Страница - 8

В середине 60-х гг. сообщалось о том, что архив Янушкевича хранится в Польской библиотеке Парижа, что в Литературном институте Польской Академии подготавливается специальный том «Литературных архивов», посвященный жизни и деятельности Зелинского и Янушкевича, что в библиотеке им. Зелинских в г. Плоцке найдено еще несколько писем, что предусматривается новое издание книги Янушкевича в Польше.

«Дневники и письма из путешествия по казахским степям» с польского языка на русский переведены доцентом Казахского государственного университета им. С.М.Кирова Ф.Стекловой. Кроме того, в архивах Казахстана Стекловой удалось отыскать новые материалы, проливающие свет на обстоятельства пребывания Янушкевича в ссылке под надзором царской власти и удостоверяющие некоторые сообщения в его записях.

В одном из писем Янушкевич говорит о намерении по возвращении из путешествия в Омск «заняться приведением в порядок своих записок… в тишине моей комнатки буду писать историю нашей поездки и, как узник Великой Британии забыл о Европе, так и я забуду о вас». Судя по тону письма, можно полагать, что Янушкевич, видимо, довольно скоро, не давая остыть впечатлениям от поездки, намеревался взяться за написание ее истории, что даже готов был на время забыть друзей. Возможно, он написал ее более подробно, чем известно нам, но до сих пор это обстоятельство еще не выяснено исследователями.

Обращают на себя внимание и такие строки писем Янушкевича, которые подтверждают существование написанных им других материалов. Говоря об одном не решенном тогда в науке вопросе и намерении участвовать в разгадке тайны истории в конце своей поездки, он сообщает: «Доведу до сведения ученого мира статьей на 20 листах...». До сих пор неизвестна судьба и этой статьи польского революционера. Интересуясь историей казахов, Янушкевич собрал много сведений и легенд об их происхождении, а в одном из писем он пишет: «Султан Барак… читал мне свою генеалогию, которую по моей просьбе приказал переписать для меня своему секретарю, исполняющему у него одновременно обязанности муллы, придворного, кухмистера и учителя сыновей». Но судьба и этой письменной генеалогии, вероятно, приобретенной Янушкевичем на казахской земле, также неизвестна.

Кроме того, не может не представлять определенного интереса тот резонанс, который, возможно, вызвали в свое время изданные письма и дневники. Необходимы поиски откликов или отзывов на них в западной прессе, а также писем, полученных Янушкевичем от родственников и соотечественников. Поиски материалов о жизни и деятельности Янушкевича могут продолжаться как в Польше, так и в СССР, в частности, в Сибири и Казахстане.

В зависимости от того, насколько тот или иной писатель или деятель при показе жизни нашего края следовал принципам гуманизма, народности, правды, и определяется общественнохудожественная значимость его произведений, их место в историко-литературном процессе. Гуманизм польского революционера выражался в его отношении к новой действительности, к новому для него народу. Он не чуждался его, а наоборот, близко присматривался, находя в нем все новые и новые черты. Для сообщения друзьям или родным Янушкевич выбирает из всего калейдоскопа впечатлений наиболее яркие факты или явления, как бы заботясь о том, чтобы у далеких от него европейцев сложилось более или менее правильное представление о жизни казахского народа. Не случайно в книге говорится об укреплении в казахском обществе ориентации на Россию, о реакционном восстании Кенесары Касымова, о наиболее крупных феодалах, таких, как Кунанбай и Барак, о бедности народа, о переписи населения, земли и скота, о суде биев, об импровизации, об акынах, имена которых вошли впоследствии в историю фольклора, об умственных и нравственных достоинствах казахского народа. Этот далеко не полный перечень событий и явлений, которые нашли отражение в дневниках и письмах Янушкевича, свидетельствует о важности описанной им казахской действительности не только для восстановления некоторых вопросов истории и литературы казахов в прошлом столетии, в развитии польско-казахских отношений, но вместе с тем и для установления научной биографии самого Янушкевича — одного из представителей гуманистического и реалистического направления в польской культуре.

Письма и дневники написаны им в 1843-1846 гг., то есть в середине 40-х гг. XIX в., когда в общественно-политической жизни казахов происходили многие изменения. В то время сложные взаимоотношения правителей и народа как внутри казахского общества, так и с соседними Хивинским и Бухарским ханствами все больше и больше выдвигали необходимость твердой и окончательной ориентации на Россию. Добровольное присоединение Малого и Среднего жузов к России, выход в 1822 г. «Устава о сибирских киргизах», по которому ликвидировалась прежняя ханская власть в казахской степи и образовывались округи, возглавляемые старшими султанами, а округи делились на волости, где избирались волостные управители, — эти события взбудоражили реакционные силы, стремившиеся к сохранению феодальных ханств и прежних порядков. Так возникло многолетнее восстание Кенесары Касымова (1837-1846), цель которого была восстановить ханства и отторгнуть казахские земли от России. Эта цель явно противоречила коренным интересам народа, и восстание не имело с его стороны поддержки. Казахи Старшего жуза решили еще больше укрепить свои отношения с Россией, в результате чего состоялась встреча русских и казахских представителей в 1846 г., участником и очевидцем которой довелось быть и Янушкевичу. Настроение большинства казахов, стремившихся к сближению с русским государством, выразил в аллегорической форме один из видных деятелей Старшего жуза: «Когда приходим к воде, мы не можем перейти без лодки; входим в лодку с боязнью, но, сев в нее, доверяемся ей и плывем. Так и мы: ищем берега, нашли лодку; ты — это лодка, доверяемся тебе и плывем».

