Страница - 4

Кульпаш вздрогнула, вскочила, закричала:

- Эй!..

А что было дальше, она не помнила. Когда вошли люди, она лежала без памяти, обнимая закоченевшие тела мужа и сына...

1922 г.

В ДНИ АЙТА¹

С праздником! Да будет благословен айт!

- Так да будет! Да возрадуется и твоя душа!

- Раз в году, в двенадцать месяцев, приходит желанный айт. Кто видел, кто не видел, но всяк блажен, кто дожил до него...I

Время предобеденное. Безветренно. Жарко. Малочисленный скот сбился в тени возле хлевов, поближе к дымокурам. Слепни, комары, мошка - тучей вьются, жужжат - спасу от них нет.

В ауле оживленно. Все мечутся назад и вперед, толпятся, суетятся. Все разодеты. Лица сияют в предвкушении неведомой радости. Над казанами на жер-ошаках - продолговатых земляных печах -клубится пар. Булькает в котлах, варится жирное мясо. Дряхлые старики, старухи по двое сидят в тени.

- Господи! Дожили наконец и до этого дня.

Возле мазанки посередине аула столпился праздный люд. И здесь же путаются под ногами несколько старух и стариков.

Кто-то нож подтачивает. Какой-то джигит держит на поводу красного упитанного бычка.

Подошел один со стороны, сказал:

- Да благословит Всевышний жертву вашу!

- Аминь! - откликнулись старики. - Да будет так!

- Что же запоздали-то?

- Да вот только что скотину раздобыли... Нынче не те времена, чтобы взял да и зарезал.

В сторонке разговаривают Жумагазы и Зайкуль.

- Иди, прими участие в заклании. Мне ни к чему.

- Что ты, ойбай?! Сам иди... Я не обижусь...

- Иди, старуха, не робей. Жумекен ведь разрешил.

- Нет, нет, иди ты... Бог примет твою жертву -облагодетельствует...

- Брось... не уговаривай.

- Почему?

- Да не знаю я, как скотину режут... И молитвы никакой не знаю.

***

Из белой отау в переднем ряду вышла, покачивая станом, красотка. На голове голубой жаулык с узорами по краям, с кистями. Синий плюшевый камзол сплошь в драгоценных украшениях, разноцветных подвесках, нашивках и побрякушках.

Постояла перед юртой, оглянулась, позвала:

- Еркежан! Душенька!

Вышла смазливая хрупкая девушка лет шестнадцати. Разодета, разнаряжена с ног до головы. Молодка улыбнулась:

- Пошли за водой. Вон и Айдарлы, мой любезный, плетется...

Подошли двое хлыщей. Один игриво ущипнул молодку сзади.

- Отстань, ойбай... Стыдно-о...

- Куда ж ты, нарядная такая, направилась?

- По домам... с праздником поздравлять...

- Муженька-то дома нет, так - видишь - на гулянку и потянуло,- усмехнулся второй.

В тени мазанки, пыхтя и обливаясь потом, снимал шкуру со своего сивого козла Молдагали. Подошел Уали.

- Да будет щедрым айт!

- Слава всеблагому...

- Ты свою ярочку продал?

- Нет.

- Тогда продай мне. Зарежу - помяну бабушку.

- Гони деньгу!

- Осенью получишь.

- Не пойдет.

Уали ушел, а Молдагали, яростно сдирая шкуру с туши, хмыкнул:

- Сам с голоду подыхает, а туда же... о жертвоприношении мелет. Врет нечестивец... Обмануть хотел, нажраться надумал мясом задарма!II

На отшибе, на ветру, возле болота стоят три черные лачужки. Вокруг ни скотины, ни человека, ни казана на земляной печке. Даже комары, и те сюда не прилетают. В тени крайней лачужки, скрючившись, сидят оборванные, грязные девочка лет двенадцати и средних лет женщина. Лица их желтые, изможденные, глаза опухшие. Вздыхают тяжело, с надрывом: «У-уф-ф...» Праздник айт, которому все так радуются, для них кажется мукой. Только и слышно:

- Бедные мы, бедные... Несчастные...

Со стороны аула, прихрамывая, приплелся мужчина. Тоже в лохмотьях. На шее - торба.

