Страница - 3

ВОСЕМЬДЕСЯТ РУБЛЕЙ

После утреннего чая Егеубай решил заняться делом - прибрать-подправить хлев. Шла уже вторая половина ноября, а снега все не было и не было. Земля лежала черная и смерзшаяся. Дули ледяные ветры, настоящие, как их тут зовут, «кара-даул» - «черная буря». Клочкастые тучи мчались по недоброму небу. Как только Егеубай - потный, разопревший от обильного чаепития - вошел в сарай, на него обрушился ледяной ветер - дуло там изо всех щелей - и он сразу обсох и замерз до костей. Хмурясь, постоял он возле двери, покрутил завязку вылинявшей до белизны телогрейки, потом вышел из сарая, сделал несколько шагов и увидел: завалился забор. «Надо как-то залатать дыру»,-уныло подумал он, взял лопату и начал сгребать трухлявый назем. Услышав скрежет лопаты, тихо заржал в деннике куцехвостый мерин. «Тоже жрать захотел,- пробурчал Егеубай,- а что тебе дать? Детей и тех кормить нечем». Он влез на кучу назема и начал заделывать дыру, и в это время кто-то подошел к нему сзади и сказал:

- Ассалаумагалейкум!¹

Егеубай от неожиданности вздрогнул и резко обернулся.

- Алик салем... А, это ты, Тнымбай? Так ты разве не уехал? Я что-то уж тебя денька два не вижу.

- Вчера я вернулся,- ответил Тнымбай.- С совещания.

Егеубай слез с кучи назема и оперся о лопату:

- Э, с совещания, значит, приехал? Ну и что там?

- Да ничего особенного. Говорят, «Алаш-Орда»¹ поборы объявила... Было там пять-шесть делегатов, и среди них один такой представительный, грозный, главарь, должно быть... Сегодня они в Найзалы уехали. Волостному приказали срочно собрать деньги. А наш аул бедный, какие тут сборы? Решили: пусть другие аулы отдуваются. И все же по восьмидесяти рублей на дом наложили, так что...

- Восемьдесят рублей!

Лопата выпала из рук Егеубая. Его вдруг начало колотить, перед глазами поплыли черные круги. «Восемьдесят рублей, о боже, восемьдесят рублей!..» - повторял он почти бессмысленно.

Тнымбай не на шутку встревожился, даже отступил на шаг. Он никак не полагал, что Егеубая так поразит эта весть.

Наконец он пробормотал:

- Разве в нашем ауле нет богачей? Разве нельзя было объявить «байские сборы»?

- О «байских сборах» и мы думали, да аулнай²уперся. Говорит, не такие уж мы нищие. Сбросимся! Ну что поделаешь? Согласились.

- Апырмай, а!- Егеубай заходил взад-вперад по двору. - Восемьдесят рублей! Да что же это? А?!

Тнымбай постоял и ушел. А Егеубай походил-походил и тоже пошел домой. Жена латала его истлевшую одежку. Поймав ее взгляд, Егеубай удрученно сказал:

- Не до чая теперь! Скажи лучше, где мы восемьдесят-то рублей возьмем?

- Какие еще восемьдесят рублей?

- Обыкновенные! «Алаш-Орда» объявила поборы, поняла?! Вот на ее расходы...

- Что еще за орда?- удивилась жена.

- Не знаешь,- не спрашивай. Я и сам толком не понимаю. Ясно одно: раз объявили поборы, значит, гони монету.

- Бедные мы... несчастные мы...- запричитала жена.

Егеубай погрузился в мрачные думы. Кругом нехватки, нелады, хозяйство рушится на глазах, никакого просвета.