В записях Янушкевича довольно подробно говорится о процессе и последствиях феодально-монархического движения во главе с Касымовым. Подробности, сообщаемые Янушкевичем об этом событии, относятся к последнему периоду восстания, когда оно было подавлено, когда Касымов с остатками войск переправился на территорию киргизов. Вызывают интерес не только описания некоторых обстоятельств отношения казахов к личности и действиям султана Касымова, поражения его войск от «воинственных горцев с вершин Алатау» — киргизов, но и показ реакционной сущности восстания. Когда отряды султана Кенесары приближались к реке Коксу, «уйсуны приняли его вполне безразлично, — читаем мы в книге Янушкевича, — хорошо зная надменность и сумасшедший характер человека, имеющего в виду только эгоистические, а не всех киргизов интересы». 25 сентября 1846 г. Янушкевич пишет, что «долетела до нас весть о походах Кенесары на дикокаменных киргизов; слышно, что уничтожил 700 юрт… наши киргизы говорят, что Кенесары поступал, как дикий зверь».

Нетрудно установить, что такая характеристика реакционной сущности действий Касымова совпадает с той правильной оценкой, которую дали советские ученые этому крупному историческому событию прошлого.

Янушкевич глубоко сочувствовал тяжелой жизни простых людей. Ему причиняла боль такая картина: «В каждой юрте я надеялся найти счастливых аркадских пастушков… увы! Редко в которой из юрт взор мой не встретил печальных картин нищеты и болезней, изнуряющих бедное население. Почти во всех черных юртах (потому что богатые живут в белых) лихорадка. На детях оспа, короста, нарывы. И все это только собственными силами должно бороться со страданием, так как наука Эскулапа, отданная здесь в руки глупых и невежественных баксы, употребляет способы лечения, отмеченные большей частью печатью шарлатанства и знахарства. Сердце разрывается при виде стольких мучеников, просящих о помощи… Бедняк должен все лето, как негр, работать на земле для богача». Интересно замечание Янушкевича о том, что, несмотря на ужасные условия жизни, простые люди умели сохранить человеческое достоинство и были далеки от религиозного фанатизма. «Заметно, что только киргизская аристократия отправляет мусульманские молитвы… простые же киргизы не молятся».

Определенный историко-литературный интерес представляют отдельные страницы дневников и писем Янушкевича, относящиеся к личности отца великого казахского поэта и мыслителя Абая — Кунанбая Ускенбаева. Янушкевич — один из немногих современников Кунанбая, который оставил описание его личности. Кунанбай как официальное лицо оказал содействие экспедиции, возглавляемой пограничным начальником генералом Вишневским, приехавшим в Средний жуз в 1846 г. с заданием произвести перепись населения и скота и рассмотреть на месте просьбы пяти больших племен Старшего жуза о принятии их в российское подданство. В течение нескольких дней Янушкевичу довелось близко видеть Кунанбая, беседовать с ним. Из всех правителей Среднего жуза Кунанбай произвел на него наиболее сильное впечатление.

Интересно и удивительно то, что описание личности Кунанбая, данное Янушкевичем, совпадает с некоторыми штрихами художественного образа, мастерски созданного Ауэзовым в романе «Путь Абая». Между двумя описаниями личности Кунанбая лежит более чем столетний промежуток времени. Ауэзов не был знаком со строками Янушкевича о Кунанбаеве, ибо в ту пору, когда писались романы, книга польского революционера не была переведена на русский язык. Между тем некоторые совпадения характеристики Кунанбая в лаконичных строках его современника с сильным, колоритным художественным образом Кунанбая в романе «Путь Абая» свидетельствуют об удивительной общности подхода к Явлениям казахской действительности представителей казахской и польской культуры. При описании жизни казахов Янушкевич придерживался принципов правдивости и объективности, а казахский писатель был точен, историчен, научен. Янушкевич видел Кунанбая сорокадвухлетним управляющим волостью, спустя три года, в 1849 году, утвержденным старшим султаном. Как известно, описания этого периода жизни Кунанбая нет и не могло быть в романах Ауэзова, так как начало его «присутствия» в произведении относится приблизительно к 54-55-летнему возрасту, когда он уже в должности старшего султана властвовал над несколькими волостными делениями. В пятидесяти-семидесятилетнем возрасте Кунанбай был влиятельным, жестоким, коварным феодалом. Писатель совершенно умышленно вводит образ Кунанбая именно с этого периода жизни. Он акцентирует внимание не на процессах формирования характера Кунанбая, взглядов или взаимоотношений с окружающими, а на проявлениях во всех нюансах и оттенках уже сложившейся личности Кунанбая. Хотя оба писателя показывают Кунанбая в разные периоды его жизни и деятельности (один — в романе, другой — в дневниках и письмах), между их характеристиками нет особых расхождений, а есть ряд совпадений. Например, такие: «Бий Кунанбай, это тоже большая знаменитость в степи, — пишет Янушкевич в письме к Зелинскому, — сын простого киргиза, одаренный природой здравым рассудком, удивительной памятью и даром речи, дельный, заботливый о благе своих соплеменников, большой знаток степного права и предписаний алкорана, прекрасно знающий все российские уставы, касающиеся киргизов, судья неподкупной честности и примерный мусульманин, плебей Кунанбай стяжал себе славу пророка, к которому из самых дальних аулов спешат за советом молодые и старые, бедные и богатые. Облеченный доверием сильного рода Тобыкты, избранный на должность волостного управителя, исполняет ее с редкостным умением и энергией, а каждое его приказание, каждое слово выполняется по кивку головой.