- Ну, как, Баке?

- Чего спрашивать?.. Горе нам, горе...

- Что? Умер?

- Скончался.

Мужчина упал, как подкошенный, заплакал.

- Верно сказано: коли бог накажет, так и богач сголоду околеет... А Зейнеп как?

- Ресницы ее шевелились давеча. Теперь не знаю.

- Значит, тоже преставилась...

Снял с шеи торбу, швырнул на землю. Кажется, в ней что-то было.

- Раздобыл что-нибудь?

- Ничего дельного.

Мальчик и девочка лет шести-семи, совершенно нагие, тощие, выбежали из лачуги. Увидев свернутую, в пятнах крови, шкуру, набросились, драку затеяли.

- Перестаньте, черти! Нате вот... ушко, сердца...

- И это все... за весь день?!- спросила жена.

- А что делать, раз не дают?! Вот мошонка козла... а это ушко, сердца... И то подобрал на помойке... От собак отбил... Нет у людей жалости. Просил я Улбалу-байбише: «Дайте хоть кровь жертвенной скотины». А она ка-ак зарычит! Хватит, говорит, того, что целый год кормлю. Когда она что давала - не припомню...

- Ну и растяпа же ты... Несчастный! Пошла бы я, так подсобила бы кишки мыть, хоть бы требухой разжилась... Опять хворь проклятая не пустила. О, господи!..III

Со всех сторон стекается народ к аулу. Группами и в одиночку. Верхом и на арбах.

Многолюдно возле белой юрты в середине аула. Телеги, лошади... сплошь молодежь. Ватага подростков ходит из дома в дом, собирает гостинцы, дары. Гудит-шумит аул.

- Да будет благодатным айт!

- Пусть и тебя благо не минует!

У земляной печки собралось человек пять. О чем-то говорят, удрученно головами качают.

- Ай-ай!.. Жалко!.. Такой человек пропал...

Весть, перебегая от одного к другому, дошла и до толпы возле белой юрты...

- Бакен умер... Вместе с женой.

- Когда?!

• -    Сегодня.
• -    Ой, бе-едные-е-е!..
• -    И хорошо, что умерли, а то ведь не жили уже -мучились.
• - Несчастненькие... Знать, душа была чистая, безгрешная, раз бог прибрал их в день айта.

- Такова жизнь, джигиты... - глубокомысленно изрек белобородый старик. - Помнится, было это уже немало лет назад... Во время айта на равнине «где подох бык» скачки проходили. Народу собралось уйма, а Бакен всех досыта напоил кумысом... А теперь вот вместе с женой с голоду помер... Джигиты, все, кто знал покойного, отведал его угощения, помяните усопшего. После трапезы помолитесь, дабы утешилась душа раба божьего...

***

Поели мяса, попили кумыс и отправились гурьбой к холму за аулом, где развевалось полотнище. Здесь предстояли игры. О просьбе аксакала - помянуть усопшего - никто не вспомнил...

Байга-скачки, борьба, веселье... Если кто и говорил про Бакена и Зейнеп, умерших с голоду, то лишь о том, что «помыслы у них были чистые, потому Всевышний и соблаговолил прибрать их, бедных, в день священного торжества».

1922г.

РАВЕНСТВО БЕДНЯКА

В 1917 году, в середине ноября, разъезжая по аулам, - я случайно остановился у Каукимбая. Заехал к нему на ночлег и Танирберген, возвращавшийся с волостного собрания. Хозяева зажгли лампу, сготовили чай. За одним дастарханом, помимо нас, гостей, уселись бай, его байбише, сын и сноха. Недалеко от порога, возле самовара, расстелив зеленую тряпицу, плюхнулся крепыш-джигит в лохмотьях. Я посмотрел: черное, в оспинах лицо, грубая, словно дубленая кожа, руки все в струпьях и ссадинах, весь облик и манеры, бесспорно, выдавали в нем байского малая-батрака.

Каукимбаю, видно, захотелось перед Танир-бергеном подчеркнуть, что он бай и содержит батрака. Он чуть приосанился, небрежно спросил:

- Ты быка-то привязал?

Байбише мгновенно подала голос, поддерживая мужа:

- Зима на носу, пора бы подправить плетень возле кизяка, а ты только и знаешь, что шляться с утра до вечера без толку.

