиваясь к шуму вечернего аула. Его одинокий аул не откочевал на далекие джайлау, остался в предгорье Чингиза, расположившись вблизи Ералы, в урочище Ойкудук. Отделился от остальных кочевий, намеренно избегая их шума, суеты и многолюдья.

Сегодня с горных джайлау приехало в аул Абая множество гостей – молодых акынов, певцов. Они привезли Абаю добрые вести. Оказывается, его стихи и песни широко распространи­лись, стали любимы в народе. Недавно прошла Каркаралы- Кояндинская большая ярмарка, собравшая людей четырех самых известных родов края, и на ней прозвучало много песен Абая, беспрерывно шли разговоры о нем. Все хвалили его: «Степь узнала хорошего человека, имя его Абай». И еще го­ворили: «Слова назиданий его истинно мудры, поучительны!», «Заступник бедных, друг обездоленных, враг неправедных вла­стителей и насильников-баев», «Он сам из рода богатых владе­телей Тобыкты, но стал истинным сыном трудового народа».

Привезли эти новости молодые акыны, друзья и ученики Абая: Кокпай, Мухамеджан, Мука, Магаш, Какитай... Сияющие от радости и гордости за своего ага-акына, сидели они вокруг Абая...

Теперь, к вечеру, он удалился от них и уединился на вершине каменистого холма.

В беспредельные дали уходят степные просторы Ералы, Ойкудука, Корыка. Простираются перед ним равнины – без единого бугорка или земляной складки. По этой глади земной скользнули, словно потоки безудержной радости, низкие лучи багрового закатного солнца. Что за радость, что за ликование в этот тревожный час угасания дня? Что за плавные, мерные колыхания скользящего над степью света? И представляется акыну, что это не степь знакомая перед ним, а никогда им еще не виданный безграничный морской простор. И плывет по этому морскому простору одинокий корабль. Долгое плавание предстоит ему, и конечная цель его устремлений – неведомый остров, затерянный в безбрежном океане. Но бодро и уверенно плывет кораболь, на мачтах реют флаги с надписями: «Борьба», «Надежда». Это – как родовые кличи у кочевников. Корабль удаляется. Абай смотрит ему вслед и мысленно желает ему от всей души счастливого плавания и достижения великой цели. Ведь это – корабль судьбы Абая.

Он сидит на высоком холме и, не мигая, смотрит вслед при­зрачному кораблю. На мгновение его провидческую душу охва­тывает чувство гордости: бессмертная слава предстоит в веках этому кораблю. Беспримерный, великий путь его будет воспет в легендах и песнях грядущих поколений. Гордый корабль Абая окажется достоин своей славы.

Но эти горделивые мысли недолго продолжались. Солнце ушло за степной горизонт. Игра багровых лучей в степном мареве погасла. Вслед за этим пришли, навалились на потемневшую степь вовсе не замеченные Абаем прилетевшие откуда-то чер­ные, низкие кучевые облака и тяжелые, серые высотные тучи. Сразу же и в сознании поэта все трепещущее, светящееся сме­нилось темными, тусклыми, гнетущими мыслями.

Впереди – опять жизнь, опять борьба. И в этой борьбе – он один. Одинок и один-одинёшенек. Как всегда. Правда, у него

есть две волшебные силы для борьбы. Первая – это его дар. Вторая – это народ, который вдруг весь предстал перед ним как одно существо, и он его полюбил. Но если первая сила не про­будится, то вторая ничем не сможет ему помочь. И одиночество тогда возьмет верх. Потому что ни у кого, никогда, ни за что не хватит своих сил одолеть свое одиночество.

Сейчас он на перевале жизни. Многое ли обрел он на прой­денном пути, много ли у него потерь? Правда, о потерянном он в большей части не жалеет. Потерял еще при жизни отца, Кунанбая, он стал совершенно чужим человеком. Многие из родственников, такие как брат Такежан и прочие, не только от­вернулись от него, но стали врагами. Отошли от него, гуськом потянувшись друг за другом, Оразбай, Жиренше и иже с ними. Однако – бог с ними. Найдутся, наверное, еще и другие. Пусть уходят... Лишь бы народ остался с ним, да не угас бы в его руке светильник, указывающий ему путь к народу... И тайной клятвой своей обещает, что не сойдет с этого пути.

– Где же недавнее море? – окинул он взором перед собой.

Не океан безбрежный раскинулся перед ним, а плоская рав­нина худосочной степи близ Ералы. И в глубине этой степи, в будничной его вечерней полумгле, вдруг обозначился бегущий вихрь пыли. За ним другой, – еще и еще... А вскоре, оглашая окрестности топотом копыт, к подножию холма, на котором си­дел Абай, подскакал всадник. Это оказался гонец от жатаков Ералы, молодой джигит Садвокас, которого Абай определял в город на учебу.

– Абай-ага! Посмотрите на пыль! Это враги! Они напали на табун жатаков, вон, угоняют коней! Разбойники угоняют наших последних коней! – выкрикнув это, джигит зарыдал без слез.

Нет ни моря, ни корабля мечты. Нет и следов от горделивой радости. Опять крики, опять борьба, – жизнь призывала Абая немедленно вмешаться в схватку.

---

^[1] Халфе – духовное лицо, наставник в медресе.

^[2] Перевод А. Кима.

^[3] Кап! – возглас сожаления.

^[4] Корим – красавица.

^[5] Кумалак – бобы, на которых гадают.

^[6] Перевод стихов А. Никольской и Л.Соболева.

^[7] Торгай – имя этого рода означает «воробей».

^[8] Шахид – погибший за веру.

^[9] Кенжем – малыш, меньшой в семье. По обычаю, сноха вступая в семью мужа, дает имена новым родственникам.

^[10] Кусбеги - мастер натаски ловчей птицы.

^[11] Олжа – добыча.

^[12] Салтанат – торжественность, царственность.

^[13] Саукеле – высокий головной убор невесты.

^[14] Жанбауыр – легендарный охотничий беркут.

^[15] Барекельди – выражение похвалы, восхищения.

^[16] Кокше – темный.

^[17] Жай – гром.

^[18] Майкы-бий – легендарный судья древности.

^[19] «Я к вам пишу - чего же боле? / Что я могу еще сказать?»

^[20] Бейт – книжные стихи с речитативным напевом.

^[21] Туздук – отвоеванная у противника ямка. Все шарики в ней достаются занявшему ямку.

^[22] «...Нет, никому на свете / Не отдала бы сердца я...»

«...Судьбу мою / Отныне я тебе вручаю, / Перед тобою слезы лью, / Твоей защиты умоляю...»

^[23] Перевод С. Липкина.

^[24] Перевод А. Гатова. По кн.: Абай. Стихи. Переводы русских поэтов. Алматы: Ғылым, 1995. С. 119.

^[25] Перевод А. Гатова. По кн.: Абай. С. 72.

^[26] Перевод С. Ботвинника. По кн.: Абай. С. 84.

^[27] Кумай – легендарная охотничья собака.

^[28] «Ты мне послан богом...» Букв.: «Ты - мой супруг любимый, / Богом указанный мне...»