С некоторыми из этих черт Кунанбая в своеобразном развитии читатель встречается и на страницах романа. Например: «Став ага-султаном, Кунанбай поднялся над всеми. Власть в его руках. Он связан с внешним миром, с высшими властями, они с ним считаются, ценят его. Кроме того, у него длинные руки, он богат. Он за словом в карман не лезет, умеет держать себя, внушителен, упорен, непреклонен в достижении цели. И ловко применяясь к обстоятельствам, он подавляет всех вокруг себя. Его покоряющая сила, его властный голос и неудержимая воля заставляют всех следовать за ним… Каждый из старейшин понимал Кунанбая по одному едва заметному движению его век». Слова Янушкевича о том, что Кунанбай «большой знаток степного права и предписаний алкорана», «примерный мусульманин», также совпадают с описаниями Ауэзова: «С тех пор как Кунанбай, начав строить мечеть, сблизился с муллами и хазретами, он стал проявлять большую набожность и благочестие. Не зная по-арабски, он, однако, выполнял все обряды, совершал молитву… Своим знанием священных книг, поучениями, толкованием корана он (ходжа Бырдыхожа. — Ш.С.) нравился Кунанбаю». «Примерный мусульманин» в романе едет в Мекку и возвращается оттуда ходжой. У Янушкевича мы читаем, что «Кунанбай стяжал себе славу пророка, к которому из самых дальних аулов спешат за советом молодые и старые, бедные и богатые». Это также соответствует исторической правде и описаниям Ауэзова. В строках об отце стихотворения «Не так силен человек» Абай Кунанбаев писал, что народ «к нему за советом шел», «тобыкты, древний наш род собрал он», «и в Мекке выстроил он приютный странникам дом». Слова Янушкевича «Кунанбай стяжал себе славу пророка» почти совпадают со словами Кунанбая в романе: «Наше время было ближе к дням пророка, чем теперешнее. А ближе к пророку — и люди были лучше». Как в записях Янушкевича, так и в романе Ауэзова есть упоминание о следах оспы на лице Кунанбая и выразительности его одного глаза. Янушкевич пишет и о сложной и трудной борьбе Кунанбая на пути к власти, когда ему приходилось лавировать между местными феодалами и представителями колониальной власти: «Кунанбай ведет некоторым образом двойственную игру: выдал нам много богатых киргизов, которые поукрывали своих лошадок и баранов. Дали бы они ему перцу, если бы узнали, кто нам помог открыть правду или, точнее, приблизиться к правде». В записях сообщается и о неприязни между тобыктинцами и родом мумбетей, которая как бы предвещала о разрастающейся межродовой борьбе, впоследствии так подробно и правдиво описанной в романах Ауэзова. Таким образом, эти совпадения в показе Кунанбая писателями разных эпох свидетельствуют о том, что и Янушкевич, и Ауэзов были верны принципам правдивости и объективности в подходе к явлениям казахской действительности.

В романе нет, и по хронологии жизни Кунанбая не могло и быть, некоторых эпизодов и сведений о нем, которые сообщает Янушкевич. Например, Янушкевич описывает участие Кунанбая на пышной церемонии по случаю принятия русского подданства казахами Старшего жуза, когда «Кунанбай сиял из-под зонтика, когда генерал дал бию позолоченную табакерку, тот отблагодарил его молитвой за него и за царя». Янушкевич приводит интереснейший для выяснения генеалогии казахов рассказ Кунанбая Ускенбаева о происхождении и разветвлении родов, о казахском султанстве, об отношении казахов к Аблаю, к Кенесары, о могиле Едыге и древнюю легенду о Домбаул-мергене. Черта характера и поведения Кунанбая, отмеченная Янушкевичем, частично также нова для нас: «Кунанбай — это ну просто машина для говорения, часы, которые только тогда не идут, когда не заведены. Как только проснется, пускает в ход свой язык и говорит неустанно, пока не заснет. Каждую минуту приходят к нему киргизы за советом, а он, как оракул, который вещает со своего треножника, часто подперев бока руками; на каждые три слова цитата из шариата, а память у него такая удивительная, что все указы и распоряжения правительства приводит, будто по книжке читает». Или другие подробности: «Киргизы, даже очень богатые, много тратят на поминки. Кунанбай, например, оценивает последний обряд после смерти брата в двести коней. Он зарезал 63 коня и 200 баранов, а что стоили призы для байги, сколько вышло сахара, чая, риса, того и сосчитать точно не может». «Мы заметили внизу киргизов, стоящих на коленях в ряд и возносивших свои молитвы аллаху. Кунанбай со своими молился отдельно и один раз, выйдя вперед, долго держал руки вытянутыми к небу. Пес-трые халаты, однообразные движения всей толпы и ко всему этому тишина пустыни произвели на нас большое впечатление».