Месяц тому назад, когда джигитов «Алаша» провожали на охранную службу, их аул собрал пять тысяч для сына Коркемтая и три тысячи на иноходца Еркебая. И тогда на каждый дом пришлось по восемьдесят рублей. Егеубай сам был на том собрании, и когда заикнулся было, что не в силах выложить такую сумму, аульные остряки шепнули алашскому делегату, собиравшему джигитов, что он, Егеубай, якобы, большевик. Его тогда едва не захапали. Он занял восемьдесят рублей, и был доволен. Потом пришлось отдать телку от красной коровы. Эту телку жена в прошлом году получила в обрядовый дар от родных. Ну тогда он заплатил, а сейчас откуда он возьмет эти новые восемьдесят рублей? А тут еще аулнай каждый день о налоге справляется. Материю он брал для жены на платье по двенадцать рублей за аршин. Осенью обещал отдать, да так и не отдал. Купцу Ералы за чай должен сотню - тоже на шее висит. На зиму надо забить какую-нибудь скотину. Без мяса ведь не проживешь. Из пятнадцати пудов зерна, что закупал осенью, осталось пудов восемь. Детишек без хлеба тоже не оставишь. В доме пусто, голо... И ко всему теперь выложи ни за что ни про что восемьдесят рублей. Как тут не отчаиваться, как тут не взвыть?!

«Ух-х-» - вырвался тяжкий вздох из груди Егеубая.

«К аулнаю приехали делегаты!» Этот зловещий слух камнем обрушился на аул еще вечером, и перед глазами Егеубая сразу замельтешили восемьдесят

рублей. Он даже вспотел. Ему почудилось, что восемьдесят рублей - его душа, а делегат - ангел смерти Азраил, пришедший за его душой. Сердце его мелко-мелко забилось, затрепетало, а в горле застрял какой-то жесткий комок. Жена подавала заваристый, ароматный чай, но Егеубай кое-как и без всякого удовольствия одолел одну пиалушку. Потом поковырялся в молочной лапше и забрался в постель. Одна только мысль сверлила мозг: восемьдесят рублей! Делегаты! Сколько бы он ни думал, ни ломал голову, - а выхода не находил. Не платить нельзя, платить нечем. Наконец он решил, что встанет с утра пораньше, захомутает мерина и отправится в Самалык к свату. Конечно, отвертеться ему все равно не удастся, но уж хотя бы на первых порах не попадется на глаза делегатам. Ничего более умного ему в голову не приходило. Утром, едва рассвело, он разбудил жену, приказал сготовить чай, а сам повел мерина к колодцу.

Сынишка аулная влетел к ним, когда Егеубай только поставил перед собой пиалу с дымящимся чаем.

- Дедушка, вас делегаты зовут.

- Зачем я им?

- Не знаю... Сказали, чтобы не замешкались...

Егеубай выронил пиалу. Вскочил, засуетился, кое-как накинул на плечи старую, залатанную шубенку, засунул ноги в сыромятные сапоги и выскочил на улицу. Жена крикнула ему вслед:

- Да куда ты без шапки, несчастный? У тебя и так ведь уши болят. Продует же...

Дом аулная.

На почетном месте трое в военной форме. Черный рябой джигит заметно важничал, как бы подчеркивая свое превосходство перед остальными спутниками.

- Пейте, пожалуйста, вот масло ешьте, небось проголодались,- усердно потчевал аулнай.

Егеубай всполошенно ввалился в дом, растерянно поздоровался. Потом присел у порога, вежливо поинтересовался:

- Жив-здоров ли, аулнай?

Тот в ответ только губами пошевелил.

- А это,- сказал немного погодя аулнай гостям,- наш старик Егеубай. С него причитается восемьдесят рублей.

«Восемьдесят рублей» - это уже превратилось у Егеубая как бы в болезнь, от одних этих слов его брала лихорадка.

- А ну, старина, выкладывайте деньги,- сказал черный рябой.

- Ойбай, милок, да нет у меня денег!

- Что значит «нет»? Я об этом и слышать не хочу!

- Видать, хитрый жук,- пробурчал один из гостей.

- Деньги, старина, деньги!- повторил черный.

- Да у меня, дорогой, и копейки ржавой нет. Из-под земли, что ли, достать прикажешь?

- Я вижу, ты против «Алаш-Орды»? Да?

- Да что ты, дорогой, храни тебя аллах!

- Знаем мы тебя... Ты ведь тот самый Егеубай, которого однажды мы уже едва не арестовали. Ты давно на «Алаш» косишься! Сколько скота у тебя, ну?

- Одна лошаденка, одна корова с теленком... Не знаю, как прокормить детей малых...

- А может, забрать у него лошадь и остаток вернуть?-предложил аулнай.