- Где это, интересно, я шляюсь?!- буркнул джигит.

Байский сынок, сидевший между родителями, криво усмехнулся:

- Нигде он не шляется. Только с ребятней малость мячик погонял.

Молодая сноха не пожелала отстать от свекра, свекрови и муженька и тоже разок поддела батрака:

- Совсем заработался, бедняга. Даже дров не наколол. И за водой я сама сегодня сходила.

Батрак молчал, словно признавал свою вину, и тогда бай решил оставить его в покое и повернул разговор в иное русло:

- Ну, рассказывай, Танирберген. Какие новости везешь из волости?

- Да разве мне до новостей было?.. Спешил продать скорее пару-другую овечек. Впрочем... кое-что слышал. Жуткие дела творятся. Встретил я татарина Сафи, ну, того купчишку, который на паре гнедых разъезжает и овец русской породы перепродает. Он мне и сказал: большевики появились. Отбирают у баев скот, отдают его беднякам. Теперь, говорит, «мое-твое» больше не будет. Все имущество отныне станет общим. Вот так. И, говорит, им числа нет. Прямо из больших городов поперли.

- Слышал, слышал,- благодушно протянул бай.

На лице его изобразилось нечто вроде насмешки.

Убедившись, что бай ничуть не встревожился вестью, Танирберген продолжал:

- Нам-то откуда знать, вот Кариму, грамотному, видней... Говорят, эти самые большевики - сплошь каторжники. Как свергли царя, так их и освободили из тюрем.

«Кариму видней» пришлось по душе байскому сынку, и ему захотелось показать Танирбергену, что он действительно кое-что знает.

- Это же все нищеброды, отребье, продавшееся за деньги. Вот, к примеру, дай Букабаю денег и скажи: «Убей такого-то!» Так разве он не убьет? Вот они и объявили: «Передадим всю власть беднякам». А оборванцы и взбесились. Только зря они ликуют. Завтра же им придет конец...

- Глядишь, наш Букабай еще аулнаем станет, -хихикнула байская сноха.

- Ну и что? И стану!- мрачно сказал Букабай. -Думаешь, я хуже придурковатого сына Сарыбая, который где попало теряет печать?!

Бай и байбише презрительно выставились на батрака.

- Смотри, куда он метит!

Пять лет спустя, в мае, случай опять столкнул меня с Букабаем. Встретились мы на дороге. Шел он пешком, на плечах старый рваный чапан.

- Куда путь держишь, Букабай?

- К аулнаю. Из казны поступила мука, вот и плетусь за ней. А то, боюсь, растащат и опять останусь ни с чем. Когда раздавали семена, у меня с голоду ноги отнялись, а Карим и прикарманил мою долю пшена.

Был Букабай бледный, осунувшийся, как после тифа. Даже стоять на ногах и то ему было трудно, и разговаривал он со мной, сидя на обочине дороги. Он подробно ответил на мои расспросы, рассказал, что бая прогнали, и он вместе со своей байбише всю зиму, шесть долгих месяцев, побирался, как нищий, и жрал кошек и собак.

- Пришло лето, не пропадем. Байской сохой я распахал и засеял один клин проса.

В том же году я встретил Букабая на току. Он перелопачивал на ветру небольшую кучку проса.

- Да будет богат кирман!

- Спасибо! Он и так богат, что сусеки трещат, а на налоги еле хватает, - невесело пошутил Букабай.

Оказалось, при распределении семян аулнай записал, будто Букабай получил два пуда проса и засеял два клина земли.

- Я же вам говорил: мою долю присвоил подлый Карим. Всю зиму я голодал, а весной обменял единственную алашу, приданое жены, на полпуда зерна. Посеял, радовался, а теперь весь урожай ухлопаю на налог. Ну, ладно, у людей нынче хлеб есть, небось проживем как-нибудь, хоть на милостыни...

Обиды на власть, взимавшую налоги, бедняк Букабай, однако, не имел.

- Все надеемся, скоро беднякам выйдет полное равенство. Но пока оно наступит - баи нам все жилы еще вытянут, - заметил Букабай, вновь берясь за лопату.