Янушкевич отмечает неаристократическое происхождение Кунанбая («сын простого киргиза», «плебей»). Указывая на то, что влиятельный бий Кунанбай выдвинулся из простого народа благодаря своим личным незаурядным данным, Янушкевич как бы еще раз подчеркивает свои демократические взгляды.

Эти и другие подробности из жизни Кунанбая, приводимые Янушкевичем, возможно, заинтересовали бы казахского писателя, который для создания художественного образа Кунанбая скрупулезно, по крупицам собирал материалы. Он использовал в романе воспоминания своего деда Ауэза, которые слушал еще в ученические годы, отмечал, что «он хорошо помнил и Кунанбая».

Некоторые современные читатели, знакомые с целостным образом властного, жестокого, коварного, сильного степного феодала Кунанбая по роману Ауэзова, порою несколько скептически относятся к тому, что писал о нем Янушкевич, и склонны считать, что польский революционер идеализирует его. «Некоторая идеализация Кунанбая в книге — результат субъективной оценки автора, не успевшего достаточно глубоко узнать подлинный характер мастного правителя». Факт о том, что и в записях Янушкевича, и в романе Ауэзова Кунанбай предстает сильной, незаурядной личностью не может не вызвать никакого сомнения, и в этом отношении оба они были верны исторической правде. Мысль о том, что Янушкевич идеализировал Кунанбая, основывается, видимо, на том, что в записях путешественника отсутствует Кунанбай как властный правитель, а приводится воспоминание Кунанбая о страшной болезни оспой, во время которой ему довелось чувствовать теплоту отношений сородичей к нему. «Эти жестокие последствия страшной болезни всякий раз пробуждают в нем сладкие воспоминания о сочувствии земляков, которое может дать тебе доказательство его заслуг и значения. — Толпы людей в отчаянии, — говорил он мне с волнением и гордостью, — днем и ночью окружали мою юрту, где среди невыносимых мук я боролся со смертью. Их слезы залили огонь, пожиравший меня, и вымолили у аллаха возвращение меня к жизни. Не таким ли сочувствием в одной из самых просвещенных стран Европы окружал народ в последние минуты умирающего трибуна, что, как и Кунанбай, был его щитом против несправедливости и насилия богатых». Читая эти страницы дневника Янушкевича, нужно учитывать тот период жизни и деятельности Кунанбая, который описывается в дневниках и письмах. В период, когда Янушкевич встретился с Кунанбаем, у него еще не проявился и не мог проявиться «подлинный характер правителя», ибо он тогда только что вступил на путь власти над народом, и эти черты, постепенно созревая, во всей силе проявились уже позднее, что блестяще показано Ауэзовым в его романах. Отдельные положительные стороны Кунанбая как волостного управителя, а впоследствии старшего султана в отношении его к простому народу были отмечены в архивных источниках. «В 1849 году, будучи старшим султаном, склонил бедный класс народа к выгодному для него хлебопашеству,… предложил провести в его округе оспопрививание». Сам М.О.Ауэзов, тщательно изучавший исторический материал, относящийся к Кунанбаю, отметил ту трудность в восстановлении подлинного облика жизненного прототипа Кунанбая, ибо он стремился увековечить свое имя отдельными благодеяниями. Поэтому вышеприведенные рассуждения о Кунанбае нельзя рассматривать так, будто Янушкевич считал Кунанбая защитником народа, народным трибуном, это лишь попытка раскрыть одну из граней сложной и сильной личности Кунанбая в период, когда он вступил на путь правления народом.

Имея материал о Кунанбае преимущественно лишь эпистолярного характера, можно сказать, что страницы книги Янушкевича — первый письменный источник для восстановления некоторых черт исторического Кунанбая. Как известно, объемистое следственное дело Кунанбая Ускенбаева, обнаруженное в Омском областном архиве академиком А.Х.Маргуланом, составлено лишь в середине 50-х годов XIX века. Таким образом, Янушкевич первый донес до европейцев достоверные сведения об одной из крупных фигур феодальной крепостнической эпохи казахского общества и об отце великого поэта и мыслителя Абая Кунанбаева.