- Да, так оно, пожалуй, вернее будет, - согласился главарь.- Сходи, Ержан, к этому человеку и приведи коня.

Рослый светлолицый джигит, весь увешанный оружием, поднялся с места:

- Пошли, старина!

Спотыкаясь, поплелся Егеубай домой. За ним неотступно - будто боялся, что старик может сбежать, - шел солдат. За спиной его торчала винтовка. «И чего

он так вызверился на меня?» - думал Егеубай. И вдруг вспомнил: на прошлых выборах он был в числе тех, кто не голосовал за аулная. Видно, тот решил теперь отомстить...

Куцехвостого мерина он подвел под уздцы к делегату.

- Нет! - сказал делегат сурово. - Сам отведешь!

Егеубай пошел и повел понурого мерина.

Жена, стоявшая у ворот и видевшая, как муж выводил мерина из денника, кулаком вытирала слезы и кричала вслед:

- Единственного коняшку «Алаш-Орда» уперла. Господи, как же нам быть теперь, как жи-и-ть теперь? Ой-бай-ай!..

1918 г.

КУЛЬПАШ

I

В последние дни Кульпаш чувствовала себя особенно плохо. Все на ней было ветхое, залатанное, дырявое, а сопревший рваный полушубок и вовсе походил на заскорузлую овчину. Голова была обмотана вытертым, выцветшим, некогда пуховым платком, но он тоже не грел. А лицо - опухшее, помятое, серое -ни дать ни взять кожаный подойник. Согнувшись от холода, прислонившись спиной к остывшей печке в углу мазанки, она сидит, погруженная в тоскливые думы. Рядом, скрючившись, лежит сынок Кали, укутанный в такую же дырявую овчинную шубу.

Ледяной ветер, проникая во все щели, свободно гуляет по мазанке. Затопить бы печку, да дров нет. И взять их неоткуда. Дома - хоть шаром покати. Уже шесть долгих зимних месяцев томит их голод, а сейчас они третий день сидят на одной воде. Муж - Мактым, кормилец и единственная надежда, - ходит, собирает по аулам милостыню. Уходит спозаранок, а возвращается поздно. И чаще всего пустой... И все же весь день Кульпаш тешит себя надеждой, может, именно сегодня люди добрые да дадут ему хоть что-нибудь. Это ожидание и надежда вошли у нее в привычку. У нее уже и щеки запали, и лицо поблекло и пожелтело, уже и опухать она начала, а все еще на что-то надеется.

До сих пор она больше о сыне заботилась, чем о себе. Все, что удавалось выпросить, вымолить у аулчан и соседей - похлебка ли, бульон ли, - она прежде всего отдавала ребенку. Но в последнее время и этого не

стало. В ауле почти у всех, как говорится, еле-еле душа в теле. Теперь редко кто, как бывало, делится последним куском. Зайдешь ненароком к кому-либо во время еды, и все сразу съеживаются, недобро косятся на тебя. От этих взглядов ей особенно не по себе. И в сытые, и в голодные дни она всегда совестилась заглядывать в чужой рот. Потому-то теперь она почти и не захаживала к соседям. Да... третий день, как крошки нет во рту. Кишки, казалось, присохли к позвоночнику, перед глазами - черные круги, сердце давит грудь. Предсмертное оцепенение охватило ее. Но больше всего тревожил не собственный голод, а маленький сын. Время от времени она тупо взглядывала на него, и тогда из груди ее вырывался стон:

- О боже!.. За какие грехи ты нас так караешь?!

Рыдания душили ее. Крупные, горячие слезы катились по вороту затвердевшего, обшарпанного полушубка...II

Но кроме голода, еще одна назойливая дума неотступно преследовала Кульпаш. Особенно мучила она ее второй день. В начале зимы воры увели единственную лошадку, прокормиться стало вовсе нечем, и тогда Мактым пешим отправился собирать милостыню. В эти дни единоутробная сестренка Кульпаш, приехав к ней, завела этот разговор.

- Ты уж достаточно намаялась с этим непутевым, -начала она. - Пора бы тебе пожить без нужды и лишений. Год надвигается тяжелый. Позаботься-ка о себе, подумай о тепле и еде.

Раушан уже подыскала человека, который должен был облагодетельствовать ее несчастную сестру. То был Жумагазы.