В 1923 году, в октябре, я попал на выборы в Четвертом ауле. Собрались главным образом бедняки. За длинным расшатанным столом, разложив перед собой бумаги, сидел серолицый усатый мужчина.

- Товарищи! Меня прислала к вам власть для проведения выборов. Выбирать будете вы. Для руководства собранием нужно избрать президиум, -сказал он.

Собравшиеся недоуменно переглянулись.

- Объясни, дорогой, что это за «перезден»?

- Президиумом называют тех, кто ведет собрание. И еще имейте в виду: на собрании должны присутствовать только бедняки. Богачам, рядившимся в бедняков, отныне среди вас нет больше места. Довольно они морочили головы! И если такие затесались тут, их следует выпроводить.

- Мырза, разрешите мне сказать?- спросил Букабай.

- Говорите!

- Среди нас сидит Карим, отпрыск бая Каукимбая, у которого я батрачил долгие годы. Во времена Николая он несколько лет был аульным правителем. Если можно, пусть этот господин покинет помещение.

- Вполне справедливо. Кто такой Каукимбаев? Потрудитесь выйти вон! - сказал инструктор.

Среднего роста, рыхловатый байский сынок, покрываясь пятнами, двинулся к двери. Его провожали откровенно злорадствующими, насмешливыми взглядами.

- Ну, так кому же доверяете вести собрание?

- Кому же? Букабаю!

Все разом оживились, зашумели.

Букабай опустился на стул рядом с инструктором.

Представитель власти говорил долго. Наконец он кончил, и приступили к выборам. Букабай не удержался и попросил слова.

- Слышали, о чем говорит этот джигит? Значит, теперь все в наших руках. Власть дает нам равенство, и мы должны им воспользоваться. Думал ли я когда-нибудь выйти в люди и вот так руководить собранием? Никогда! Даже во сне такое не снилось. Пяти лет я остался круглым сиротой и до тридцати мыкал горе, гнул горб на чужих. А что имел? Ни платы, ни пищи. Свидетель аллах - ничего! Ничего, кроме ругани да измывательств. А в голодном году меня и вовсе вытолкнули в шею. Карим не дал мне семян, а налог свой записал на меня. Много обид я снес. Что там говорить, вы и сами все знаете... Поэтому хочу вам сказать: выберите аулнаем такого, кто по-настоящему позаботится о бедняке, кто душой болеет за бедняков. Только тогда мы добьемся равенства.

- Тебя выбираем!

- Пусть аулнаем будет Букабай!

- Букабай!

- Подождите,- поднялся инструктор.- Ставим на голосование.

- Ставь не ставь, голосуй не голосуй, а аулнай -Букабай.

- Да, да! Букабай - аулнай!

- Да здравствует равенство кедея!- крикнул кто-то.

- Да здравствует равенство бедняков!- перевел другой сейчас же.

1923 г.

О, ВРЕМЕНА!

Над кем надсмехается нынче время? Над баем, владевшим тысячью лошадьми, над мырзой, хорохорившимся за дастарханом, над кичливыми и жеманными байскими красотками. Подмяло их теперь крутое время, растеребило, как клок шерсти, заставило думать о куске хлеба и одежке, чтобы хоть срам прикрыть.

Среди сорока семей Карыкбола разве мог кто-нибудь сравниться с Жайлыбаем? Толстомясым и дородным был его отец - Сырлыбай. Про него неизменно говорили: «Дюжий бай, верблюжий бай». После его смерти во всех сорока юртах Карыкбола с еще большим усердием стали почитать священный дух покойника. Старики-старухи в конце каждого намаза просили Всевышнего облагодетельствовать «правоверного Сырлыеке». Собираясь в дальнюю дорогу, и стар и млад молились над его прахом. Молодки даже под угрозой казни не осмеливались своими грешными устами произносить его святое имя, даже слова, начинавшиеся со слога «сыр», и то не произносили.

Вместо, например, «сырлы-аяк» - расписанная чаша - говорили «бояулы-аяк» - крашеная чаша. Словом, везло Сырлыбаю: на этом свете был - бай, а на том -попал в рай.