Известно, что многие западноевропейские путешественники и ученые отмечали особую склонность казахов к искусству поэтической импровизации. Янушкевич довольно подробно и конкретно описал свои впечатления от публичных поэтических выступлений казахских акынов и импровизаторов. Янушкевичу приходилось несколько раз слышать поэтическое выступление и айтыс (состязание) одного из известных акынов прошлого столетия Орынбая Кертагынова (1813-1890), который выступал в айтысах с видными акынами Шоже (1805-1891), Шортанбаем (1818-1881), Арыстаном (1811-1880), Ахан-сэре (1843-1913) и др. Некоторые из этих айтысов и стихотворений-посвящений Орынбая были опубликованы еще до революции. Один из его айтысов был опубликован в «Киргизской хрестоматии» Я. Лютшь в 1888 г. и В. Радловым в известном собрании «Образцы народной литературы тюркских племен»; некоторые айтысы Орынбая были помещены в сборнике «Айтыс-елен» («Песни-айтысы»), вышедшем в 1910 г. в Казани, отдельные песни его вошли в «Хрестоматию» Алтынсарина 1879, 1889, 1943 годов издания. Айтыс Орынбая с Шортанбаем был опубликован в «Образцах казахской литературы», составленных С.Сейфуллиным и изданных в 1931 г. Айтысы Орынбая можно найти в первом томе «Айтысов», изданных в Алма-Ате в 1965 г. Так как аул Орынбая соседствовал с владениями влиятельного в свое время торе Шингиса Валиева, ему приходилось видеть, а в один из приездов на Сырымбет в 1860 г. встречать песней выдающегося ученого Чокана Валиханова. В работе «О формах казахской народной поэзии» Валиханов упоминает и имя певца Орынбая. Из воспоминаний современников известно, что Валиханов предостерегал Орынбая от того, чтобы он не наводнял свои песни непонятными народу арабскими, персидскими, татарскими словами, чтобы он заботился о доступности, красоте и чистоте своих песен. Янушкевич встречался с Орынбаем в 1846 г., когда тому было 33 года, на публичном айтысе с акыном Жанаем. Он писал, что «получил большое наслаждение», и привел содержание песен двух акынов. С сожалением приходится отметить, что этот айтыс полностью не дошел до нас. В одном из писем к матери Янушкевич так пишет об Орынбае: «Не было никаких разговоров, так как все прислушивались к импровизации молодого и приятного трубадура. Потомственный поэт, от деда и отца, бард каледонских кланов, уже с 10 лет поспевал каждый предмет, который видел, а сегодня, обогащенный известиями, какие услышал в степи, полон воображения, с неслыханной легкостью и мастерством, смелым и вдохновенным голосом он пел несколько часов кряду о предметах очень важного содержания. Весь погруженный в свою импровизацию, он, право же, впадает в экстаз, а все его слушают с восхищением. Громкое «барекель-де!», «барекельде!» только и прерывает его пение, а как только выйдет он из юрты, кони и халаты вместо лаврового венка увенчивают мастерство поэта. Его зовут Орынбай».

Сообщая о содержании одного из разговоров с акыном, Янушкевич пишет, что «ему очень понравилось, когда я сказал, что перевел некоторые песни». Неизвестно, сказано это просто так или действительно заинтересованный личностью казахского акына путешественник записывал содержание некоторых его песен. 

В своих записях Янушкевич отмечает и отрицательную черту характера Орынбая, который был избалован подарками и почестями. Эта его черта находила постоянный отпор в самом же народе и со стороны других акынов. Жанай, с которым Орынбай вступил в состязание, говорит: «Ты льстишь каждому, потому что словно голодный пес ждешь, чтобы тебе бросили кость», и здесь Янушкевич был точен и достоверен. В уже известных айтысах Орынбая с акынами последние, оценивая по достоинству его талант, находчивость и красноречие, не раз говорили ему в глаза о недостойном для настоящего акына поведении и поступках, о его ненасытности. Например, в одном из айтысов Шортанбай говорит Орынбаю:

На песни у тебя есть вдохновение,

На счастье и богатство у тебя есть язык.

Как барымтач, желая помногу,

У кого теперь дело твое есть?

(Подстрочный перевод наш. — Ш.С.)

Интересно сообщение Янушкевича и о Тюбеке, другом в свое время популярном акыне. «Вечером нас навестил Тюбек. Семь лет назад он был прославленным у киргизов и своими песнями добыл себе значительное состояние, но болезнь совершенно разорила его. Когда Орынбай, единолично властвуя на киргизском «Парнасе, собирал обильные лавры (халаты и коней) в Аягузе, Бара хотел выставить на борьбу с ним своего земляка — сибанца и привез туда Тюбека. Но измученный страданиями, исхудавший, великий поэт должен был стать всего лишь немым свидетелем триумфа соперника, так как утратил голос и память. Мы его спрашивали, как он сам себя расценивает в сравнении с Орынбаем. Без колебания тот отвечал, что как высшие классы, так и народ считают его выше Орынбая, потому что тот научился петь только их святую историю и поет о старых делах, он же рисует киргизов такими, каковы они сегодня». 

Еще не установлена дата жизни и смерти акына Тюбека, однако определено, что прославился он в начале XIX в. Янушкевич видел его в 1846 г., когда акын «утратил голос и память».

Янушкевич пишет и об известнейшем акыне-импровизаторе жыршы «Джанаке, прославленном в этом крае сказочнике и певце, который недавно умер, состояния не нажил как поэт, что имел, то и проживал».

Довольно подробное описание Янушкевич посвящает импровизации слепой девушки-поэтессы по имени Жазык. Но до нашего времени не сохранилось биографических данных о ней и записанных песен-импровизаций или айтысов. Янушкевич знал о ней еще до того, как увидел ее. Он пишет: «Хохлов мне цитировал несколько ее стихов, действительно заслуживающих внимания». Ее внешность и выступление путешественник описывает так: «Ее имя Джазык, слепая от рождения, считает, что ей 20 лет, хотя она выглядит старше и, наверное, в действительности ей 29 лет. Лицо довольно привлекательное, немного тронутое оспой, нарумяненное.… Смела наша поэтесса. На все отвечала разумно, с приятной улыбкой». Далее Янушкевич приводит содержание спетой ею песни «Алатаудың, суы» («Ала-Тау ден-су»), в которой рассказывалось о временном пребывании рода Джазык в горах Алатау, о любви людей к своей родной земле, о своих песнях. «Нас также немало заинтересовал ее талант, — пишет Янушкевич. — Все ее песни-импровизации рифмованные. Видна большая легкость владения языком, а в голосе слышится какая-то чудесная чувствительность, свойственная только женщине. Я слушал ее с волнением, какого не испытывал бы при пении самой знаменитой примадонны. Разгневался на мое незнание киргизского языка, тем более, что наши толмачи не в состоянии понять и перевести прекрасные поэтические выражения. Им песни Джазык даже кажутся запутанными и неясными. Но чего можно ждать от людей, которые никогда не читают? Но и они, однако, признают, что она выражает свои мысли очень сильно, с чувством, особенно потому, что в рифмах».