- У него десятков пять голов скота,- сказала она о нем,- нет во всем ауле богаче его. Жена умерла. Бездетный. В этом году ему исполнилось как раз сорок лет. Выйдешь за него, сама будешь и хан и бий¹, -говорила Раушан.

Тогда, в начале зимы, голод еще не особенно давал о себе знать, да и от соседей и аулчан еще кое-что перепадало, и поэтому от одной мысли - бросить мужа - Кульпаш стало не по себе.

- Да ты что, Раушанжан!- воскликнула она в ужасе. -И как у тебя язык-то повернулся?

Но месяца два-три спустя голод уже куда больнее стал вонзать когти во все ее семейство. Есть стало совсем нечего. Маленький Кали все чаще хныкал. И глядя на бедного малыша, Кульпаш впадала порой в такое отчаяние, что нет-нет да и вспоминала предложение сестрицы. Она еще не решила, может она пойти за него или нет, и однако же просто отмахнуться от этой мысли была уже не в состоянии.

И вот тут снова нагрянула Раушан, увидела сестру и заплакала.

- Да ты ведь правда с голоду умрешь, бедная... Я тебе о чем говорила-то?!

Кульпаш промолчала. Сомнения боролись в ее душе. Промелькнула мысль: «Выйду за Жумагазы, буду обута, одета, сыта... Да и Кали, мальчик мой, про голод забудет...» И еще думала: «А как мужа-то брошу? Разве не отольются мне его слезы?» И без того голова шла кругом, а от этих мыслей и вовсе можно было свихнуться.

Видя, что Кульпаш устала и уже не возражает с прежней решительностью, Раушан заговорила настойчивее:

- С таким мужем ты протянешь недолго. Мы же помочь тебе не можем, сами на Жумагазы молимся... Так что решись, пока не поздно.

Кульпаш вздохнула:

- А как быть с Калижаном?

- Ойбай, сестрица, о ребенке разве речь? Ты о себе сначала подумай. Мальчика потом как-нибудь заберешь.

То, что Кульпаш вспомнила сейчас не мужа, а только сына, уже говорило об ее надломленности, отчаянии, безысходности. Раушан (а ее подослал сам Жумагазы), заметив, что сестра поколебалась, стала на разные лады расхваливать ее будущую жизнь:

- У бая все, что твоя душа пожелает, в доме есть: и копченое мясо, и конская колбаса, и нетронутое казы... Без хлеба дастархан¹ не накрывают. Когда мой муж начинает при бае говорить о тебе, тот в нетерпении аж ерзает, аж губами чмокает. «Мне,- говорит,- лучше жены и не надо».

От одних этих слов - «копченое мясо», «нетронутое казы» - у Кульпаш даже губы свело. Нестерпимый голод помутил все ее чувства и волю. На глаза навернулись слезы, она едва не крикнула: «Согласна...» И не выдержав, забилась, как в истерике.

- Ай, милая!.. Родненькая!.. Делайте со мной, что хотите... не могу я больше^ Не мо-о-гу-у,- рыдала она.

Под рваной шубой заворочался Кали.

- Мама,- позвал слабым голосом.

- Что, зрачок мой?- откликнулась Кульпаш.

- Отец мой пришел?

- Э, милый... Пусть он провалится, твой отец!..III

Мактым как ушел с утра, так все еще и не возвращался. Уже и солнце заходило, ветер затих и поземка улеглась. Лучи солнца выглянули из-под облаков и, пробившись сквозь тусклое оконце, на

мгновение осветили сумрачную мазанку до самого порога, а мужа все не было.

Кульпаш сидела у печки. Съежившись, прижался к ней Кали. И точно очнувшись от тяжелых дум, она глубоко вздохнула. Так обычно вздыхают женщины вечером, когда пора растопить печь и готовить ужин. Но не эти воспоминания беспокоили и томили теперь бедную Кульпаш. Тоска и горе парализовали и терзали ее, как неизлечимая хворь. Раушан сумела смутить чистое, верное сердце Кульпаш. А тут еще и пустоглазый голод безжалостно вкогтился ей в горло. В отчаянии она решилась на то, о чем недавно и думать не смела: дала согласие уйти от мужа и выйти за другого, которого раньше никогда и в страшном сне не видела. Значит, завтра она уйдет. Но как? Просто покинет дом? Навек расстанется с мужем? Этого Кульпаш и представить себе не могла.