Сырлыбая заменил Жайлыбай. Богатством он превзошел отца. Все ему в рот заглядывали. И почет, и слава были у Жайлыбая. И власть, и право тоже были в его руках. Дело решенное, но его никто не считал решенным.

Но... времена превратны, утверждают старцы. Все вокруг переменилось, все порушилось и вздыбилось, ноги стали головой, а голова - ногами. Захлестнул этот грозный поток и Жайлыбая, и смыл он у него скотину в хлевах, унес с собой овец из кошар. А нет скота - нет и богатства, и радости тоже нет. А без этого какой смысл во власти?

Незаметно для самого себя очутился Жайлыбай на отшибе. Люди, еще недавно исполнявшие все его прихоти, теперь и слушать его не хотели.

Бедняки ликовали.

Жайлыбай скорбел.

Все чаще вздыхал он о прошлом.

- Ой-хой, времена!

А потом его и вовсе закрутило-завертело. Отвернулась судьба от бая, и у аллаха не оказалось к нему ни жалости, ни пощады. Все пошло прахом. Всего лишился Жайлыбай: и дедовской славы, и несметных табунов. Теперь одна забота: как бы с голоду не околеть. А тут еще и новый аулнай вкогтился в него - такими налогами обложил, что хоть вой. Все собрания-совещания проводятся в ауле Жайлыбая. Все расходы свалили на него.

У байбише Жайлыбая широкая, щедрая душа. Однако сколько же можно терпеть?

- Почему люди о боге не думают?- отчаивалась она. - Неужели не видят, что мы нищие?!

Но бедняки нынче вконец обнаглели. И про бога, и про страх забыли.

- Чего хай поднимаешь?- говорят.- Мы же терпели, теперь ты потерпи. Мало разве над нами измывались? А если мы и берем, то свое. Что у нас же и награбили.

Ну что на это скажешь?

Верно говаривали в старину: богатство в скотине. Как лишился скота, так и уважение потерял. Люди уже не почитали святой дух всемогущего родителя. А чумазые бабы, жены пастухов, без стеснения трепали

имя Сырлыбая и теперь, наоборот, вместо «бояулы-аяк» - крашеная чаша, запросто говорили «сырлы-аяк» - расписанная чаша.

- О святой пращур! Светлое имя твое затрепали грязные нищеброды, как замусоленный лоскуток! Ой-хой, времена, времена!.. - тяжко вздыхали бай и байбише, и при этом сердца их разрывались от горя и обиды.

Да... изменились времена. Ничего уже не радует, не прельщает. Вот опять было собрание. Одна голытьба да босоногие сорванцы собрались. Раньше тут чинно восседали дородные бии, исполненные достоинства, гордые мырза, а теперь тут только шантрапа в вонючей овчине горло дерет. Нет ни учтивости, ни благочестия, старших не чтут. Сопливые юнцы огрызаются на степенных бородачей:

- Вы - смутьяны! Ненасытные ваши утробы!

Вон с краешка присел Байкаска, тощий, бледный, с бурой острой бороденкой. Еще недавно перед ним трепетали, лебезили. А теперь глядеть жалко. Не человек - калека. Только разинул было рот, как на него зашикали:

- Вам слово не дано. И вы воров не выгораживайте!

Или вот Еркожа. Сам он баем не был, но всегда пел под байскую дудку и старался верховодить простым людом. Сейчас он только начал: «Я...» - как голодранцы обрушились со всех сторон:

- Ты с ворами водишься. Ты - воровской прихвостень.

Ну что тут поделаешь?

Дурные времена настали!

Плюгавый рыжий коротыш с важным видом присеменил с бумагами:

- Где Жайлыбай?

- А зачем он тебе?

- Есть бумага из суда.

- Что еще такое?

- Вы обжулили своего батрака. По его жалобе суд принял решение: выплатить ему тысячу рублей золотом.

- Какой ужас! Апырмай, хоть бы бога побоялись! Хоть бы святого духа постыдились! Где это видно, чтобы батраку платили тысячу рублей?!

Заплакал Жайлыбай. Заголосила байбише. Давно ли имя Жайлыбая гремело на весь казахский род, а теперь и черный остов его юрты вместе с трухлявыми, продымленными кошмами грозили забрать за штраф.

Ой-хой, времена, времена!

1924 г.