Как-то Янушкевич проезжал недалеко от тех мест, где находилась могила Козы-Корпеш и Баян-слу. Впоследствии он писал: «Очень жалел, что потерял возможность посетить могилу влюбленных Козы-Корпеш и Баян-слу, увидеть на ней камни, где резец степного ваятеля оставил потомству портреты романтической пары». По этому сообщению, о краткости которого стоит только пожалеть, соотечественники Янушкевича узнали о том, что и в далекой казахской степи понимают высокую человеческую любовь, что романтическую пару влюбленных казахи обессмертили для потомства в памятниках на их могиле и в поэзии.

В записях путешественника приводится содержание ряда казахских легенд, например, о происхождении казахов, степного права, султанстве, хане Аблае, батыре Сры-ме и т.д.

В дневнике от 25 сентября 1846 г. Янушкевич пишет: «Встав утром, поехали дальше вперед равниной, потом по горкам, частью по дороге, ведущей из Ку к Пограничной линии, частью степью. Сделав снова верст сорок, дотянулись мы до берегов реки Тун-дук, где нас принял Таттим-бет, волостной Нурбике-Чанчарцев». Янушкевич побывал в ауле знаменитого впоследствии композитора, домбриста и поэта-певца Таттимбета (1817-1862). Однако кроме принадлежности его к роду шаншар, который, между прочим, славился по всей степи красноречием и острословием, в записях Янушкевича мы больше ничего не находим. Очевидно, причиной тому были сложные взаимоотношения композитора, сложившиеся у него в ту пору с официальными властями. Поэтому наиболее яркий характер казахской жизни остался неприметным для путешественника, который до сих пор тщательно и подробно записывал все увиденное и пережитое, соблюдая правильность и точность казахских имен и названий местностей. Довольно распространенная среди народа версия о том, что «в начальном периоде общественной деятельности Таттимбет не любил перед официальными людьми взять в руки домбру и играть на ней кюи», видимо, имела под собой основу. Кроме того, исследователями жизни и деятельности Таттимбета установлено несколько натянутое, напряженное взаимоотношение между ним и старшим султаном Каркаралинского уезда Кусбеком, когда последний приехал в аул Таттимбета вместе с Янушкевичем. «Султан Кусбек — человек черствый, высокомерный, самоуверенный и спесивый, — читаем мы в книге «Струны столетий» академика А.Жубанова. — Говорят, что Кусбек никому не пожимал руки, а подавал здоровающемуся кончик своей трости, которую постоянно держал в руках. Таттимбет вошел в его приемную и хотел с ним поздороваться. Кусбек по своей привычке подал Таттимбету кончик своей палки. Таттимбет отстранил палку и сказал Кусбе-ку:

Свою палку убери,

Ну-ка, быстро, раз, два, три!

И свои кривые ноги

Тоже лучше подбери.

Я тебя ничем не хуже,

Даже власти разум нужен.

Как ты там ни говори.

Хотя этот случай Жубанов относит к началу 60-х годов, вполне вероятно, что неприязнь между Таттимбетом и Кусбеком была и раньше. Некоторые черты характера и поведения Кусбека, между прочим, отмечены и Янушкевичем. Кусбек присоединился к экспедиции, где был Янушкевич, и несколько дней сопровождал ее. Путешественник, например, отмечает тщеславие султана, который награждал верблюдами, конями, чапанами тех, кто песнями прославлял его. Он также намекает на то, что Кусбек не пользовался уважением среди казахов: «Говорили, что ожидают старшего султана Кушбека, но когда Виктор спросил, поставлена ли для него юрта, схватились за головы и начали крутиться»; или: «каракенсурцы (под этим словом, возможно, подразумевается «кара-кемтыктер» — беднота. — Ш. С.) посланных к ним от Кушбека киргизов побили»; «такой большой магнат, как Кушбек». В один из трех дней пребывания в ауле Таттимбета Янушкевич записывает о Кусбеке, «похвалявшемся», что послал 30 человек косить сено в холодные дни поздней осени, как бы подчеркивая этим свою неограниченную власть над людьми. Возможно, и это обстоятельство, то есть приезд недруга, послужил причиной того, что Таттимбет мог настолько хладнокровно и безразлично отнестись к непрошенным и нежеланным гостям, что в течение 3-4 дней их пребывания в его ауле не было оказано им никаких почестей и гостеприимства, что тогда двадцатидевятилетний уже известный домбрист и острослов Таттимбет ни разу не играл на домбре. Если бы он играл на домбре, то это было бы, безусловно, отмечено в записях Янушкевича, который с большим вниманием относился к поэзии и искусству казахов. В день приезда в аул Таттимбета он записывает даже такой факт: «Вечером у нас был один киргиз, который так достоверно подражал голосам, минам и движениям разных зверей и птиц, а особенно верблюда, кулана и беркута, что трудно это сделать лучше», а в третий день о нем же: «Около нас сидит множество киргизов и весь день тешатся, глядя на того киргиза, что здорово подражает зверям и пению птиц».