С уходом Раушан она неотступно думала о муже. Вспомнилось ей, как он приезжал свататься. Было это летом, и тогда она увидела его впервые. Был Мактым тогда красив и осанист: серолицый, остроносый, крупнотелый, бровастый, сутуловатый джигит. Ей он понравился с первого взгляда. Так у них пошло и дальше.

Мир да лад царили в их жизни. «Только могила разлучит нас»,- говорили они друг другу. Стоило Мактыму выйти из дому ненадолго, как Кульпаш не находила себе места. Бывало, изводилась вся в ожидании. И вот теперь решила оставить своего Мактыма. Эх, злая доля! Эх, нужда проклятая! Сколько слез пролито из-за нее! Сколько горя вынесено!

Опять зарыдала Кульпаш, Кали зашевелился под шубой.

- Мама!

- Что, зрачок мой?

- Отец пришел?IV

За стеной послышались шаги, потом скрипнула дверь. На пороге появился человек в короткой, задубеневшей шубенке, в стареньком, затвердевшем на морозе треухе, в стоптанных, подшитых, обшарпанных до белизны сапогах. На шее его болталась тощая торба. Щеки ввалились. Не человек - жалкая, ничтожная тень его.

Кульпаш быстро глянула на мужа и поникла. Кали высунул из-под шубы головку:

- Ты пришел, отец?

- Пришел, родной, пришел...

У Мактыма задрожала челюсть. Еле волоча ноги, погромыхивая оледеневшими сапогами, он доковылял до подпорки в середине мазанки и бессильно опустился на колени.

Спотыкаясь, направился к нему Кали. Глазенки жадно ощупывали тощую торбу на шее отца. Подошел, ручонки протянул.

Мактым заплакал:

- Сыночек мой, родненький!.. Ни... ни... ничего не-ет...

Заплакала и Кульпаш.

Мальчишка по-взрослому вздохнул, пошатываясь, добрел до печки, закутался в шубу и, ничего не сказав, прижался к матери.

Молчали долго. Густой мрак окутал убогую мазанку. Мактым все еще сидел, прислонившись к подпорке, вконец подавленный, жалкий.

Кульпаш погрузилась в свои нескончаемые, тоскливые думы. Вдруг она словно очнулась, в испуге подняла голову.

- Эй!- окликнула она мужа.

Голос ее был странный, чужой. В пустой, холодной мазанке откликнулось сиплое эхо.

- Что?

Кульпаш снова замолчала. Она не знала, что и как сказать...

Из глаз опять покапали слезы.

- Ты хотела что-то сказать?

- Да... так... Раушан сегодня приезжала.

- Зачем?

Кульпаш не могла говорить, слезы душили ее. Немного погодя она снова позвала мужа:

- Эй!

- Ну что? Говори же!

- Как жить-то будем?

- Не знаю...

- Подохнем ведь.

- Наверно...

- Так может... - Она запнулась. - Может... нам лучше... лучше расстаться?

Мактым заворочался. Потом вновь наступила жуткая тишина. Молодой месяц равнодушно заглянул в разбитое окошко.

- Что ты сейчас сказала?

- Я говорю: может... нам расстаться?

- Это Раушан предложила?

-Да.

- А куда мальчишку денешь?- В горле Мактыма забулькало, он скрипнул зубами.

- Господи!.. За что нам такое наказание?!-воскликнула она.

Кали, забившийся в закуток между печью и Кульпаш, тихо позвал:

- Ма-ма...

- Ну, что тебе, милый?

- Холодно...V

Середина марта. Целую неделю неистовствовал буран. Лишь сегодня он, наконец, выдохся и затих. Солнце поворачивалось к весне. Заметно потеплело.

От земли уже не шел пронизывающий мертвый холод. Отощавшая от бескормицы скотина бродила вокруг дворов, обнюхивала каждый пук соломы, навозные кучи.