Янушкевич подчеркивает бедность населения той волости, где управлял Таттимбет: «В здешней волости очень много бедных». В истории казахского народа в прошлом имеется немало фактов, когда его наиболее передовая, талантливая, мыслящая часть принимала участие в общественно-политическом управлении с благородной целью — несколько облегчить тяжелую участь своих земляков путем введения некоторых облегчающих жизнь бедноты порядков. Такие факты можно привести из жизни ученого-демократа Чокана Валиханова, поэта-мыслителя Абая Кунан-баева, композитора Курмангазы Сабырбаева. С такой же целью некоторое время довольно активно вмешивался в общественно-политическую жизнь своего края композитор и домбрист Таттимбет. Но уж слишком глубокими были корни угнетения, страданий, несправедливости, которым подвергался простой народ, слишком устойчивыми были общественные и политические порядки, которые защищали и оберегали баев. Передовые талантливые люди выбирали разные пути борьбы с несправедливостью — одни использовали силу художественного слова, другие верили в силу науки, третьи всю горечь своих времен и светлые надежды изливали в музыке, искусстве. «По словам старожилов, Таттимбет довольно долгое время разъезжал по округе, слушая состязания биев на родовых судах, и иногда по собственному почину вмешивался в ход дела, если видел явную несправедливость, — пишет А.Жубанов, — без всякой просьбы со стороны истцов или потерпевших он высказывал свое «определение», с чем во многих случаях судьи вынуждены были считаться. Однако в зрелом возрасте он от этого отошел, видя, что с беззаконием суда по обычному праву бороться в одиночку невозможно».

Стоит только пожалеть о том, что уж очень мало сведений о Таттимбете в записях человека, с глазу на глаз видевшего его в молодые годы. И все же скудные описания аула Таттимбета в книге польского революционера имеют определенное значение для выяснения некоторых обстоятельств жизни одного из виднейших деятелей казахской культуры.

Таким образом, многое из жизни казахов середины XIX века, по словам самого автора, выясняется из записей «европейско-азиатских бесед, составляющих единственное счастье, каким мне судьба позволяет утешаться». Эту своеобразную европейско-азиатскую беседу Янушкевич сумел поднять, можно сказать, на уровень историко-литературного значения. Будучи способным филологом, талант которого в свое время пленил сердце великого поэта Адама Мицкевича, Янушкевич в своих дневниках и письмах постоянно стремился к тому, чтобы новые для его соотечественников явления из казахской жизни были предельно понятны и воспринимались ими как близкие, или в связи, или в сопоставлении, или в ассоциации со знакомыми им общественными или художественными явлениями, фактами. Поэтому в записях Янушкевича часто встречаются сравнения, эпитеты, тропы, метафоры, порою целые выдержки из произведений западных поэтов и писателей, которые в уместном употреблении польского революционера выполняют очень интересную функцию раскрытия сущности и характера того или иного явления казахской действительности.

Для того, чтобы адресат имел более или менее конкретное представление о сути, например, такого распространенного в степи явления, как барымта, Янушкевич пишет'так: «Эти внезапные налеты, напоминающие нападения горных кланов на равнины Шотландии, сделали его имя, как некогда имена героев романов Вальтера Скотта, страшным и осветили его ореолом поэзии. Не одна ватага степных корсаров убегала только при звуке имени Барака, не один уленши воспел славу покорителя залепсинских племен». Благодаря такой художественной ассоциации европейцы имели возможность воспринимать одну из картин жизни обитателей далекой от них казахской степи. Говоря о Чингис-хане, Янушкевич употребляет выражение «… властелин Азии метал свои молнии, как Юпитер с Олимпа». С именем Чингис-хана в сознании людей ассоциируются страшные кровопролития и разрушения. Сравнение его с мифическим образом бога Вселенной — Юпитером, распоряжавшимся миром с гор Олимпа, передает слепое могущество Чингис-хана и картину далеких, черных, трагических для многих народов времен татаро-монгольского ига. Запись о действиях «султана Кенесары, играющего по меньшей мере роль нового Югурты», воспринимается в ассоциации с действиями нумидийского царя Югурты, жившего во II в. до н.э., который войнами, предательскими убийствами причинял много горя людям.

Интересно, что Янушкевич сумел вникнуть и в мир образного мышления казахов. Мы находим у него такие выражения, как: «этот лев временами может прикинуться лисой»; «сегодня этот степной богатырь тих, как барашек», «уже Тарбагатайские горы показались мне карликами в сравнении с Ала-Тау, сегодня Чинги-стауские рядом с Тарбагатайскими выглядят как бараны, поставленные рядом с верблюдами»; или: «словно для того, чтобы слабая тростинка могла опереться на несгибаемый дуб, выбрали уже известного тебе султана Барака»; «конь летел, а мне казалось, что вскочил на орла, который в своем быстром полете отдохнет разве только на вершинах Гималаев»; «ущелье, как ночь», «черные, как уголья, глаза» и многие другие. Эти сравнения как бы переносят читателей в мир казахов с их своеобразным восприятием действительности.

Характерным и существенным в записях Янушкевича является то, что под углом его зрения оказались именно те события и явления в жизни казахов, которые по своему масштабу, содержанию и последствиям, имея общественное, политическое, художественное, культурное, нравственное и этнографическое значение, оставили значительный след в истории народа. Это обстоятельство еще раз свидетельствует о незаурядности Янушкевича, его даре видения и чувствования мира, о глубоком его проникновении в новую для него действительность и умении верно оценить духовные и нравственные достоинства казахского народа: «Я все более убеждаюсь в том, что у киргизов большие умственные способности. Что за легкость речи! Как умеет каждый объяснить свое дело и мастерски отбивать доводы противника!» Или: «И все это ведь, думал я, слышу я своими ушами в степи, среди народа, который мир считает диким и варварским! Несколько дней тому назад я был свидетелем столкновения между двумя враждующими партиями и с удивлением рукоплескал ораторам, которые никогда и не слышали о Демосфене и Цицероне, а сегодня передо мной выступают поэты, не умеющие ни читать, ни писать, однако поражающие меня своими талантами, ибо песни их так много говорят моей душе и сердцу. И это дикие варвары? И это народ, которому вовек предназначено быть только никчемными пастухами, лишенными всякого иного будущего?! О нет! Воистину народ, который одарен Творцом такими способностями, не может остаться чуждым цивилизации: дух ее проникнет когда-нибудь в киргизские пустыни, раздует здесь искорки света и придет время, когда кочующий сегодня Номад займет почетное место среди народов, которые йынче смотрят на него сверху вниз как высшие касты Индостана на несчастных париев...».

Эти проникновенные, исполненные высоких гражданских чувств слова польского писателя сегодня с волнением и благодарностью читает казахский народ.

Известно в истории культуры казахского и польского народов и имя художника и историка Бронеслава Залесского, которому также пришлось провести томительные годы ссылки в Оренбурге и на полуострове Мангышлак, где он подружился с великим Кобзарем — Тарасом Шевченко. По возвращении из ссылки Залесскому удалось издать в 1865 г. альбом «Жизнь казахских степей». Альбом был комментирован автором обстоятельными пояснениями, казахскими рассказами и сказками, что представляет особую ценность и в литературном отношении.

Литературные и научные труды польских революционеров XIX века были высоко оценены в Европе. Маршал Сейма Польской Народной Республики Чеслав Выцех писал: «Они участвовали в открытии для европейской науки неизвестной таинственной природы. Для своих соотечественников они прежде всего открыли самобытную культуру и прекрасную душу обитателей степи: щедрость, гостеприимство, чувство справедливости, любовь к свободе».

Однако все еще слабо изучена деятельность польских революционеров в Казахстане. Дело ограничивается лишь общим упоминанием их имен в книге и брошюрах по истории культуры Казахстана и отдельными газетно-журнальными заметками. Между тем тщательные научные поиски и обстоятельные исследования значительно дополнили бы историю общественно-политических, культурно-литературных взаимосвязей Казахстана и Европы.

Во второй половине XIX века Европе стали известны имена крупнейших представителей казахской общественной мысли и культуры Чокана Валиханова и Абая Кунанбаева. Валиханов стал известен в Европе в 60-е годы. Печатание некоторых научных исследований его в Лондоне в 1865 г., высокие оценки, данные его трудам крупнейшими западноевропейскими учеными, в частности, известным географом, социологом и общественным деятелем Элизе Реклю в его популярном 9-томном труде «Земля и люди», свидетельствуют об уважении к казахскому ученому. Среди научных исследований Валиханова есть труд о европейских путешественниках, умерших в Средней Азии, который имел глубокий исследовательский характер.

Имя великого Абая Кунанбаева европейской общественности было известно по книге прогрессивного американского писателя и публициста Джорджа Кеннана «Сибирь и ссылка», вышедшей в Лондоне в 1891 г. Знакомя читателей с историей Семипалатинской библиотеки, ставшей очагом культуры этого края, Джордж Кеннан сообщает, что «киргизы пользуются ею», что «старик-киргиз Ибрагим Кунанбай не только посещает библиотеку, но и читает даже таких авторов, как Милль, Бокль, Дрэпер», «он серьезно изучает английских философов». Этот примечательный факт еще раз свидетельствует об интересе Европы к народам Востока.

В свою очередь и казахский народ не был изолирован от культуры других народов. Через «длинные уши» — «узун кулак» — слухи, сказки, легенды, предания, затем через Чокана Валиханова, первого казаха, познакомившегося с мировой цивилизацией, и Абая Кунанбаева, благодаря которому западные классики заговорили в казахской юрте, казахский народ узнал о культуре многих народов Европы. Сейчас слава Казахстана достигла самых далеких уголков земного шара. О Казахстане написано немало книг как в нашей стране, так и за рубежом. Многие европейские ученые и писатели рассматривают казахскую литературу как самобытное явление, занимаются тщательным ее изучением. В этой связи нужно отметить плодотворную работу академика Венгерской Академии Имре Тренчени Вальдапфеля, который исследует вопросы казахской литературы и переводит ее лучшие образцы непосредственно с казахского на венгерский язык. Молодой чешский ученый Людек Гржебичек, применяя новые математические методы, исследовал лексическое богатство языка произведений Абая Кунанбаева, польский ученый Януш Одровонж-Пененжек в течение нескольких лет занимается изучением польско-казахских культурных и литературных связей XIX века.

Таким образом, еще в XIX веке начинают устанавливаться связи Казахстана с зарубежными странами, которые все больше и больше крепнут в условиях его социалистического развития.