К. мазанке, по трубу заваленной сугробами и стоявшей на отшибе, на самом краю далеко растянувшегося аула, по едва заметной тропинке брела молодая женщина. Это была Кульпаш. Уже дней двадцать она живет в доме нового мужа, Жумагазы. Жестокий голод заставил-таки ее пойти на этот шаг. Этим она избавилась от голодной смерти, однако хмурь не сходила с ее лица. Двадцать дней в доме Жумагазы казались долгими и тяжкими, как двадцать лет. Особенно истосковалась она по маленькому Кали. Он приснился ей в первую же ночь у Жумагазы. Уходя из дому, Кульпаш подошла к сыну и со словами: «Зрачок мой!» - расцеловала его. А он обиженно надулся, застыл и отвел глаза. Таким он и приснился ей. Печальный, с недетской обидой на измученном личике. Немигающе он смотрел куда-то вдаль. Во сне Кульпаш ласкала его, прижимала к себе, но мальчик упорно, словно окаменев, не двигался с места. Потом увидела она во сне и Мактыма. Она пыталась с ним заговорить, но он не откликался на ее обычное «Эй! Эй!». И вид у него был скорбный, обиженный.

Теперь Кульпаш постоянно мучила совесть. Ведь ради собственного благополучия она бросила в беде самых дорогих на свете родных людей - мужа и сына. Все чаще стало ей думаться: «Да лучше бы умереть с ними вместе, чем так жить». Несчастный Мактым не выходил из ее головы. Ведь бедняга с раннего утра, повесив на шею полосатую торбу, отправлялся на добычу - просить милостыню, а вечером непременно возвращался домой. Значит, он первым долгом не о себе думал, а о жене и ребенке, старался облегчить, чем мог, их страдания, и вот такого человека она

предала, - ушла за жирным куском к другому, к чужому, к немилому...

Сытость в байском доме только усугубляла ее горе, дни и ночи проходили в неизбывной тоске, и наконец сегодня, пользуясь тем, что Жумагазы куда-то уехал, Кульпаш спешно собралась в путь. В груди ее тлела надежда: если Мактым простит ее, она вернется к покинутому очагу.

Она шла и время от времени дотрагивалась до заветного узелка за пазухой. В узелке были два куска мяса - для Мактыма и Кали. Она сварила его тайком, радуясь, что принесет домой гостинец.

«Родненький,- думала о сыне,- что он скажет, когда увидит мясо?»

У аула три собаки встретили ее с лаем. Она отмахнулась от них. Первый при входе в аул дом -Ибрая. На высокой снежной горке стоял сам хозяин его. Кульпаш поспешно поздоровалась и пошла дальше. Ибрай, словно хотел ей что-то сказать, даже сделал несколько шагов ей навстречу, но тут же и остановился.

Вот и дом! Она глянула на покосившуюся знакомую дверь и сразу же похолодела. Буран намел огромный сугроб, но на нем не было совсем следов. Проваливаясь, она добралась до двери и стала ногами отгребать снег, чувствуя, как все больше охватывает ее страх и темнеет в глазах. Она еще не понимала, откуда у нее это предчувствие, но вся дрожала. Впрочем, она и вообще ничего не понимала...

Собрав остатки сил, Кульпаш рванула скрипучую дверь. Ледяной, затхлый воздух ударил ей в лицо. В окошко не проникал даже крохотный лучик. И в мазанке было темно, как в могиле.

Кульпаш невольно отшатнулась, задержалась у порога. Держась рукой за дверь, хрипло позвала:

- Зрачок мой!

Ни звука...

Она не знала, что делать. Оглянулась, побежала к окну - все было, как во сне - и стала быстро-быстро отгребать снег. Наконец половину она расчистила, и солнце хлынуло в комнату, осветив печку, пол, стены.

Она упала ничком на сугроб, прижалась к окошку, заглянула внутрь. Возле печки, крепко обнявшись и поджав ноги, спали отец с сыном. Жалость пронзила ее. По-прежнему плохо соображая, спотыкаясь, падая, плача, бросилась она в дом, крича:

- Зрачок мой! Калижан! Проснись!..

И, подбежав, порывисто опустилась перед сыном на колени, чтобы поднять его, прижать к груди, расцеловать родное личико, и тут вдруг увидела Мактыма. Глаза его уже остекленели, рот был открыт, зубы оскалены.